— А вам передать трудно?
— Трудно.
— Это почему же?—возмутился Додонов.— Какая потрясающая бесчувственность, черствость! Какая...
— Да не в этом дело,— остановил его Гаврилов.— Совсем не в этом дело. Я завтра выпишусь, да и Ване осталось лежать здесь дня три-четыре.
— Четыре,— уточнил Ваня.
— Вот. Так что не успеете, Аркадий Аркадьевич, умереть к тому времени. Да и вообще не в этот раз умрете,— сказал Гаврилов убежденно.— Так что зря хлопочете, преждевременно. Только б голову морочить...
— Вы думаете? Преждевременно?
— Можете верить мне на сто процентов. Я покойников за год чувствую: от них тоской веет.
— А от меня, значит, не веет?
— Веет. Но только ие тоской, а глупостью. Додонов захохотал.
...А от меня чем веет? Тоже, наверное, глупостью. Тот, кто заглядывает в конец книги, может ее по начинать. Впрочем, с книгой можно и так, и эдак. А с жизнью нельзя. Кто постоянно заглядывает в конец жизни, тот никогда ее по-настоящему не начнет. И не продолжит. И не закончит. Конец жизни — ничто, пустота, бессмыслица. Не цель. Смысл и цель — в самой жизни. Ничего нельзя соотносить с концом: все потеряет смысл и значение. Все, что множится на ноль, превращается в ноль. Живое надо соотносить только с живым, умножить на живое. И любовь. Тогда она выбивает камень из-под ног смерти...
— Ладно, будем спать,— сказал Додонов.— К чертям всякие разговоры!
Трудно сказать, всю ли ночь Верочка снилась ему. Казалось, что всю. Странно так снилась, будто бы и не она, неузнаваемо. От взора Кретова вое время ускользало ее лицо, и сама она то и Дело исчезала. Из-за этого Кретову приходилось постоянно бороться с чем-то, напрягать волю, чтобы вернуть Верочку, чтобы успеть заглянуть ей в лицо.
И еще между ним и ею было несогласие. Теперь, проснувшись, он не мог вспомнить, в чем заключалось это несогласие. Но тогда, во сне, он знал это точно. И потому не было радости. Ни во сне, ни теперь. Осталось ощущение ошибки. Несогласие из-за ошибки. И ощущение тяжелой борьбы за то, чтобы вернуть ее, Верочку, исчезавшую... А голос слышал, она что-то говорила ему. Там вода еще лилась с крыши струями, которые висели за дверью, за раскрытой дверью, как прозрачная штора. И ее голос, когда он звучал, разбивал эти струи, бросал их брызгами в его лицо. В этом был, кажется, смысл ее слов. Так он тогда их понимал. Он плакал, когда она исчезла окончательно. Лежал на земле и плакал. Посреди улицы. Улица была деревенская. Потому что рядом с ним все время стоял желто-ногий петух. И этот петух его осуждал за то, что он валяется в пыли. Он был очень виноват перед этим петухом. И перед Верочкой. С этим чувством вины перед Верочкой он и проснулся. И с желанием загладить эту вину, исправить ошибку, преодолеть несогласие. И с ощущением смертельной слабости.
Гаврилов первым увидел, что он проснулся, и догадался, что ему очень плохо.
— Позвать врача? — спросил, нагибаясь над ним, Гаврилов.
Кретов с трудом выдавил из себя едва слышное «да». И с удивлением увидел, что врач у его постели появился мгновенно. Это означало, конечно, что все то время, пока Гаврилов бегал за врачом, Кретов был в беспамятстве.
—- Что ж вы так-то? — пожурил его врач, когда Кретову стало легче.— Это капитуляция, так нельзя. Будьте все время начеку, отбивайтесь, зовите на помощь. Это самое простое — поднять кверху лапки. Тут никакого мужества не надо. Это самое простое... Самое большое мужество — жить. Кто так сказал?
— Один великий писатель,— ответил Кретов, вспомнив про Додонова, и улыбнулся.
— Правильно,— похвалил его врач,— один великий писатель. Вы тоже, насколько мне известно, писатель.
— Кто писатель? — спросил громко Додонов.
— Да,— ответил врачу Кретов.
— Разве ваша фамилия Бальзак? — зашумел Додонов.— Или Шекспир? Или Достоевский?
- Перестаньте, Аркадий Аркадьевич,— потребовал врач - Иначе я вас выпишу.
Врач был молод, широк в плечах, белолиц. У него была густая черная бородка и яркие, как у младенца, губы. Он очень понравился Кретову. И еще от него очень хорошо пахло — лавандой. Пригрозив Додонову, он улыбнулся совсем хорошо, открыто и белозубо. Так, что и Кретов невольно улыбнулся.
— Ведь не выпишете,— стал подзадоривать врача Додо-нов.— У меня же там, в легких, какое-то пятно, какое-то образование. Из-за этого пятна вы хотите меня в онкологию перевести. Разве не так?
— Хотели,— ответил врач.— А теперь не хотим.
— Бесполезно? Да? Поздно? Нет смысла?
— Ай-я-яй,— пристыдил Додонова врач.— Стыдно, Аркадий Аркадьевич, стыдно! Ваше затемнение в легких — пустяк, никаких тревог не вызывает. Так что выпишем вас не сегодня — завтра. Можете сообщить об этом вашей жене, Екатерине Максимовне. Пусть приготовит вам ваш финский костюм.
— Шведский,— поправил врача Додонов.— Я его в Стокгольме купил!
— Тем более, Аркадий Аркадьевич, тем более! А вам еще придется полежать,— врач погладил Кретову руку.— И отнеситесь к этому, как к делу. Дело у вас такое важное — лежать и выздоравливать. Договорились?
— Договорились,— ответил Кретов.
— Гаврилов пойдет со мной,— сказал врач, поднимаясь с табуретки.— Хочу дать вам несколько советов, как вести себя первое время дома. Хорошо себя чувствуете? — спросил он Гаврилова.
— Отлично, товарищ доктор! Порядок по всем статьям! — отрапортовал Гаврилов.— Нигде не хрипит, нигде не болит!
Врач взглянул на Ваню, который все это время с грустью смотрел на него.
— Что? — спросил врач.
— А я?
—- Не надо было под лед проваливаться,— ответил Ване врач.— Лебедя он, видите ли, спасал, а о себе не подумал. Счастливо отделались. А как лебедь?
— Лебедя подлечили и отпустили на волю.
— Вот и мы вас еще немножко подлечим и тоже отпустим на волю,— сказал врач и снова улыбнулся открыто и весело.
Вместе с завтраком сестра-старуха принесла бумагу, конверты и ручку.
— На один рубль семнадцать копеек.-- отчиталась она,—
На остальные Црйнесу тебе соку, как только откроется магазин.
— Мне б еще что-нибудь такое, чтоб под бумагу подложить — книжку или журнал,— попросил Кретов,— чтоб можно было лежа писать.
— Журнал принесу,— пообещала сестра.— В десятой палате видела несколько журналов. Попрошу у них один.
Пока Кретов завтракал, она сходила в десятую палату и принесла журнал «Наука и жизнь», потертый, потрепанный, с вырванными страницами.
— Которые поновее, не дают,— объяснила сестра,— а этот подарили. «Пусть,— сказали,— ваш больной прочтет здесь статейку про ядреную ночь». Хулиганы.
— Про какую ночь? — переспросил Кретов.
— Про ядреную. Все больные — чистые тебе хулиганы. Пока здоровый человек, он тебе и к начальству относится уважительно, и к порядку всякому, про вежливость с женщинами помнит, про скромность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103