— Ванда! — закричала Маруся, едва узнав Кретова.— Кокра приехал! Иди скорее!
Из соседней комнаты вышла худая суровая женщина в длинном цветастом халате, в тапочках. Поправила длинным пальцем очки на носу, сжала недоуменно губы.
— Ты о чем это, Маруся? — спросила она ворчливо.— Какой Кокра?
— Да вот же! Вот же! — заплясала от нетерпения Маруся.— Это же твой Кокра! — ткнула она пальцем в Кретова.
— Мой?! Почему мой? — растерялась вдруг Ванда.— И потом... Кокра — это кто?
— Ну, ты даешь! — захохотал Самохин.— Ну, Ванда-лаванда! Кокру своего не узнала?! Самый красивый, самый умный, самый нежный... Да Николай Кретов это! Колька Кретов из нашего десятого!..
— В самом деле? — виновато улыбнулась Ванда.— Я не успела протереть очки, а они все в пудре...— Ванда вдруг заплакала, повернулась и скрылась за дверью.
— Ох,— вздохнула Маруся,— пойду успокою ее. А вы пока раздевайтесь,— приказала она мужчинам,— мойте руки — будем ужинать.
Ванда к ужину не вышла.
— У нее подскочило давление,— объяснила Маруся.— Такая чувствительная,— не то с сочувствием, не то с осуждением сказала она,— от каждого пустяка у нее подскакивает давление.
— Зря я приехал,— чувствуя себя виноватым, сказал Кретов.
— Все нормально,— успокоил его Самохин.— У Ванды была трудная жизнь, она похоронила двух детей. Да и муж у нее оказался мерзавцем, бросил ее на старости лет, спутался с молодой дурочкой... Так что не ты виноват. А тебе она рада. Вот нормализуется у нее давление, выйдет, сама скажет.
О том, почему Кретов оказался вдруг в родных краях, чем он теперь занимается и где живет, разговор состоялся еще в машине. Поэтому ни о чем таком Самохин его уже не спрашивал, а Маруся, конечно, мучилась любопытством, хотела все это узнать, не дождалась, что вопросы Кретову ста-
нет задавать муж, набралась смелости и спросила обо всем разом:
— Как жена, дети? Где живешь, где работаешь? Правда ли, что стал писателем? Мы книг твоих не видали, но слышали, что ты пишешь.
— Живет здесь, у Махова в Широком,— ответил за Кретова Самохин, пожалев его.— С женой развелся, она вышла замуж за другого. Сын уже большой, стал ученым. Действительно, стал писателем, но ни одной книжки с собой не привез. А мог бы давным-давно прислать,— упрекнул Самохин Кретова.— Все-таки не чужие мы тебе, а Ванда и подавно.
С Вандой у Кретова была любовь. В десятом классе. Им обоим было тогда по восемнадцать. Не дети уж были, совсем не дети. Любовь была настоящая. Хотели после школы пожениться. Но, как часто это случается в жизни, Ванда вдруг полюбила другого, молодого офицера, старшего лейтенанта-связиста, и уехала с ним сразу же после выпускных экзаменов в Одессу, где служил тогда старший лейтенант. Кретов тогда хотел утопиться в море, но не утопился,только нахлебался воды и нахватался страху, проклял Ванду за измену, а себя — за трусость, долго мучился этими чувствами, года два или три, пока студенческая жизнь не перемолола их, не превратила в пыль, которая развеялась на молодом ветру.
Маруся совсем не была похожей на Ванду. Она удалась в мать, добродушную, веселую и пухленькую кареглазую хохлушку. С годами это сходство стало настолько разительным, что Кретов, забывая о том, что уже прошло тридцать лет, вдруг подумал было о Марусе, что это не Маруся, а ее мать. А Ванда была вся в отца, сухопарого, заносчивого и задиристого львовского поляка Анджея Мырхлевского, заведовавшего районной почтой, телефоном и телеграфом. Мырхлевского то ли в шутку, то ли всерьез называли самым красивым мужчиной в районе. Ванда же и вовсе была красавицей. Потому-то, черт возьми, и атаковал ее тогда бравый старший лейтенант...
— Холостой, значит,— сделала главный вывод из мужниного рассказа Маруся.— И Вандочка наша холостая. Давайте мы вас поженим? Не поженили тогда, так поженим сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Что ты таращишь на меня глаза? — накинулась она вдруг на мужа.— Нечего таращить глаза! Ничего такого я не сказала,— обиделась Маруся.— Еще до смерти далеко, могли бы пожениться, что ж в этом плохого?
- Вот женщины! — тряхнул головой Самохин.— В каждой женщине сидит сваха. И не от доброты это, не от же-
лания услужить людям, а чтоб и их втянуть в супружескую жизнь, которую сами же проклинают.
— Ах, ах, ах! Много ты понимать стал,— закачалась Ма-руся.— А на самом деле — обыкновенный шершеляфамщик!
Маруся в свое время закончила факультет романо-гер-манской филологии и преподавала теперь в школе французский язык.
— Ладно, оставим этот разговор,— попросил ее Само-хин.— Тем более что он ни к чему, думаю, не приведет. Может быть, ты хочешь выпить? — спросил он Кретова.— Ванда там кое-что привезла по старой привычке. Маруся, наверное, позволит: такой редкий гость...
— А ты? — спросил Кретов.
— Я не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— Осознал или боишься?
— Осознал. Тебя это устраивает?
— Вполне.
— А почему улыбаешься? Не веришь?
— Верю.
— Но почему все-таки улыбаешься?
— Рад, что вижу тебя.
— Не стану спорить: может быть, и рад. Я тоже рад видеть тебя. Но думаю, что дело не в этом. Дело же, как мне кажется, в том, что ты вот сейчас смотришь на меня, улыбаешься хитро и думаешь: «Э, брат, знаю я тебя: ничего-то ты не осознал, а просто боишься, потому что ты секретарь райкома, тебе нельзя, иначе тебя попрут из райкома в три шеи, турнут с треском — и никакая сила тебя не защитит». Признайся, что ты так думаешь.
— Не признаюсь,— засмеялся Кретов.— Я верю, что ты осознал.
— Тогда другой вопрос: почему веришь?
— Потому что сам осознал и, стало быть, допускаю, что и другие на это способны.
— Вот! — обращаясь к жене и указывая рукой на Кретова, с притворным возмущением воскликнул Самохин.— О н допускает! Он милостив! Ах ты ж чертов сын!—затряс он Кретова за плечи.— Ах ты ж Кокра несчастная! Никак не может, чтоб не уесть!
Они весело посмеялись.
— А если серьезно, то дело выглядит следующим образом,—сказал Самохин, успокаиваясь.—Я убежден, что так надо, так должно. Жизнь, народ, государство — это не
игрушки. Более того: они и есть главное в судьбе каждого человека. И если мы прокутим свое государство, свой народ, свою жизнь, то кто же мы, если не враги этого государства, парода и жизни. Суровое время, суровый взгляд на вещи: мы спасаем мир, человеческую цивилизацию. И себя заодно, вот их, женщин,— указал он на притихшую Марусю,— детей наших. Это убеждает. И оправдывает. И выше всяких подозрений, не правда ли?
— Да,— сказал Кретов.— Это убеждает. И я очень рад...
— Чему?
— Всему рад. Тому, что вижу вас, что слышу, что сижу в вашем доме. И тому, что ты сказал.
— Тогда давай пять, как мы говорили когда-то. Они пожали друг другу руку.
— Схожу к Ванде, — сказала, встав из-за стола, Маруся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103