так неожиданна была для него эта грубость, это озлобленность Махова. Успел лишь пожать плечами да почувствовал, как больно забилось сердце от обиды и унижения. Ведь сказанное Маховым слышал не один Кретов. Вот и Лукьянов, к примеру, слышал, хохотнул злорадно и тоже сказал что-то про рожу. Правда, не Кретову сказал, а кому-то другому, но слова его относились к Кретову. Главбух Банников, о существовании которого Кретов давно забыл, тоже успел высказаться:
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение...»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение...»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103