— О денежных, так сказать, знаках. О том, что есть деньги для человека. И для человечества.
— Без человечества вы, конечно, обойтись не могли,— усмехнулся Кретов, с трудом выходя из состояния, до которого довел его Аверьянов.— Уж если что и решать, то сразу для всего человечества, а на меньшее вы не согласны, конечно?
— Правильно. А зачем нам браться за мелкие проблемы, за частные вопросы? Частными вопросами пусть занимается местком. А мы — мыслители. Верно, Николай Демьянович?
— Иначе и не может быть,— поддержал Никифорова отец.— Мы такие.
— Вот,— продолжал Никифоров.— А теперь, Николай Николаевич,— обратился он к Кретову,— ответьте нам на вопрос: что для вас деньги?
— То же, что и для всех,— ответил Кретов, заранее тяготясь предстоящим спором с Никифоровым: он действительно чертовски устал и нуждался в отдыхе, мечтал растянуться па полу и уснуть.
— За всех вы говорить не можете,— возразил Никифоров.— Все — это ой что такое: это и взяточники, и ворюги, и спекулянты, и проклятые эксплуататоры. Вы только о себе говорите, Николай Николаевич. Ладно?
— Ладно,— согласился Кретов. Он и вообще решил, что будет соглашаться во всем с Никифоровым, чтобы поскорее закончить разговор.
— Теперь вопрос другой: а деньги вас не оскорбляют?
— Оскорбляют,— наугад ответил Кретов.
— Правильно! — обрадовался Никифоров, будто Кретов сказал бог весть что.— А почему они вас оскорбляют?
— А потому что их приходится все время добывать, тратя на это то, что, в сущности, не должно продаваться: знание, талант, здоровье, жизнь, наконец.
— Мысль интересная,— сказал, подумав, Никифоров.— Но она лежит в стороне от наших рассуждений. Тут так сразу не разберешься, тут какая-то закавыка.Тут я теряюсь,— признался он, мучаясь от этого признания.
— Ну так отбросьте ее,— посоветовал Кретов.
— Придется отбросить,— вздохнул Никифоров.— Ладно, черт с пей,— решился он.— Отбросим. И вернемся к нашим рассуждениям. Следующий, значит, вопрос: а больше ничем вас деньги не оскорбляют?
— Больше ничем,— ответил Кретов.
— Плохо,— сказал Никифоров.— Очень плохо. А вот отца вашего, дорогого Николая Демьяновича, они оскорбляют еще кое-чем.
— Это чем же? — спросил у отца Кретов.
— Тем, что они есть,— ответил отец с пафосом.
— Тем, что они есть? Это в каком яге смысле есть? Есть — имеются, так сказать, в наличии? Или слово «есть» тут означает некую сущность?
— Сущность,— сказал отец.— Именно сущность.
— Да! — заговорил снова Никифоров.— Деньги нас оскорбляют своей сущностью! А вас, Николай Николаевич, значит, не оскорбляют? И тут новый вопрос: почему? Иди вы
смирились? Или считаете, что стойте выше оскорбленного человечества?
— Постойте, постойте! — потребовал Кретов.— Не бросайтесь на меня, как кошка на мышку или, как говорил один мой знакомый, как жаба на комара. Потрудитесь сначала определить сущность денег. Пока мне знакомо только определение, данное Марксом, то, что деньги есть особый товар, выполняющий роль всеобщего эквивалента. У вас же, конечно, свое определение, потому что вы смотрите дальше и глубже Маркса, не так ли?
Никифоров и отец переглянулись, как бы договариваясь о том, кому из них отвечать. Ответил Никифоров:
— Марксом нас, Николай Николаевич, не испугаешь, потому что мы говорим о психологии, а не о политэкономии.
— А в психологии вы, конечно же, большие знатоки?
— Большие. Раз уж додумались до определения подлой сущности денег, до которого вы, Николай Николаевич, при всем вашем уме и университетском образовании не можете додуматься.
— Хорошо. Давайте же ваше определение.
— А сами не можете?
— Ну, не могу, не могу...
— То-то же,— Никифоров расплылся в счастливой улыбке.— Оскорбительная для нас сущность денег заключается в том,— Никифоров поднял палец,— что они предполагают нашу глубокую несознательность. Требуется разъяснение? — Кретов кивнул в ответ головой, и Никифоров продолжал: — Разъясняю. Зачем нужны были бы сторожа, если бы мы не воровали? Зачем нужны были бы замки, заборы, железные двери, сейфы? Если бы мы не воровали, все это мы давно выбросили бы на свалку. Так и с деньгами: зачем они были бы нужны, если бы мы не старались хапнуть больше, чем заработали? Не нужны были бы. Зачем они нужны были бы, если бы мы вообще всегда старались работать больше и лучше, по способностям, по таланту, а не сачковали бы и не увиливали бы от работы? Короче: на хрена они были бы нужны, если бы мы были сознательными? Но они нужны, потому что мы все еще несознательные, несознатель-н ы е! Деньги нам говорят: «Свиньи вы несознательные, а мы вас держим в узде». Всем говорят. Без разбора. Которые действительно несознательные — шут с ними. А которые сознательные? Как тем быть? Не оскорбляться? А если деньги оскорбляют, то что же делать?
— В самом деле, что же делать? — спросил Кретов.
— Не знаете?
— Не знаю.
— Коммунизм надо скорее строить,— серьезно сказал отец.— А ты что думал? И не только, конечна, из-за денег. А потому что всем честным, сознательным людям уже надоела свинская жизнь...
Никифоров ушел во втором часу ночи. Кретов проводил его до калитки.
— Ну что этот обалдуй? — спросил Никифоров, кивнув в сторону дома Кудашихи.
Кретов понял, что Никифоров спрашивает об Аверьянове, ответил:
— А ну его! Не хочу о нем говорить.
— Он такой,— сказал Никифоров.— Он что угодно может сделать, потому что душа у него темная, как сапог. Остерегайтесь его, Николай Николаевич.
На этом они распрощались.
— Сегодня я буду спать на полу,— сказал Кретову отец,— а ты на кровати.
— Нет,— возразил Кретов.— Негоже старые кости студить на полу. Завтра раскладушку купим. Можно было и сегодня, да в голову не пришло.
Кретов разобрал кровать, постелил себе на полу. Делал все это молча, чтоб не затеять с отцом новый разговор: хотелось спать. Отец, вероятно, догадывался об этом, тоже молчал. Молча улегся. Кретов погасил свет и тоже лег. И сразу же уснул, погрузился в сон стремительно, как прыгун в воду. Но спал недолго. Он не мог теперь определить, сколько именно он спал, не хотел включать свет, чтобы взглянуть на часы, но чувствовал, что спал совсем мало, минут двадцать, от силы полчаса. Пробудился спокойно, вслушиваясь в тихое пение жабки под половицей у печи. Пожалел жабку: что за жизнь под половицей — и в темноте, и в тесноте, одна радость, что в тепле, у печи. Жабка пела мелодично, с большими паузами, словно ждала, что кто-нибудь откликнется на ее песню. Тюр-р-р-р, тюр-р-р-р,— как полевой сверчок в теплую лунную ночь, когда в степи пахнет полынью, мятой и чебрецом...
Слушая жабку, Кретов снова уснул, но не заметил этого, потому что и во сне осознавал себя лежащим на полу и слушающим тихое пение жабки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Без человечества вы, конечно, обойтись не могли,— усмехнулся Кретов, с трудом выходя из состояния, до которого довел его Аверьянов.— Уж если что и решать, то сразу для всего человечества, а на меньшее вы не согласны, конечно?
— Правильно. А зачем нам браться за мелкие проблемы, за частные вопросы? Частными вопросами пусть занимается местком. А мы — мыслители. Верно, Николай Демьянович?
— Иначе и не может быть,— поддержал Никифорова отец.— Мы такие.
— Вот,— продолжал Никифоров.— А теперь, Николай Николаевич,— обратился он к Кретову,— ответьте нам на вопрос: что для вас деньги?
— То же, что и для всех,— ответил Кретов, заранее тяготясь предстоящим спором с Никифоровым: он действительно чертовски устал и нуждался в отдыхе, мечтал растянуться па полу и уснуть.
— За всех вы говорить не можете,— возразил Никифоров.— Все — это ой что такое: это и взяточники, и ворюги, и спекулянты, и проклятые эксплуататоры. Вы только о себе говорите, Николай Николаевич. Ладно?
— Ладно,— согласился Кретов. Он и вообще решил, что будет соглашаться во всем с Никифоровым, чтобы поскорее закончить разговор.
— Теперь вопрос другой: а деньги вас не оскорбляют?
— Оскорбляют,— наугад ответил Кретов.
— Правильно! — обрадовался Никифоров, будто Кретов сказал бог весть что.— А почему они вас оскорбляют?
— А потому что их приходится все время добывать, тратя на это то, что, в сущности, не должно продаваться: знание, талант, здоровье, жизнь, наконец.
— Мысль интересная,— сказал, подумав, Никифоров.— Но она лежит в стороне от наших рассуждений. Тут так сразу не разберешься, тут какая-то закавыка.Тут я теряюсь,— признался он, мучаясь от этого признания.
— Ну так отбросьте ее,— посоветовал Кретов.
— Придется отбросить,— вздохнул Никифоров.— Ладно, черт с пей,— решился он.— Отбросим. И вернемся к нашим рассуждениям. Следующий, значит, вопрос: а больше ничем вас деньги не оскорбляют?
— Больше ничем,— ответил Кретов.
— Плохо,— сказал Никифоров.— Очень плохо. А вот отца вашего, дорогого Николая Демьяновича, они оскорбляют еще кое-чем.
— Это чем же? — спросил у отца Кретов.
— Тем, что они есть,— ответил отец с пафосом.
— Тем, что они есть? Это в каком яге смысле есть? Есть — имеются, так сказать, в наличии? Или слово «есть» тут означает некую сущность?
— Сущность,— сказал отец.— Именно сущность.
— Да! — заговорил снова Никифоров.— Деньги нас оскорбляют своей сущностью! А вас, Николай Николаевич, значит, не оскорбляют? И тут новый вопрос: почему? Иди вы
смирились? Или считаете, что стойте выше оскорбленного человечества?
— Постойте, постойте! — потребовал Кретов.— Не бросайтесь на меня, как кошка на мышку или, как говорил один мой знакомый, как жаба на комара. Потрудитесь сначала определить сущность денег. Пока мне знакомо только определение, данное Марксом, то, что деньги есть особый товар, выполняющий роль всеобщего эквивалента. У вас же, конечно, свое определение, потому что вы смотрите дальше и глубже Маркса, не так ли?
Никифоров и отец переглянулись, как бы договариваясь о том, кому из них отвечать. Ответил Никифоров:
— Марксом нас, Николай Николаевич, не испугаешь, потому что мы говорим о психологии, а не о политэкономии.
— А в психологии вы, конечно же, большие знатоки?
— Большие. Раз уж додумались до определения подлой сущности денег, до которого вы, Николай Николаевич, при всем вашем уме и университетском образовании не можете додуматься.
— Хорошо. Давайте же ваше определение.
— А сами не можете?
— Ну, не могу, не могу...
— То-то же,— Никифоров расплылся в счастливой улыбке.— Оскорбительная для нас сущность денег заключается в том,— Никифоров поднял палец,— что они предполагают нашу глубокую несознательность. Требуется разъяснение? — Кретов кивнул в ответ головой, и Никифоров продолжал: — Разъясняю. Зачем нужны были бы сторожа, если бы мы не воровали? Зачем нужны были бы замки, заборы, железные двери, сейфы? Если бы мы не воровали, все это мы давно выбросили бы на свалку. Так и с деньгами: зачем они были бы нужны, если бы мы не старались хапнуть больше, чем заработали? Не нужны были бы. Зачем они нужны были бы, если бы мы вообще всегда старались работать больше и лучше, по способностям, по таланту, а не сачковали бы и не увиливали бы от работы? Короче: на хрена они были бы нужны, если бы мы были сознательными? Но они нужны, потому что мы все еще несознательные, несознатель-н ы е! Деньги нам говорят: «Свиньи вы несознательные, а мы вас держим в узде». Всем говорят. Без разбора. Которые действительно несознательные — шут с ними. А которые сознательные? Как тем быть? Не оскорбляться? А если деньги оскорбляют, то что же делать?
— В самом деле, что же делать? — спросил Кретов.
— Не знаете?
— Не знаю.
— Коммунизм надо скорее строить,— серьезно сказал отец.— А ты что думал? И не только, конечна, из-за денег. А потому что всем честным, сознательным людям уже надоела свинская жизнь...
Никифоров ушел во втором часу ночи. Кретов проводил его до калитки.
— Ну что этот обалдуй? — спросил Никифоров, кивнув в сторону дома Кудашихи.
Кретов понял, что Никифоров спрашивает об Аверьянове, ответил:
— А ну его! Не хочу о нем говорить.
— Он такой,— сказал Никифоров.— Он что угодно может сделать, потому что душа у него темная, как сапог. Остерегайтесь его, Николай Николаевич.
На этом они распрощались.
— Сегодня я буду спать на полу,— сказал Кретову отец,— а ты на кровати.
— Нет,— возразил Кретов.— Негоже старые кости студить на полу. Завтра раскладушку купим. Можно было и сегодня, да в голову не пришло.
Кретов разобрал кровать, постелил себе на полу. Делал все это молча, чтоб не затеять с отцом новый разговор: хотелось спать. Отец, вероятно, догадывался об этом, тоже молчал. Молча улегся. Кретов погасил свет и тоже лег. И сразу же уснул, погрузился в сон стремительно, как прыгун в воду. Но спал недолго. Он не мог теперь определить, сколько именно он спал, не хотел включать свет, чтобы взглянуть на часы, но чувствовал, что спал совсем мало, минут двадцать, от силы полчаса. Пробудился спокойно, вслушиваясь в тихое пение жабки под половицей у печи. Пожалел жабку: что за жизнь под половицей — и в темноте, и в тесноте, одна радость, что в тепле, у печи. Жабка пела мелодично, с большими паузами, словно ждала, что кто-нибудь откликнется на ее песню. Тюр-р-р-р, тюр-р-р-р,— как полевой сверчок в теплую лунную ночь, когда в степи пахнет полынью, мятой и чебрецом...
Слушая жабку, Кретов снова уснул, но не заметил этого, потому что и во сне осознавал себя лежащим на полу и слушающим тихое пение жабки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103