Кретов осторожно перевел на него взгляд, но Странничек тут же исчез, словно присел, не покачнув ни одного стебелька. Тогда Кретов отвел взгляд от того места, где спрятался Странничек, и снова увидел его уголком глаза: он опять стоял, вытянув тонкую шейку, неподвижный и тихий, похожий на кукурузный початок с золотистым чубчиком на макушке.
Никифоров же между тем продолжал излагать вторую истину:
— Но люди,— говорил он, буйно жестикулируя,— так и норовят превратить друг друга в инструмент, надеются, что это им сойдет с рук, не аукнется. Но не тут-то было: аукается это подлое дело, да еще как. Ведь если ты меня жрешь, так и я начну тебя жрать, так? Я ж вижу в этом закон! Я начальник — ты говно, ты начальник — я говно. Ну? Закон? Закон! Но закон для скотного двора, а не для людей. Вот так-то! Кто превращает другого человека в инструмент для всяких своих надобностей, тот уже и сам не человек, потому что разрушил не только в другом, но и в себе и о н я-т и е о человеке. Он уже и о себе так понимает, что его могут превратить в инструмент, если у другого окажется больше власти. И все человечество у него такое, без высокого понятия о себе. Вот до чего все это доводит,— горестно вздохнул Никифорова,— вот какие цветы хризантемы.
— А что же делать? — спросил Кретов.
— Вот, что же делать,— снова оживился Никифоров.— А делать надо вот что: надо так действовать, так поступать, чтобы твои действия и поступки и и к о м у не вредили ни сегодня, ни завтра, ни в седьмом, ии в десятом колене; чтоб все могли поступать так, как ты, и от этого тоже никому бы не было вреда; чтоб все однажды совершили твой поступок, и от этого было бы только всеобщее добро. Другими словами, надо действовать и поступать так, чтоб твои действия и поступки стали примером, а еще лучше, наверное, законе м для всех, и чтоб из этого закона вытекало только добро. Все,— развел руками счастливый Никифоров.— Это и есть вторая истина, мой второй совет всему человечеству. Трудное, наверно, дело усвоить этот совет, но ведь какая польза была бы от него громадная! Это ж все переменилось бы!
— Так уж и все? — сказал Кретов и подмигнул Странничку.
Странничек хихикнул и пропал в траве.
— А зачем хихикать? — обиделся на Кретова Никифоров.— Я к вам с открытой душой, как к умному человеку...
— Не хихикал я! — резко ответил Кретов.— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.
— Почудилось, что ли? — засомневался Никифоров.— Неужели почудилось? — пожал он недоуменно плечами.— Ну да шут с ним.— Так на чем я остановился?
— На том, что все переменилось бы,— напомнил Кретов.
— Правильно: все переменилось бы. Вот, к примеру, решил я стибрить комбикорм. Решил и решил, но при этом думаю: а если другие тоже станут тибрить комбикорм, если все потащат его, что будет? А будет то, что никакого комбикорма не хватит, и общественное стадо скота подохнет. Хреновый получается закон? Хреновый. Теперь возьмем другой пример: я хочу поставить в своем нужнике золотой унитаз. Хочу — и все дело! Вы, в свою очередь, глядя па меня, в Кудашихином нужнике тоже ставите золотой унитаз. И Махов себе ставит, и Лукьянов, и Заплюй-свечкин — весь мир кинулся за золотыми унитазами. Что из этого получится? Во-первых, никакого золота не хватит, во-вторых всемирный крах денежной системы, драка, война, всеобщее уничтожение! Жуть! Значит, не может быть разрешен такой закон, чтоб всем иметь золотые унитазы. И я, как сознательный теперь гражданин, обдумав все эти катастрофические последствия своего глупого и опасного желания, от него отказываюсь. А вот, скажем, посадил я дерево, яблоньку или вишню. И вы посадили, и Махов посадил, и Заплюйсвечкип, и даже Лукьянов — все люди посадили по яблоньке или по вишне. В результате же — такой сад,— мечтательно произнес Никифоров,— такой расчудесный сад, какого еще никогда не было на земле. Рай. Усвоили теперь смысл моего совета всему человечеству?
— Усвоил,— сказал Кретов.— И хочу сформулировать его, как вы сказали прошлый раз, по-научному. Вот: поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать принципом в с е о б щ е го законодательства! Годится?
— Годится,— почесал в затылке Никифоров.— Но не очень ли научно? Максима твоей воли, к примеру,— это что? Не очень-то понятно.
— Максима — смысл поступка, действия.
— Есть, значит, такое слово?
— Есть, - успокоил Никифорова Кретов. Никифоров замолчал, любуясь, должно быть, закатом
и тихо радуясь тому, что закончена успешно трудная работа мысли, выведен закон, который может осчастливить все человечество, если сообщить его этому человечеству, прозябающему до сих пор в невежестве. Во всяком случае, улыбка, не сходившая с лица Никифорова, говорила о чем-то подобном, что, несомненно, происходило теперь в душе Никифорова. И Кретов позавидовал ему, его наивному счастью. И в то же время радостно подивился способности простого русского человека в своих нравственных поисках стихийно добираться до вершин философской мысли, ставшей славой целого народа. Конечно, Никифоров, как говорится, изобрел велосипед. Но ведь как изобрел, шельмец?! Не видя этот велосипед и ничего не зная о его существовании. К тому же не для себя изобрел: без него-то он уже как-нибудь обошелся бы. Для человечества, чтобы непременно осчастливить его все разом, потому что для других целей и трудиться не стоило, что было бы только пустой тратой времени, которое с большой пользой, к примеру, можно было бы употребить на подъем продуктивности молочного стада...
— Далось же вам это молочное стадо! — мотнул головой Никифоров, словно подслушал мысль Кретова.— Но вы теперь поняли, конечно, почему я на вас обиделся из-за него. В свете моих рассуждений, естественно. Потому что вы во мне хотите видеть только средство для добывания молока, инструмент, доильный аппарат.
— Никогда! — возразил Кретов.— Вы, Никифоров, мыслитель, вы, можно сказать, Иммануил Кант. Слыхали про Канта, Никифоров?
— Про Канта? — переспросил озадаченный Никифоров.— Фамилия вроде знакомая, а чтоб определенно — не помню... К зоотехническим наукам отношение имеет?
— Думаю, что не очень. Хотя о причинах возникновения растений и животных он что-то, кажется, сказал, правда, в негативном плане. Помню приблизительно, но суть сказанного о растениях и животных такова: легче объяснить устройство всего мироздания, чем механику возникновения одной былинки или гусеницы.
Это он правильно сказал,— похвалил Канта Никифоров.— В живом мире действуют сложнейшие законы! Сложнейшие! — Никифоров зажмурил глаза, как бы говоря этим, что па эти сложнейшие законы и глядеть не стоит, потому как гляди, не гляди — все равно ничего не поймешь.— А почему вы вспомнили про Канта? — вдруг спохватившись, с тревогой спросил Никифоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Никифоров же между тем продолжал излагать вторую истину:
— Но люди,— говорил он, буйно жестикулируя,— так и норовят превратить друг друга в инструмент, надеются, что это им сойдет с рук, не аукнется. Но не тут-то было: аукается это подлое дело, да еще как. Ведь если ты меня жрешь, так и я начну тебя жрать, так? Я ж вижу в этом закон! Я начальник — ты говно, ты начальник — я говно. Ну? Закон? Закон! Но закон для скотного двора, а не для людей. Вот так-то! Кто превращает другого человека в инструмент для всяких своих надобностей, тот уже и сам не человек, потому что разрушил не только в другом, но и в себе и о н я-т и е о человеке. Он уже и о себе так понимает, что его могут превратить в инструмент, если у другого окажется больше власти. И все человечество у него такое, без высокого понятия о себе. Вот до чего все это доводит,— горестно вздохнул Никифорова,— вот какие цветы хризантемы.
— А что же делать? — спросил Кретов.
— Вот, что же делать,— снова оживился Никифоров.— А делать надо вот что: надо так действовать, так поступать, чтобы твои действия и поступки и и к о м у не вредили ни сегодня, ни завтра, ни в седьмом, ии в десятом колене; чтоб все могли поступать так, как ты, и от этого тоже никому бы не было вреда; чтоб все однажды совершили твой поступок, и от этого было бы только всеобщее добро. Другими словами, надо действовать и поступать так, чтоб твои действия и поступки стали примером, а еще лучше, наверное, законе м для всех, и чтоб из этого закона вытекало только добро. Все,— развел руками счастливый Никифоров.— Это и есть вторая истина, мой второй совет всему человечеству. Трудное, наверно, дело усвоить этот совет, но ведь какая польза была бы от него громадная! Это ж все переменилось бы!
— Так уж и все? — сказал Кретов и подмигнул Странничку.
Странничек хихикнул и пропал в траве.
— А зачем хихикать? — обиделся на Кретова Никифоров.— Я к вам с открытой душой, как к умному человеку...
— Не хихикал я! — резко ответил Кретов.— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.
— Почудилось, что ли? — засомневался Никифоров.— Неужели почудилось? — пожал он недоуменно плечами.— Ну да шут с ним.— Так на чем я остановился?
— На том, что все переменилось бы,— напомнил Кретов.
— Правильно: все переменилось бы. Вот, к примеру, решил я стибрить комбикорм. Решил и решил, но при этом думаю: а если другие тоже станут тибрить комбикорм, если все потащат его, что будет? А будет то, что никакого комбикорма не хватит, и общественное стадо скота подохнет. Хреновый получается закон? Хреновый. Теперь возьмем другой пример: я хочу поставить в своем нужнике золотой унитаз. Хочу — и все дело! Вы, в свою очередь, глядя па меня, в Кудашихином нужнике тоже ставите золотой унитаз. И Махов себе ставит, и Лукьянов, и Заплюй-свечкин — весь мир кинулся за золотыми унитазами. Что из этого получится? Во-первых, никакого золота не хватит, во-вторых всемирный крах денежной системы, драка, война, всеобщее уничтожение! Жуть! Значит, не может быть разрешен такой закон, чтоб всем иметь золотые унитазы. И я, как сознательный теперь гражданин, обдумав все эти катастрофические последствия своего глупого и опасного желания, от него отказываюсь. А вот, скажем, посадил я дерево, яблоньку или вишню. И вы посадили, и Махов посадил, и Заплюйсвечкип, и даже Лукьянов — все люди посадили по яблоньке или по вишне. В результате же — такой сад,— мечтательно произнес Никифоров,— такой расчудесный сад, какого еще никогда не было на земле. Рай. Усвоили теперь смысл моего совета всему человечеству?
— Усвоил,— сказал Кретов.— И хочу сформулировать его, как вы сказали прошлый раз, по-научному. Вот: поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать принципом в с е о б щ е го законодательства! Годится?
— Годится,— почесал в затылке Никифоров.— Но не очень ли научно? Максима твоей воли, к примеру,— это что? Не очень-то понятно.
— Максима — смысл поступка, действия.
— Есть, значит, такое слово?
— Есть, - успокоил Никифорова Кретов. Никифоров замолчал, любуясь, должно быть, закатом
и тихо радуясь тому, что закончена успешно трудная работа мысли, выведен закон, который может осчастливить все человечество, если сообщить его этому человечеству, прозябающему до сих пор в невежестве. Во всяком случае, улыбка, не сходившая с лица Никифорова, говорила о чем-то подобном, что, несомненно, происходило теперь в душе Никифорова. И Кретов позавидовал ему, его наивному счастью. И в то же время радостно подивился способности простого русского человека в своих нравственных поисках стихийно добираться до вершин философской мысли, ставшей славой целого народа. Конечно, Никифоров, как говорится, изобрел велосипед. Но ведь как изобрел, шельмец?! Не видя этот велосипед и ничего не зная о его существовании. К тому же не для себя изобрел: без него-то он уже как-нибудь обошелся бы. Для человечества, чтобы непременно осчастливить его все разом, потому что для других целей и трудиться не стоило, что было бы только пустой тратой времени, которое с большой пользой, к примеру, можно было бы употребить на подъем продуктивности молочного стада...
— Далось же вам это молочное стадо! — мотнул головой Никифоров, словно подслушал мысль Кретова.— Но вы теперь поняли, конечно, почему я на вас обиделся из-за него. В свете моих рассуждений, естественно. Потому что вы во мне хотите видеть только средство для добывания молока, инструмент, доильный аппарат.
— Никогда! — возразил Кретов.— Вы, Никифоров, мыслитель, вы, можно сказать, Иммануил Кант. Слыхали про Канта, Никифоров?
— Про Канта? — переспросил озадаченный Никифоров.— Фамилия вроде знакомая, а чтоб определенно — не помню... К зоотехническим наукам отношение имеет?
— Думаю, что не очень. Хотя о причинах возникновения растений и животных он что-то, кажется, сказал, правда, в негативном плане. Помню приблизительно, но суть сказанного о растениях и животных такова: легче объяснить устройство всего мироздания, чем механику возникновения одной былинки или гусеницы.
Это он правильно сказал,— похвалил Канта Никифоров.— В живом мире действуют сложнейшие законы! Сложнейшие! — Никифоров зажмурил глаза, как бы говоря этим, что па эти сложнейшие законы и глядеть не стоит, потому как гляди, не гляди — все равно ничего не поймешь.— А почему вы вспомнили про Канта? — вдруг спохватившись, с тревогой спросил Никифоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103