Эти сны оскорбляли его дух, напоминали ему, насколько он — тело, подвластное темным и всеобщим законам, возбуждали в нем брезгливость к самому себе.
Утром, позавтракав, Кретов забыл и этот сон — о Татьяне Васильевне. И поэтому удивился, когда поймал себя на том, что думает о корректорше Верочке, которая сказала ему однажды: «Если б вы были женихом, я пошла бы за вас». Как ему было догадаться, что Верочка вспомнилась ему из-за Татьяны Васильевны, которая навестила его в забытом сне?
Кретов вспомнил о Верочке, работая над романом. Он даже написал сценку, в которой была девушка, похожая на Веру. Во всяком случае, он видел перед собою Веру, когда писал об этой девушке.
Верочка не ответила ему на письмо, которое он послал ей около двух месяцев назад. То, что она не нашла нужным ответить ему, конечно, огорчало его: его всегда огорчало молчание людей, которым он писал. Но было в молчании Верочки и нечто такое, что радовало его: теперь-то он уж точно считал, что написал ей тогда по легкомыслию, необдуманно, поддавшись минутному настроению, что не имел права писать ей, смущать ее душу своими глупыми признаниями и предложениями. Он признался Верочке, что вспоминает о ней и что эти воспоминания ему приятны, что они скрашивают его добровольное одиночество, а слова, сказанные некогда ею, слова о том, что она пошла бы за него, будь он женихом, позволяют ему надеяться, что когда-нибудь он
и Верочка встретятся и что эта встреча будет радостной для них обоих.
Теперь он не мог без стыда думать об этом письме. А более всего он стыдился того, как он подписался под письмом. «Жених Кретов» — вот какую остроумную подпись он поставил под ним. Странно, что ему тогда пальцы не скрючило, в которых он держал написавшую эти слова ручку, что штукатурка не свалилась ему на голову с потолка, что Ва-сюсик не сиганул ему на спину и не впился когтями в его дурацкую шею. А стоило бы, еще как стоило бы!.. Нет ничего более глупого в мире, чем соседство этих двух слов: «Жених Кретов».
Хорошо еще, если Верочка, прочитав письмо, бросила его затем в корзину, куда она бросает ненужные ей оттиски газетных полос. А если она показала его своим подружкам, если о его письме стало известно в редакции — то это хуже, чем ежели бы его, Кретова, повели бы голого по улицам.
Женихом он, конечно, скоро станет: адвокат, к которому он ездил в город, послал все необходимые бумаги в нарсуд, в который подала заявление о разводе Зоя. К радости Кретова, этот же адвокат заверил его, что нарсуд, как и писала Зоя, рассмотрит дело о разводе без него, лишь в присутствии Зои, и что он очень облегчил работу судьи, отказавшись от прав на имущество и на квартиру.
— Весьма благородно с вашей стороны,— похвалил его адвокат,— весьма и весьма благородно.
Итак, он скоро станет женихом, но, разумеется, лишь потенциально, женихом в возможности. И уж конечно, не женихом для Верочки, которая в два раза моложе его, на двадцать пять лет.
О том, что приближается старость, Кретов думал не раз. И искал в себе признаки этого грустного приближения, искал невольно, находил с тоской. Седина, морщины, дряблость кожи на шее, сутулость, с которой бороться все труднее, забывчивость, которая сказывается все чаще: забываются имена знакомых людей, слова, даты, названия книг — этого нельзя было не заметить, увы...
И беспокоила мысль, которая еще пять-шесть лет назад могла бы показаться ему странной, мысль о том, что ему суждена одинокая старость, что он не сможет уже устроить свою судьбу так, что бы с ним рядом была родная душа, когда его одолеют старческие недуги.
И все чаще думалось о том, что он успел сделать за свою жизнь, что останется после него, в ком и в чем сохранится после смерти. В сыне, конечно. Это само собой
разумеется. В сыне сохранятся его гены. И во внуках. И правнуках. Но так ли уж это важно? И есть ли в этом хоть какое-либо утешение для него? Было бы утешение, когда бы в этом была его заслуга. Смешно думать, что в этом есть какая-то заслуга, смешно называть это заслугой... Что еще? Книги? Книги, книги... Сколько их? Не все переживут его. Может быть, одна или две, если повезет. А если не повезет, то и думать о них не стоит. Морально устаревают даже вечные вещи. А вечные истины? Они живут в произведениях искусства, как человеческий род в генах...
Жизнь есть бодрствование. Так, кажется, сказал Плиний Старший. А не сказал ли он и о том, что жизнь есть бодрствование духа? И что уныние — сон духа и, значит, не жизнь? Стало быть, надо стряхнуть с себя уныние, чтобы жить. Но как это сделать?
Кретов встал из-за стола, глянул в окно, провел пальцем по запыленному подоконнику. Пыль пробилась сквозь щели, которых, кажется, и не было в окне: с месяц назад Кретов собственноручно замазал все видимые и невидимые щели пластилином. И все же она проникла, белесая и тонкая, как пудра, пахнущая известкой, покинутым домом, голодом: голод сорок шестого года в памяти Кретова навсегда остался связанным с пыльной бурей, которая свирепствовала в тот год.
«Вот отчего так тоскливо,— подумал Кретов,— из-за этого проклятого ветра». Ветер, словно демонстрируя свое злое могущество, так ухнул, что времянка, сложенная в один камень, вздрогнула, словно фанерная. Росшая посреди двора софора наклонилась, гудя в земле натянутыми, как струны, корнями. Кретов ощутил это гудение ногами, потому что вибрировал и гудел пол, настеленный над вырытым под времянкой погребом, как вибрирует и гудит гитарная дека.
Вспомнив о гитаре, Кретов вспомнил о Федоре Кислове, друге молодости, потому что Федор не только хорошо пел под гитару, но и сам сочинял песни. И была среди тех песен Федора одна, которая больше других нравилась и волновала Кретова, хотя в те молодые годы в его жизни не было ничего такого, о чем пелось в той песне. А пелось в ней о тех, кто навсегда покинул свое жилище, связав навеки свою судьбу с дорогой. И были в ней такие слова, которые запомнились Кретову, которые он охотно подпевал, когда Федор исполнял эту песню:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит, А мы идем, идем...
Кретов пожалел, что рядом с ним нет сейчас Федора: Федор наверняка разогнал бы его тоску. И решил, что обязательно напишет Федору, пригласит его летом в Широкое, от которого до моря полчаса езды на автобусе. И тогда они вдвоем будут петь по вечерам под гитару песни далекой молодости. И, конечно же, эту:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит,
А мы идем, идем...
Он не мог вернуться к столу, потому что и мыслей в голове не было, и устал, и не хотелось больше торчать во времянке. А потому решил сейчас же отправиться в сарайчик и постолярничать. Работать в пальто было бы неудобно, и он натянул поверх спортивных брюк еще одни, надел кофту, поверх кофты старый пиджак, повязал голову шарфом наподобие чалмы и отправился в сарайчик, где отец оставил незаконченную тумбочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Утром, позавтракав, Кретов забыл и этот сон — о Татьяне Васильевне. И поэтому удивился, когда поймал себя на том, что думает о корректорше Верочке, которая сказала ему однажды: «Если б вы были женихом, я пошла бы за вас». Как ему было догадаться, что Верочка вспомнилась ему из-за Татьяны Васильевны, которая навестила его в забытом сне?
Кретов вспомнил о Верочке, работая над романом. Он даже написал сценку, в которой была девушка, похожая на Веру. Во всяком случае, он видел перед собою Веру, когда писал об этой девушке.
Верочка не ответила ему на письмо, которое он послал ей около двух месяцев назад. То, что она не нашла нужным ответить ему, конечно, огорчало его: его всегда огорчало молчание людей, которым он писал. Но было в молчании Верочки и нечто такое, что радовало его: теперь-то он уж точно считал, что написал ей тогда по легкомыслию, необдуманно, поддавшись минутному настроению, что не имел права писать ей, смущать ее душу своими глупыми признаниями и предложениями. Он признался Верочке, что вспоминает о ней и что эти воспоминания ему приятны, что они скрашивают его добровольное одиночество, а слова, сказанные некогда ею, слова о том, что она пошла бы за него, будь он женихом, позволяют ему надеяться, что когда-нибудь он
и Верочка встретятся и что эта встреча будет радостной для них обоих.
Теперь он не мог без стыда думать об этом письме. А более всего он стыдился того, как он подписался под письмом. «Жених Кретов» — вот какую остроумную подпись он поставил под ним. Странно, что ему тогда пальцы не скрючило, в которых он держал написавшую эти слова ручку, что штукатурка не свалилась ему на голову с потолка, что Ва-сюсик не сиганул ему на спину и не впился когтями в его дурацкую шею. А стоило бы, еще как стоило бы!.. Нет ничего более глупого в мире, чем соседство этих двух слов: «Жених Кретов».
Хорошо еще, если Верочка, прочитав письмо, бросила его затем в корзину, куда она бросает ненужные ей оттиски газетных полос. А если она показала его своим подружкам, если о его письме стало известно в редакции — то это хуже, чем ежели бы его, Кретова, повели бы голого по улицам.
Женихом он, конечно, скоро станет: адвокат, к которому он ездил в город, послал все необходимые бумаги в нарсуд, в который подала заявление о разводе Зоя. К радости Кретова, этот же адвокат заверил его, что нарсуд, как и писала Зоя, рассмотрит дело о разводе без него, лишь в присутствии Зои, и что он очень облегчил работу судьи, отказавшись от прав на имущество и на квартиру.
— Весьма благородно с вашей стороны,— похвалил его адвокат,— весьма и весьма благородно.
Итак, он скоро станет женихом, но, разумеется, лишь потенциально, женихом в возможности. И уж конечно, не женихом для Верочки, которая в два раза моложе его, на двадцать пять лет.
О том, что приближается старость, Кретов думал не раз. И искал в себе признаки этого грустного приближения, искал невольно, находил с тоской. Седина, морщины, дряблость кожи на шее, сутулость, с которой бороться все труднее, забывчивость, которая сказывается все чаще: забываются имена знакомых людей, слова, даты, названия книг — этого нельзя было не заметить, увы...
И беспокоила мысль, которая еще пять-шесть лет назад могла бы показаться ему странной, мысль о том, что ему суждена одинокая старость, что он не сможет уже устроить свою судьбу так, что бы с ним рядом была родная душа, когда его одолеют старческие недуги.
И все чаще думалось о том, что он успел сделать за свою жизнь, что останется после него, в ком и в чем сохранится после смерти. В сыне, конечно. Это само собой
разумеется. В сыне сохранятся его гены. И во внуках. И правнуках. Но так ли уж это важно? И есть ли в этом хоть какое-либо утешение для него? Было бы утешение, когда бы в этом была его заслуга. Смешно думать, что в этом есть какая-то заслуга, смешно называть это заслугой... Что еще? Книги? Книги, книги... Сколько их? Не все переживут его. Может быть, одна или две, если повезет. А если не повезет, то и думать о них не стоит. Морально устаревают даже вечные вещи. А вечные истины? Они живут в произведениях искусства, как человеческий род в генах...
Жизнь есть бодрствование. Так, кажется, сказал Плиний Старший. А не сказал ли он и о том, что жизнь есть бодрствование духа? И что уныние — сон духа и, значит, не жизнь? Стало быть, надо стряхнуть с себя уныние, чтобы жить. Но как это сделать?
Кретов встал из-за стола, глянул в окно, провел пальцем по запыленному подоконнику. Пыль пробилась сквозь щели, которых, кажется, и не было в окне: с месяц назад Кретов собственноручно замазал все видимые и невидимые щели пластилином. И все же она проникла, белесая и тонкая, как пудра, пахнущая известкой, покинутым домом, голодом: голод сорок шестого года в памяти Кретова навсегда остался связанным с пыльной бурей, которая свирепствовала в тот год.
«Вот отчего так тоскливо,— подумал Кретов,— из-за этого проклятого ветра». Ветер, словно демонстрируя свое злое могущество, так ухнул, что времянка, сложенная в один камень, вздрогнула, словно фанерная. Росшая посреди двора софора наклонилась, гудя в земле натянутыми, как струны, корнями. Кретов ощутил это гудение ногами, потому что вибрировал и гудел пол, настеленный над вырытым под времянкой погребом, как вибрирует и гудит гитарная дека.
Вспомнив о гитаре, Кретов вспомнил о Федоре Кислове, друге молодости, потому что Федор не только хорошо пел под гитару, но и сам сочинял песни. И была среди тех песен Федора одна, которая больше других нравилась и волновала Кретова, хотя в те молодые годы в его жизни не было ничего такого, о чем пелось в той песне. А пелось в ней о тех, кто навсегда покинул свое жилище, связав навеки свою судьбу с дорогой. И были в ней такие слова, которые запомнились Кретову, которые он охотно подпевал, когда Федор исполнял эту песню:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит, А мы идем, идем...
Кретов пожалел, что рядом с ним нет сейчас Федора: Федор наверняка разогнал бы его тоску. И решил, что обязательно напишет Федору, пригласит его летом в Широкое, от которого до моря полчаса езды на автобусе. И тогда они вдвоем будут петь по вечерам под гитару песни далекой молодости. И, конечно же, эту:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит,
А мы идем, идем...
Он не мог вернуться к столу, потому что и мыслей в голове не было, и устал, и не хотелось больше торчать во времянке. А потому решил сейчас же отправиться в сарайчик и постолярничать. Работать в пальто было бы неудобно, и он натянул поверх спортивных брюк еще одни, надел кофту, поверх кофты старый пиджак, повязал голову шарфом наподобие чалмы и отправился в сарайчик, где отец оставил незаконченную тумбочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103