» — и накупила всяких механических игрушек, которые уже сам Николенька вскоре заменил всевозможными радиодеталями: лампами, транзисторами, сопротивлениями, верньерами, тумблерами, конденсаторами и еще бог знает чем. Словом, не стал Николенька художником, стал физиком и заразился, не без влияния матери, неистребимой иронией ко всякого рода художественному творчеству или, как он выражался сам, к мазне, резне и сочинительству. Отцовские книги он не читал: объяснял это тем, что не хочет обидеть отца своими наверняка отрицательными суждениями о них. Фанатично верил во всемогущество радиоэлектроники и предрекал ее творениям господство над людьми. «Ты тоже человек,— говорил сыну Кретов.— Стало быть, ты признаешь господство и над собой, над тебе подобными?» «Нет! — решительно отвечал Николенька.— Мы станем жрецами нового бога, и он сделает нас бессмертными. Он даст нам новое тело после смерти, вечное тело. И мы сравняемся в могуществе с ним». Вскоре Кретов понял, что спорить с сыном на эту тему бессмысленно, что сын, по его же собственному определению, «фанат», а это означало как раз то, что веру его нельзя пронять никакими доводами рассудка. Кретов написал повесть о крахе иллюзий человека, поверившего в абсолютное всемогущество электроники. Упросил Николеньку прочесть эту повесть. Николенька неохотно прочел ее и сказал: «Мура, батя. Чистая мура». Тогда Кретов понял, что сына у него нет. То есть, конечно, есть его биологическое продол-
жение, но нет продолжения духовного. Что Николенька никогда не взглянет на этот мир его глазами, что этого бессмертия в сыне он не получит. А в ком? Легли ли его статьи, его книги кому-либо в душу так, что образовали в ней хотя бы часть его души? Кретов в это не верил. Или мало верил. Да и что собственно свое он вложил в эти статьи и книги? Какую только ему принадлежащую мысль, только ему принадлежащее чувство? Лишь человек с большим самомнением мог бы надеяться на это, на то, что такая мысль и такое чувство существуют. Кретов допускал, что в нем некие чувства и некие мысли жизненный опыт сочетал особым образом, что это сочетание и есть он. Но как можно этот мир внедрить в мир другого человека? И нужно ли? И в этом ли задача пишущего?
Он сделал себе глазунью из трех яиц и сварил кофе. Жарил глазунью и кипятил кофе на чугунной, вмазанной в печь плите. (Зла была раскалена и в полумраке слегка светилась. Так что ни сковородку, ни кофейник не надо было ставить на кружки, на открытый огонь.
Ужинал Кретов, не зажигая света. Он любил этот полумрак с печными отсветами. Любовь эта осталась в нем с далеких-далеких лет. Тогда еще была жива мать и старшие братья. Это было до войны. Себя той поры он помнил плохо, почти не помнил, а помнил огонь в печи, которая топилась из коридора. Помнил, как он сидит против открытой топки меж двух старших братьев, жмется к ним, видит, как по степам бегают отсветы красного пламени, и слушает рассказы про домовых. Ему было жутко и так хорошо...
Ему и теперь хорошо от этого воспоминания. Жаль только, что уже нет па земле его матери, его братьев. Мать умерла, братья погибли на фронте. И нет уже того дома, в котором была та печь, где его братья вполголоса разговаривали некогда о домовых. И нет домовых, которых он боялся. То есть нет того страха, который был так сладок.
И все же ему хорошо, потому что в одиночестве и печалясь он может думать о прошлом, сколько хочет. Обдумать все, что было, и самого себя. И не мучиться тем, как он выглядит теперь со стороны: ведь никто не видит его. И, пожалуй, никто не думает, не вспоминает о нем. Разве что Зоя иногда, в связи с предстоящим разводом. Впрочем, суд будет слушать дело об их разводе без него — так, оказывается, можно. И это очень хорошо, потому что он больше не хочет видеть Зою. И сына не хочет видеть. Сын ни разу не написал ему, не поинтересовался, где и как он теперь живет. Ведь для будущего бога все тленное — ничто... Хотел
бы, конечно, увидеть отца. Но как можно это сделать, не встретившись с мачехой? Отец думает о нем, потому что он был его гордостью, его славой, примером, на который он указывал другим своим детям, оправданием всех его неудач и несбывшихся возможностей, а теперь стал самым горьким его несчастьем... Он-то уж, конечно, думал, что сын его погиб, упал со светлой высоты, сошел с ума, пропал для всех и для себя. Кто же скажет, что это не так, если сын бросил семью, бросил работу, бросил большой красивый город, в котором жил в славе и богатстве, бросил все, к чему шел с трудами целую жизнь из былой деревенской дикости и нищеты. Бросил ради одинокой жизни в чужой времянке в неуютном степном селе...
Случались минуты, когда Кретов смотрел на себя глазами отца. И помышлял о возможностях возвращения к прежней жизни. А такие возможности у него были. Он мог, например, попроситься на прежнюю должность в свою газету — редактор, помнится, обещал взять его обратно, если он вздумает вернуться. Мог даже, поборов в себе гордость, претендовать на прежнюю квартиру, потеснить сына. Но можно было и не делать этого, а, скажем, добиться через редакцию газеты или через Союз писателей предоставления новой квартиры. А еще можно было жениться на Федре, если, конечно, побороть в себе все ту же гордость и вступить в сделку с совестью. Впрочем, почему именно на Федре? Мало ли невест с квартирами? И разве он не может в какую-нибудь из них по-настоящему влюбиться? Правда, женишок он уже не ахти какой.
Возможности, подобные этим, открылись бы перед ним и здесь, в областном центре, если бы он согласился на шаг, который предлагал ему ответственный секретарь местной газеты. Областной центр, конечно, не столица республики, но и не Широкое, разумеется.
Да, бывали минуты, когда он таким образом жалел себя. Но потом всякий раз стыдился этого чувства и злился на себя, будучи убежденным в том, что в его возрасте нужно уже располагать запасом внутренних ценностей, достаточным для того, чтобы не желать ценностей иных. У кого пустая душа, тот набивает карман,— этот афоризм он некогда придумал сам. Кто беден духом, тот боится себя, тот вынужден все время подключаться к престижным источникам питания, беспрерывно потреблять чужие мысли, вещи, втискиваться в отношения, карабкаться по лестнице карьеры, иначе — гибель, потому что в душе ничего не посеяно и вне себя нечем сеять. Такая беда.
Надо сеять самому, а не пожинать чужое поле. В этом видели смысл и радость жизни многие мудрецы мира. И борозду взрыхлять самому. И жать на ней не для себя, а для других.
Он все бросил? Неправда. Он только отряхнулся от ненужных связей и дел. Он совершил поступок. И стыдно хныкать...
Кретов оделся, чтобы идти в библиотеку. Заглянул в печь и, убедившись в том, что угли уже не полыхают огнем, не дымят, а мирно тлеют, прикрыл печную задвижку, чтобы к его возвращению все тепло не вылетело в трубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
жение, но нет продолжения духовного. Что Николенька никогда не взглянет на этот мир его глазами, что этого бессмертия в сыне он не получит. А в ком? Легли ли его статьи, его книги кому-либо в душу так, что образовали в ней хотя бы часть его души? Кретов в это не верил. Или мало верил. Да и что собственно свое он вложил в эти статьи и книги? Какую только ему принадлежащую мысль, только ему принадлежащее чувство? Лишь человек с большим самомнением мог бы надеяться на это, на то, что такая мысль и такое чувство существуют. Кретов допускал, что в нем некие чувства и некие мысли жизненный опыт сочетал особым образом, что это сочетание и есть он. Но как можно этот мир внедрить в мир другого человека? И нужно ли? И в этом ли задача пишущего?
Он сделал себе глазунью из трех яиц и сварил кофе. Жарил глазунью и кипятил кофе на чугунной, вмазанной в печь плите. (Зла была раскалена и в полумраке слегка светилась. Так что ни сковородку, ни кофейник не надо было ставить на кружки, на открытый огонь.
Ужинал Кретов, не зажигая света. Он любил этот полумрак с печными отсветами. Любовь эта осталась в нем с далеких-далеких лет. Тогда еще была жива мать и старшие братья. Это было до войны. Себя той поры он помнил плохо, почти не помнил, а помнил огонь в печи, которая топилась из коридора. Помнил, как он сидит против открытой топки меж двух старших братьев, жмется к ним, видит, как по степам бегают отсветы красного пламени, и слушает рассказы про домовых. Ему было жутко и так хорошо...
Ему и теперь хорошо от этого воспоминания. Жаль только, что уже нет па земле его матери, его братьев. Мать умерла, братья погибли на фронте. И нет уже того дома, в котором была та печь, где его братья вполголоса разговаривали некогда о домовых. И нет домовых, которых он боялся. То есть нет того страха, который был так сладок.
И все же ему хорошо, потому что в одиночестве и печалясь он может думать о прошлом, сколько хочет. Обдумать все, что было, и самого себя. И не мучиться тем, как он выглядит теперь со стороны: ведь никто не видит его. И, пожалуй, никто не думает, не вспоминает о нем. Разве что Зоя иногда, в связи с предстоящим разводом. Впрочем, суд будет слушать дело об их разводе без него — так, оказывается, можно. И это очень хорошо, потому что он больше не хочет видеть Зою. И сына не хочет видеть. Сын ни разу не написал ему, не поинтересовался, где и как он теперь живет. Ведь для будущего бога все тленное — ничто... Хотел
бы, конечно, увидеть отца. Но как можно это сделать, не встретившись с мачехой? Отец думает о нем, потому что он был его гордостью, его славой, примером, на который он указывал другим своим детям, оправданием всех его неудач и несбывшихся возможностей, а теперь стал самым горьким его несчастьем... Он-то уж, конечно, думал, что сын его погиб, упал со светлой высоты, сошел с ума, пропал для всех и для себя. Кто же скажет, что это не так, если сын бросил семью, бросил работу, бросил большой красивый город, в котором жил в славе и богатстве, бросил все, к чему шел с трудами целую жизнь из былой деревенской дикости и нищеты. Бросил ради одинокой жизни в чужой времянке в неуютном степном селе...
Случались минуты, когда Кретов смотрел на себя глазами отца. И помышлял о возможностях возвращения к прежней жизни. А такие возможности у него были. Он мог, например, попроситься на прежнюю должность в свою газету — редактор, помнится, обещал взять его обратно, если он вздумает вернуться. Мог даже, поборов в себе гордость, претендовать на прежнюю квартиру, потеснить сына. Но можно было и не делать этого, а, скажем, добиться через редакцию газеты или через Союз писателей предоставления новой квартиры. А еще можно было жениться на Федре, если, конечно, побороть в себе все ту же гордость и вступить в сделку с совестью. Впрочем, почему именно на Федре? Мало ли невест с квартирами? И разве он не может в какую-нибудь из них по-настоящему влюбиться? Правда, женишок он уже не ахти какой.
Возможности, подобные этим, открылись бы перед ним и здесь, в областном центре, если бы он согласился на шаг, который предлагал ему ответственный секретарь местной газеты. Областной центр, конечно, не столица республики, но и не Широкое, разумеется.
Да, бывали минуты, когда он таким образом жалел себя. Но потом всякий раз стыдился этого чувства и злился на себя, будучи убежденным в том, что в его возрасте нужно уже располагать запасом внутренних ценностей, достаточным для того, чтобы не желать ценностей иных. У кого пустая душа, тот набивает карман,— этот афоризм он некогда придумал сам. Кто беден духом, тот боится себя, тот вынужден все время подключаться к престижным источникам питания, беспрерывно потреблять чужие мысли, вещи, втискиваться в отношения, карабкаться по лестнице карьеры, иначе — гибель, потому что в душе ничего не посеяно и вне себя нечем сеять. Такая беда.
Надо сеять самому, а не пожинать чужое поле. В этом видели смысл и радость жизни многие мудрецы мира. И борозду взрыхлять самому. И жать на ней не для себя, а для других.
Он все бросил? Неправда. Он только отряхнулся от ненужных связей и дел. Он совершил поступок. И стыдно хныкать...
Кретов оделся, чтобы идти в библиотеку. Заглянул в печь и, убедившись в том, что угли уже не полыхают огнем, не дымят, а мирно тлеют, прикрыл печную задвижку, чтобы к его возвращению все тепло не вылетело в трубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103