Сообщила новость про свою дочь Татьяну: что у Татьяны дело пошло на поправку и что на днях ее выпишут из больницы.
Времянка остыла. Пахло холодной золой. И плесенью, которая завелась у пола на северной стене.
Кретов затопил печь. Дрова разгорались плохо: была плохая тяга. Пришлось плеснуть на них керосину. Керосин загасил огонь. Из-под кругов на плите повалил дым. Потом в печи ухнуло вдруг так, что из всех щелей полетела сажа — это вспыхнули пары керосина. Сажей запорошило Кретову глаза. Протерев глаза, Кретов взглянул на себя в зеркало, вставленное в футляр электрической бритвы. Чертыхнулся, увидев перепачканную сажей рожу. Умываться пошел на улицу, к водопроводному крану. Из дому вышла Кудашиха и сказала, что приходила почтальонша, приносила ему заказное письмо, не захотела оставить.
Дрова разгорелись. Кретов засыпал в печь угля, принялся чистить картошку. Картошку он покупал в городе, ездил за нею с рюкзаком два — три раза в месяц, брал по десять килограммов. Последний раз был в городе на прошлой неделе, тогда же и привез очередной рюкзак картошки. «Теперь придется ездить за картошкой чаще»,— подумал он. Это была первая мысль о том, как ему придется изменить свой быт в связи с приездом отца.
Картошки он начистил вдвое больше, чем обычно. Жа- рил ее на сале в большой сковороде, жарил с луком. Жа-
реная картошка с луком — не самое изысканное блюдо, но Кретову оно никогда не приедалось. К тому же детская память сохранила о нем представление как о блюде не только исключительно вкусном, но и роскошном. Это была память голодных военных лет, когда жареная на сале с луком картошка появлялась на столе лишь в счастливые дни.
Кретову пришлось есть одному: отец не приехал и к обеду. Он мало спал ночью, и теперь его стало клонить ко
сну от усталости, от сытости, от тепла. Он прилег на кровать и тут же уснул.
Разбудил его отец. Стукнула наружная дверь, и Кретов вскочил на ноги прежде, чем отец успел войти в комнату. Должно быть, у него был очень взъерошенный вид, потому что отец спросил, ставя на пол чемодан:
— Ты что? Испугался чего-то?
— Да нет,— ответил Кретов.— Уснул перед твоим приходом.
— Уснул? — отец неодобрительно взглянул на него.— Спал днем?
Вероятно, Кретов, собираясь прикорнуть, вспомнил о том, что отец строго осуждал послеобеденный сон, считая его вредным для здоровья и безнравственным, и теперь это отцовское внушение вдруг сработало, заставило Кретова с такой поспешностью вскочить на ноги.
— Устал...— хотел было оправдаться Кретов, но отец строго сказал:
— Никогда не спи днем: погубишь здоровье и волю. Кретов решил не продолжать этот разговор, спросил:
— Есть хочешь?
— А то как же! — ответил отец.— Пахнет тут у тебя очень аппетитно!
На почте ему вручили письмо от Федры. Первым желанием Кретова было порвать письмо, но читая, так ему не хотелось ворошить неприятные воспоминания, связанные с Федрой, Но письмо Федры, оставаясь даже непрочитанным, уже успело всколыхнуть их, поднять волну, которая, набирая силу, покатилась по уснувшим просторам памяти. Опять он услышал плач Федры, ее мольбы, ее упреки, крики и проклятия, увидел ее искаженное горем и злобой лицо. Не хотел слышать и видеть, по слышал и видел и даже ощутил запах ее духов с горьковатым привкусом гвоздики, прикосновение ее горячих рук и мокрой от слез щеки... Он не знал, как избавиться теперь от этих воспоминаний, не хотел тащить их домой. Решил, что будет, наверное, лучше, если он переболеет ими в степи, на курганах, если там же оставит клочки разорванного письма.
«А отец отдохнет,— сказал он себе,— приглядится к новому для него жилью».
Дождь унялся, и ветер к вечеру приутих. Но туман стал гуще. Кретов не успел еще пересечь площадь, а здание почты и Дом культуры уже пропали в тумане. И курган с вышкой он увидел, когда до него оставалось шагов тридцать.
Это было первое письмо от Федры. Кретова мучило любопытство: как она могла узнать его адрес. Не у Зои же спросила? И что ей теперь надо от него? Мелькнула тревожная мысль: а вдруг она собирается приехать к нему.
Все это привело его к решению прочесть письмо.
«Кретов! — писала Федра.— Хвалю тебя за то, что ты отважился прочесть мое письмо. Не бойся, я не собираюсь к тебе приезжать. Но ты поступил бы разумно, если бы приехал ко мне. Ведь ты погубишь себя там, в этой дыре, испортишь плохой пищей желудок и отупеешь. Погубишь свой талант, который, как известно, принадлежит не только тебе. Я прощу тебе твое безобразное бегство. И твое свинское молчание. Я по-прежнему люблю тебя, Кретов. Возвращайся! Твоя Федора».
Она так и написала: не Федра, а Федора. Федорой называл ее Кретов в веселые минуты.
Ответа на то, как она узнала его адрес, не было. Да это показалось теперь Кретову и не столь уж важным. Важно было узнать лишь то, что она не приедет к нему. Не приедет — и это счастье...
Он не стал рвать письмо. Он решил, что сожжет его в пещере, разжигая им костерок из стеблей болиголова. И таким образом отпразднует освобождение от нахлынувшего было на пего беспокойства. И, может быть, в огне этого костра сгорят воспоминания, разбуженные письмом.
Спустившись к пещере и помня о вчерашней встрече с Голосом, Кретов не сразу вошел в нее. Не то чтоб он боялся новой встречи с ним — ведь никакой встречи не было, потому что Голос был в нем, в Кретове, он ему придумался, пока дремала его сознательная воля,— он просто повременил, чтобы собраться с мыслями и не дать Голосу возникнуть вновь. Потом заглянул в пещеру и спросил:
— Я никому не помешаю?
Спросил на тот случай, если вдруг кто-то пришел в пещеру раньше него, что было почти невероятно: близился вечер, когда мальчишки уже сидят перед телевизорами в ожидании мультиков.
Никто на его вопрос не отозвался. Пахло отсыревшим кострищем и каменным мхом. Кретов поднял с земли кусок плитняка и швырнул его в пещеру. Камень ударился в глубине о стену, покатился по полу и затих. Зачем Кретов это сделал? Наверное, затем, чтобы разогнать всякую живность, которая могла собраться у кострища в поисках поживы—мышей, ежей... Впрочем, он не был уверен, что в это время года могут быть ежи и мыши.
— Если боишься, не входи,— сказал Голос.— Зачем же швыряться камнями?
Туман, неподвижно стоявший у входа в пещеру, вдруг бесшумно заклубился и извивающимися струями, словно нити из кудели, потек в ее темную глубину. Это длилось секунды три или четыре. Затем пещера медленно выдохнула туман, он успокоился и замер. По склону балки, сброшенный ветром, прямо к ногам Кретова скатился шар верблю-жей колючки, следом за ним с легким шорохом посыпалась каменная крошка. Запахло гнилой травой.
«Зачем я здесь?» — с тоской подумал Кретов, озираясь и чувствуя, что он совершил нечто недозволенное, спустившись сюда, в балку, к пещере, в промозглый холод тумана, в покинутое жизнью пространство, в некое прошлое, где уже никого нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Времянка остыла. Пахло холодной золой. И плесенью, которая завелась у пола на северной стене.
Кретов затопил печь. Дрова разгорались плохо: была плохая тяга. Пришлось плеснуть на них керосину. Керосин загасил огонь. Из-под кругов на плите повалил дым. Потом в печи ухнуло вдруг так, что из всех щелей полетела сажа — это вспыхнули пары керосина. Сажей запорошило Кретову глаза. Протерев глаза, Кретов взглянул на себя в зеркало, вставленное в футляр электрической бритвы. Чертыхнулся, увидев перепачканную сажей рожу. Умываться пошел на улицу, к водопроводному крану. Из дому вышла Кудашиха и сказала, что приходила почтальонша, приносила ему заказное письмо, не захотела оставить.
Дрова разгорелись. Кретов засыпал в печь угля, принялся чистить картошку. Картошку он покупал в городе, ездил за нею с рюкзаком два — три раза в месяц, брал по десять килограммов. Последний раз был в городе на прошлой неделе, тогда же и привез очередной рюкзак картошки. «Теперь придется ездить за картошкой чаще»,— подумал он. Это была первая мысль о том, как ему придется изменить свой быт в связи с приездом отца.
Картошки он начистил вдвое больше, чем обычно. Жа- рил ее на сале в большой сковороде, жарил с луком. Жа-
реная картошка с луком — не самое изысканное блюдо, но Кретову оно никогда не приедалось. К тому же детская память сохранила о нем представление как о блюде не только исключительно вкусном, но и роскошном. Это была память голодных военных лет, когда жареная на сале с луком картошка появлялась на столе лишь в счастливые дни.
Кретову пришлось есть одному: отец не приехал и к обеду. Он мало спал ночью, и теперь его стало клонить ко
сну от усталости, от сытости, от тепла. Он прилег на кровать и тут же уснул.
Разбудил его отец. Стукнула наружная дверь, и Кретов вскочил на ноги прежде, чем отец успел войти в комнату. Должно быть, у него был очень взъерошенный вид, потому что отец спросил, ставя на пол чемодан:
— Ты что? Испугался чего-то?
— Да нет,— ответил Кретов.— Уснул перед твоим приходом.
— Уснул? — отец неодобрительно взглянул на него.— Спал днем?
Вероятно, Кретов, собираясь прикорнуть, вспомнил о том, что отец строго осуждал послеобеденный сон, считая его вредным для здоровья и безнравственным, и теперь это отцовское внушение вдруг сработало, заставило Кретова с такой поспешностью вскочить на ноги.
— Устал...— хотел было оправдаться Кретов, но отец строго сказал:
— Никогда не спи днем: погубишь здоровье и волю. Кретов решил не продолжать этот разговор, спросил:
— Есть хочешь?
— А то как же! — ответил отец.— Пахнет тут у тебя очень аппетитно!
На почте ему вручили письмо от Федры. Первым желанием Кретова было порвать письмо, но читая, так ему не хотелось ворошить неприятные воспоминания, связанные с Федрой, Но письмо Федры, оставаясь даже непрочитанным, уже успело всколыхнуть их, поднять волну, которая, набирая силу, покатилась по уснувшим просторам памяти. Опять он услышал плач Федры, ее мольбы, ее упреки, крики и проклятия, увидел ее искаженное горем и злобой лицо. Не хотел слышать и видеть, по слышал и видел и даже ощутил запах ее духов с горьковатым привкусом гвоздики, прикосновение ее горячих рук и мокрой от слез щеки... Он не знал, как избавиться теперь от этих воспоминаний, не хотел тащить их домой. Решил, что будет, наверное, лучше, если он переболеет ими в степи, на курганах, если там же оставит клочки разорванного письма.
«А отец отдохнет,— сказал он себе,— приглядится к новому для него жилью».
Дождь унялся, и ветер к вечеру приутих. Но туман стал гуще. Кретов не успел еще пересечь площадь, а здание почты и Дом культуры уже пропали в тумане. И курган с вышкой он увидел, когда до него оставалось шагов тридцать.
Это было первое письмо от Федры. Кретова мучило любопытство: как она могла узнать его адрес. Не у Зои же спросила? И что ей теперь надо от него? Мелькнула тревожная мысль: а вдруг она собирается приехать к нему.
Все это привело его к решению прочесть письмо.
«Кретов! — писала Федра.— Хвалю тебя за то, что ты отважился прочесть мое письмо. Не бойся, я не собираюсь к тебе приезжать. Но ты поступил бы разумно, если бы приехал ко мне. Ведь ты погубишь себя там, в этой дыре, испортишь плохой пищей желудок и отупеешь. Погубишь свой талант, который, как известно, принадлежит не только тебе. Я прощу тебе твое безобразное бегство. И твое свинское молчание. Я по-прежнему люблю тебя, Кретов. Возвращайся! Твоя Федора».
Она так и написала: не Федра, а Федора. Федорой называл ее Кретов в веселые минуты.
Ответа на то, как она узнала его адрес, не было. Да это показалось теперь Кретову и не столь уж важным. Важно было узнать лишь то, что она не приедет к нему. Не приедет — и это счастье...
Он не стал рвать письмо. Он решил, что сожжет его в пещере, разжигая им костерок из стеблей болиголова. И таким образом отпразднует освобождение от нахлынувшего было на пего беспокойства. И, может быть, в огне этого костра сгорят воспоминания, разбуженные письмом.
Спустившись к пещере и помня о вчерашней встрече с Голосом, Кретов не сразу вошел в нее. Не то чтоб он боялся новой встречи с ним — ведь никакой встречи не было, потому что Голос был в нем, в Кретове, он ему придумался, пока дремала его сознательная воля,— он просто повременил, чтобы собраться с мыслями и не дать Голосу возникнуть вновь. Потом заглянул в пещеру и спросил:
— Я никому не помешаю?
Спросил на тот случай, если вдруг кто-то пришел в пещеру раньше него, что было почти невероятно: близился вечер, когда мальчишки уже сидят перед телевизорами в ожидании мультиков.
Никто на его вопрос не отозвался. Пахло отсыревшим кострищем и каменным мхом. Кретов поднял с земли кусок плитняка и швырнул его в пещеру. Камень ударился в глубине о стену, покатился по полу и затих. Зачем Кретов это сделал? Наверное, затем, чтобы разогнать всякую живность, которая могла собраться у кострища в поисках поживы—мышей, ежей... Впрочем, он не был уверен, что в это время года могут быть ежи и мыши.
— Если боишься, не входи,— сказал Голос.— Зачем же швыряться камнями?
Туман, неподвижно стоявший у входа в пещеру, вдруг бесшумно заклубился и извивающимися струями, словно нити из кудели, потек в ее темную глубину. Это длилось секунды три или четыре. Затем пещера медленно выдохнула туман, он успокоился и замер. По склону балки, сброшенный ветром, прямо к ногам Кретова скатился шар верблю-жей колючки, следом за ним с легким шорохом посыпалась каменная крошка. Запахло гнилой травой.
«Зачем я здесь?» — с тоской подумал Кретов, озираясь и чувствуя, что он совершил нечто недозволенное, спустившись сюда, в балку, к пещере, в промозглый холод тумана, в покинутое жизнью пространство, в некое прошлое, где уже никого нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103