— Дома он,— остановила Кретова Кудашиха.— Спит уже, назюзюкамшись. В гостях я была, у Таньки ж день рождения.
— Жаль. Но вот что надо сделать: немедленно напишите заявление в партком, Кошелеву...
— Что вы, что вы?! — замахала на Кретова руками, не дав ему договорить, Кудашиха.— Тогда он точно всех нас со свету сживет. И Таньку бросит, и дом наш спалит... Он так и сказал мне: «Не продашь дом — спалю!» И спалит. Продам я, продам... Расклею кругом объявления и продам. Это ж и пришла до вас, чтоб вы мне эти объявления напечатали на машинке, бо писать долго и грамотно я не умею.
— Зря вы боитесь Аверьянова,— сказал Кретов.— Запугал он вас. А кто он такой? Пьяница и домашний буян, распустил руки. С такими, как он, партия теперь быстро справляется, быстро ставит их на место. Я, конечно, мог бы и сам, есть у меня такое право, потому что коммунист. Но все же я в вашем селе человек посторонний, временный, да и жалобу на меня ваш Аверьянов писал, люди подумают, что я мщу ему за это. Хоть и петух я, как говорится, да на чужом подворье, кукарекать неудобно. А вам следовало бы его приструнить. Да и Татьяне тоже, ведь она все понимает.
— Понимает,— согласилась Кудашиха.— Как не понимать? А ради детей терпит. Кто ж им отцом будет?
— Так ведь не в тюрьму же его посадят! Вы о чем говорите?
— На работе он хороший, а дома плохой. Но если его из партии исключат, он и на работе станет плохой, всякую ответственность потеряет, совсем сопьется. А так — хороший на работе, опасается безобразничать. Только дома плохой. Но, может, еще образумится.
— Ладно,— сказал Кретов, видя, что Кудашиху ему не переубедить.— Давайте печатать ваше объявление.
Куликов просигналил ему в восьмом часу.
— Что? — спросил Кретов с порога.— Приехали снова?
— Приехали. Но вас опять не просят,— ответил Куликов.
— И очень хорошо, что не просят,— сказал Кретов.— Как говорили в одном кино, бон вояж, мсье Куликов!
Через час прикатил на велосипеде старик Климов, широ-ковский почтальон, привез Кретову письмо от Федора Кисло-ва, его старинного московского приятеля.
— Редко пишут вам,— пожурил Кретова Климов.— Другим писателям письма приносят мешками.
— Это кому же, например, какому писателю? — поинтересовался Кретов.
— Показывали одного по телевизору. Пришел почтальон и вывалил ему на стол целый мешок писем. Раз ты писатель, то тебе должны писать. Правильно я говорю?
— Может быть, и правильно,— не стал спорить Кретов, так как не хотел затягивать разговор с Климовым: не терпелось прочесть письмо от Феди. Но старик Климов не торопился уходить. Сел у двери на скамейку, расчесал гребенкой бороду, спросил:
— Корреспондент, который к нам нынче приехал из Москвы, не ваш приятель?
— Нет,— ответил Кретов. Белов, действительно, не был ему приятелем. Они и не виделись никогда друг с другом. Переписывались, разговаривали по телефону, но и переписка, и разговоры были всегда только деловыми. Правда, за многие годы привыкли друг к другу, обращались на ты, без всяких церемоний, оба выражали желание когда-нибудь встретиться, но дороги их все не пересекались, да они и не прилагали к этому особых усилий.
— А все широкое говорит, что вы приятели, что этот корреспондент приехал по вашему вызову, чтоб выручить из беды нашего директора,— сказал Климов.— До чего ж народ горазд выдумывать. Одно только смущает: ведь ежели
бы вы были приятелями, то встретились бы. Но не встречаетесь. Это всех озадачило. Правда, тонкие знатоки всяких дел высказываются в том смысле, что вам нельзя встречаться, иначе это повлияет на что-то там, у корреспондента статью не примут, скажут, что с чужого голоса написал, что выручает приятеля своего приятеля, поскольку Махов, значит, вам приятель, а вы приятель этого корреспондента.
— Кто же среди широковцев этот тонкий знаток всяких дел? — спросил Кретов.
— Да уж есть такие, которые телевизор смотрят с утра до ночи. Как раз, говорят, недавно кино было к этому случаю подходящее. Там все на этот счет было разъяснено. Так что если у корреспондента есть приятельские отношения с лицом, которое он защищает, а еще хуже — любовь или там случайная любовная связь, то стоит об этом лишь сообщить в газету, и этому корреспонденту вместе с его статьей — крышка. Такое, говорят, было кино. Я не видел, но люди говорят.— Старик Климов снова расчесал гребенкой бороду и неторопливо продолжал.— А у нашего главного экономиста Лукьянова Григория Григорьевича, которому вы дали удачное прозвище Двуротый...
— Я дал прозвище?
— А кто ж еще? Вы и дали. Все это знают. И сам Лукьянов Григорий Григорьевич знает. Удачное прозвище,— посмеиваясь, похвалил Кретова Климов,— сразу же к нему пристало, хотя не всякое прозвище пристает. Вот, например, мне давали разные прозвища — и Хромой, и Харитоша, и Бакебон, и Два-Колеса,— но ни одно из них не удержалось, не прилипло. Дольше всего, правда, называли меня Хари-тошей, потому что еще до войны кино такое было, в котором почтальона звали Харитошей. Он тоже, как и я, на велосипеде почту развозил. Харитоша — аккуратный почтальон... Давно это было, в мои молодые годы.
— А Бакебоном за что вас называли? — спросил Кретов.
— Говорят, мудрец такой был — Бакебон. И поскольку я тоже мудрец,— засмеялся Климов,— то вот меня и величали Бакебоном. Но тоже потом забыли. Или я поглупел. А Лукьянову вы дали прозвище вечное,— не потерял нить разговора старик,— потому как он Двуротый и по натуре, и по фигуре. И вот у этого Двуротого, как и у вас, тоже есть свой приятель в газете, но не в московской, потому что до Москвы ему далеко, а в местной. И этот приятель точно объяснил Двурогому, что приятельские отношения в газетном деле — страшный прокол. Так и сказал: страшный п р о к о л! — Климов встал, растирая рукой поясницу,
и спросил: — Фамилия Додонов вам известна? Вы не отвечайте, поскольку не до конца доверяете мне,— с явной обидой в голосе проговорил он.— Мне без надобности. Но тут есть для вас некоторый намек.— Сильно прихрамывая и продолжая растирать поясницу, Климов направился к своему дряхлому велосипеду, который стоял у калитки.
— Спасибо,— сказал ему вслед Кретов. Старик обернулся.
— За письмо спасибо. Я очень ждал его.
Федя Кислов был в своем репертуаре: бранился, издевался, пророчествовал. Бранился на издателей, издевался над тупоумием своих рецензентов, пророчествовал гибель всей русской литературе, судьба которой поставлена в зависимость от таких издателей и таких рецензентов. И жаловался на свою судьбу: «Я тут отовсюду уволился,— писал он,— сижу без всяких заработков, удрал от жены,— от какой именно жены он удрал, Кретов не мог сообразить,— короче: хочу к тебе, в твой благословенный совхоз. Ты подыщи там для меня какую-нибудь работенку, хоть черную, хоть белую, чтоб она меня могла прокормить месяца два-три, и я к тебе примчусь, напишем что-нибудь вместе или порознь, что не имеет никакого значения, поскольку главное для меня — пожить рядом с тобой, старый черт, и погреться на твоем крымском солнышке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103