В конце письма было требование: «Торопитесь». Пока Кретов читал письмо, закипел на керогазе чайник.
— Чай заварить? Кофе? — спросил Кретов Климова.
— Чай,— ответил Климов.— К чаю привык. К чему привыкнешь, к тому и никнешь. А вся интеллигенция кофе пьет. По телевизору так показывают: как интеллигент, так обязательно кофе пьет. Видно, от него мозги лучше работают. Только мне уже поздно раззадоривать свои мозги: устарели.
Кретов принес чашку чаю, предложил Климову сахар, но, тот от сахара отказался.
— Так попьем,— сказал он,— не для сытости, а для бодрости.
Пил шумно, дул в чашку, охал от удовольствия, поднимал высоко лохматые седые брови, как бы все время удивляясь, до чего же хорош чай, притопывал ногами, когда обжигался, поглядывал на Кретова весело и с благодарностью. Сказал, прервавшись, чтоб передохнуть:
— Можешь! И точно можешь!
Выпил две чашки. Утерся шапкой, спросил:
— Петро Безрукий был у тебя вчера или нет?
— Был,— ответил Кретов, засыпая в печку уголь.
— Ага, значит, не врет. Я думал, что врет. Хвастается, значит, возле магазина, что с писателем водку пил, что теперь он по корешам с писателем. А зря. Ты этому делу
не потворствуй, а то утонешь в сплетнях,— сказал Климов.— Про тебя их уже и так ходит достаточно: и что ты с хозяйской дочкой живешь, отбиваешь ее у токаря Ивана, и что Татьяну Васильевну от Махова к себе переманиваешь, от директора нашего, и что в подрезе, который в балке, сам с собою разговариваешь, как бы речи произносишь, и что теперь вот с пьяницами стал якшаться... А зачем тебе все это?
— Так и говорят? Й что с хозяйской дочкой живу, и что Татьяну Васильевну переманиваю?..
— Так и говорят. Иногда так, иногда похлеще — это уж у кого какой характер. А посплетничать все любят, особенно бабы, потому что в них это неистребимо: ни книги не помогли, ни газеты-журналы, ни цветные телевизоры. Даже еще хуже стало: раньше только о своих сплетничали, о деревенских, а теперь и об артистах, и о дикторах, и обо всяких других известных людях. Но о своих сплетничают всего охотнее, потому что эти близко, этим на пятку можно наступить, на самую что ни на есть больную мозоль. Вызнать, где она, и наступить! Разве не удовольствие? Удовольствие. И вот еще Аверьянов на тебя жалобу написал. Говорят, что будут разбирать тебя по партийной линии. А другие требуют, чтоб тебя призвали на товарищеский суд, чтоб всем было удовольствие послушать, как развратничает писатель. Словом, берегись.
— Да серьезно ли все это?
— Вполне серьезно,— сказал Климов.— Вполне.
Через несколько минут Климов ушел — вскочил на велосипед и ветер погнал его прочь по улице вместе с клубами пыли, унес.
Кретов включил настольную лампу, еще раз прочел письмо редактора. То, что написал редактор, было для него очень важно. И приятно: первые главы получились, а это уже победа. Пусть еще не окончательная, не очень большая, но все же победа. С нею он преодолеет огорчения, которые так неожиданно подбросила ему судьба: требование Татьяны освободить времянку, сплетни и жалобу Аверьянова. И посмеется над ними.
Кретов решил, что завтра же пойдет к Кошелеву и поговорит с ним о жалобе Аверьянова, если такая существует па самом деле. Было похоже, что существует: ведь не сговорились же Климов и Татьяна Васильевна, от которых он узнал о жалобе? Не сговорились. И еще он потолкует с Кошелевым о жилье, попросит его помощи. Кошелев не откажет, не имеет права отказать.
Печь разгорелась, стало тепло. Кретов снял с себя лишнюю одежду, поджарил на плите яичницу, поужинал. После ужина сел работать и работал до глубокой ночи. Остался доволен собой и уснул спокойно, без сновидений.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Кретов сходил в партком, но Кошелева не застал: тот уехал на трехдневный семинар секретарей парткомов совхозов и колхозов области. Профком обошел стороной: встречаться с Татьяной Васильевной ему не хотелось. На обратном пути заглянул в магазин, купил буханку хлеба, курицу и две пачки маргарина «Солнечный». Уже выходя из магазина, столкнулся в дверях с Лукьяновым — главным экономистом совхоза.
— Кстати,— сказал Лукьянов, преградив ему путь,— у меня к вам дело. Мне поручено проверить одну жалобу на вас. Словом, мне надо к вам зайти. Когда?
— Когда захотите,— ответил Кретов,— я почти все время
дома.
— Вот и отлично. Зайду сегодня или завтра. Договорились?
— Договорились.
С Лукьяновым Кретов познакомился еще в те дни, когда писал очерк о Махове: взял у него несколько цифр, касавшихся экономики совхоза. Лукьянов беседовал с ним охотно, но не понравился, потому что все время старался обратить внимание Кретова на свою персону или, говоря его словами, на свой личный вклад в дело развития экономики совхоза. А между тем говорить о его личном вкладе не приходилось, потому что работал он в совхозе, как говорится, без году неделя — был переведен в хозяйство Махова из другого совхоза немногим более года назад, к тому же по причине, которую он от Кретова старательно скрывал: работая в том совхозе, он подрался с одним из рабочих, а вернее, избил этого рабочего, уличив его якобы в мелком хищении,— словом, далеко превысил свои права, был наказан и переведен в совхоз Махова, в хозяйство трудное и не очень процветающее.
Кретову рассказал об этом сам Махов и предупредил:
— Так что писать о нем пока не надо, потому что это еще тот фрукт.
— Зачем же ты взял его к себе? — удивился тогда Кретов.
— Нажали — и взял. Да и сам он чуть ли не на коленях меня просил, обещал расшибиться в лепешку ради общей пользы, клялся. У меня сердце мягкое — взял.
— И как обстоят дела с лепешкой?
— А никак,— горько усмехнулся Махов.— Полгода дом себе строил, извел меня просьбами, полгода в курс входит... Словом, так: не мешал бы мне, так я ему спасибо сказал бы. Кстати, в экономике своего совхоза я сам прекрасно разбираюсь, могу вообще обойтись без главного экономиста,— прихвастнул Махов.— Но цифры ты у него возьми, чтоб он потом не пыхтел на меня. Да,— повеселев, добавил Махов,— через год Лукьянову на пенсию. Авось удастся выпроводить с почетом. Хотя может упереться: мужик он крепкий еще, на здоровье не жалуется, по утрам бегает вокруг села, в футбол с пацанами играет. Но уже хочет купить машину, а это — симптом.
— Симптом чего?
— Будто не знаешь? Симптом того, что человек физически сдает. А купит машину, сдаст еще больше: время, проведенное в машине,— время, отнятое у здоровья. Мой афоризм,— снова похвастался Махов.— Как? Ничего?
— Ничего,— ответил Кретов.
— Купи,— в шутку предложил Махов.
— Сколько просишь?
— А сколько платят в издательствах?
— Рублей тридцать, думаю, за хороший афоризм.
— Елки-палки! — удивился Махов.— Тридцать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Чай заварить? Кофе? — спросил Кретов Климова.
— Чай,— ответил Климов.— К чаю привык. К чему привыкнешь, к тому и никнешь. А вся интеллигенция кофе пьет. По телевизору так показывают: как интеллигент, так обязательно кофе пьет. Видно, от него мозги лучше работают. Только мне уже поздно раззадоривать свои мозги: устарели.
Кретов принес чашку чаю, предложил Климову сахар, но, тот от сахара отказался.
— Так попьем,— сказал он,— не для сытости, а для бодрости.
Пил шумно, дул в чашку, охал от удовольствия, поднимал высоко лохматые седые брови, как бы все время удивляясь, до чего же хорош чай, притопывал ногами, когда обжигался, поглядывал на Кретова весело и с благодарностью. Сказал, прервавшись, чтоб передохнуть:
— Можешь! И точно можешь!
Выпил две чашки. Утерся шапкой, спросил:
— Петро Безрукий был у тебя вчера или нет?
— Был,— ответил Кретов, засыпая в печку уголь.
— Ага, значит, не врет. Я думал, что врет. Хвастается, значит, возле магазина, что с писателем водку пил, что теперь он по корешам с писателем. А зря. Ты этому делу
не потворствуй, а то утонешь в сплетнях,— сказал Климов.— Про тебя их уже и так ходит достаточно: и что ты с хозяйской дочкой живешь, отбиваешь ее у токаря Ивана, и что Татьяну Васильевну от Махова к себе переманиваешь, от директора нашего, и что в подрезе, который в балке, сам с собою разговариваешь, как бы речи произносишь, и что теперь вот с пьяницами стал якшаться... А зачем тебе все это?
— Так и говорят? Й что с хозяйской дочкой живу, и что Татьяну Васильевну переманиваю?..
— Так и говорят. Иногда так, иногда похлеще — это уж у кого какой характер. А посплетничать все любят, особенно бабы, потому что в них это неистребимо: ни книги не помогли, ни газеты-журналы, ни цветные телевизоры. Даже еще хуже стало: раньше только о своих сплетничали, о деревенских, а теперь и об артистах, и о дикторах, и обо всяких других известных людях. Но о своих сплетничают всего охотнее, потому что эти близко, этим на пятку можно наступить, на самую что ни на есть больную мозоль. Вызнать, где она, и наступить! Разве не удовольствие? Удовольствие. И вот еще Аверьянов на тебя жалобу написал. Говорят, что будут разбирать тебя по партийной линии. А другие требуют, чтоб тебя призвали на товарищеский суд, чтоб всем было удовольствие послушать, как развратничает писатель. Словом, берегись.
— Да серьезно ли все это?
— Вполне серьезно,— сказал Климов.— Вполне.
Через несколько минут Климов ушел — вскочил на велосипед и ветер погнал его прочь по улице вместе с клубами пыли, унес.
Кретов включил настольную лампу, еще раз прочел письмо редактора. То, что написал редактор, было для него очень важно. И приятно: первые главы получились, а это уже победа. Пусть еще не окончательная, не очень большая, но все же победа. С нею он преодолеет огорчения, которые так неожиданно подбросила ему судьба: требование Татьяны освободить времянку, сплетни и жалобу Аверьянова. И посмеется над ними.
Кретов решил, что завтра же пойдет к Кошелеву и поговорит с ним о жалобе Аверьянова, если такая существует па самом деле. Было похоже, что существует: ведь не сговорились же Климов и Татьяна Васильевна, от которых он узнал о жалобе? Не сговорились. И еще он потолкует с Кошелевым о жилье, попросит его помощи. Кошелев не откажет, не имеет права отказать.
Печь разгорелась, стало тепло. Кретов снял с себя лишнюю одежду, поджарил на плите яичницу, поужинал. После ужина сел работать и работал до глубокой ночи. Остался доволен собой и уснул спокойно, без сновидений.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Кретов сходил в партком, но Кошелева не застал: тот уехал на трехдневный семинар секретарей парткомов совхозов и колхозов области. Профком обошел стороной: встречаться с Татьяной Васильевной ему не хотелось. На обратном пути заглянул в магазин, купил буханку хлеба, курицу и две пачки маргарина «Солнечный». Уже выходя из магазина, столкнулся в дверях с Лукьяновым — главным экономистом совхоза.
— Кстати,— сказал Лукьянов, преградив ему путь,— у меня к вам дело. Мне поручено проверить одну жалобу на вас. Словом, мне надо к вам зайти. Когда?
— Когда захотите,— ответил Кретов,— я почти все время
дома.
— Вот и отлично. Зайду сегодня или завтра. Договорились?
— Договорились.
С Лукьяновым Кретов познакомился еще в те дни, когда писал очерк о Махове: взял у него несколько цифр, касавшихся экономики совхоза. Лукьянов беседовал с ним охотно, но не понравился, потому что все время старался обратить внимание Кретова на свою персону или, говоря его словами, на свой личный вклад в дело развития экономики совхоза. А между тем говорить о его личном вкладе не приходилось, потому что работал он в совхозе, как говорится, без году неделя — был переведен в хозяйство Махова из другого совхоза немногим более года назад, к тому же по причине, которую он от Кретова старательно скрывал: работая в том совхозе, он подрался с одним из рабочих, а вернее, избил этого рабочего, уличив его якобы в мелком хищении,— словом, далеко превысил свои права, был наказан и переведен в совхоз Махова, в хозяйство трудное и не очень процветающее.
Кретову рассказал об этом сам Махов и предупредил:
— Так что писать о нем пока не надо, потому что это еще тот фрукт.
— Зачем же ты взял его к себе? — удивился тогда Кретов.
— Нажали — и взял. Да и сам он чуть ли не на коленях меня просил, обещал расшибиться в лепешку ради общей пользы, клялся. У меня сердце мягкое — взял.
— И как обстоят дела с лепешкой?
— А никак,— горько усмехнулся Махов.— Полгода дом себе строил, извел меня просьбами, полгода в курс входит... Словом, так: не мешал бы мне, так я ему спасибо сказал бы. Кстати, в экономике своего совхоза я сам прекрасно разбираюсь, могу вообще обойтись без главного экономиста,— прихвастнул Махов.— Но цифры ты у него возьми, чтоб он потом не пыхтел на меня. Да,— повеселев, добавил Махов,— через год Лукьянову на пенсию. Авось удастся выпроводить с почетом. Хотя может упереться: мужик он крепкий еще, на здоровье не жалуется, по утрам бегает вокруг села, в футбол с пацанами играет. Но уже хочет купить машину, а это — симптом.
— Симптом чего?
— Будто не знаешь? Симптом того, что человек физически сдает. А купит машину, сдаст еще больше: время, проведенное в машине,— время, отнятое у здоровья. Мой афоризм,— снова похвастался Махов.— Как? Ничего?
— Ничего,— ответил Кретов.
— Купи,— в шутку предложил Махов.
— Сколько просишь?
— А сколько платят в издательствах?
— Рублей тридцать, думаю, за хороший афоризм.
— Елки-палки! — удивился Махов.— Тридцать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103