Так у нас в совхозе никто не живет. Это что — вызов, упрек обществу, которое вас чем-то обидело? Как вас понимать? Вы ждете, что о вас вспомнят, пожалеют, что из-за вас кому-то станет стыдно и что о вас в конце концов проявят должную заботу, возьмут за ручку и поведут на царство? Так, что ли?
Кретов усмехнулся, отпил глоток кофе, посмотрел из-под бровей на Кошелева, сказал:
— Разговора на эту тему не будет. Впрочем, чтобы успокоить вашу должностную совесть, скажу: мне нравится эта жизнь, я ни на кого не в обиде и ничего не требую от общества, которое передо мной отнюдь не в долгу. Вы довольны?
— Вполне.
—- Кофе остывает,— сказал дружелюбно Кретов.— Предлагаю приналечь.
— Приналяжем.
Первым допил кофе Кошелев. Отодвинул от себя чашку, сказал, возвращаясь к прерванному разговору:
— Но вы меня обидели, Николай Николаевич.
— Чем же, Сергей Павлович?
— Вашими словами про должностную совесть. Зачем вы так?
— Потому что вы не с тех вопросов начали. Мне так думается. В результате мне показалось следующее: лично
вам, как человеку, как Сергею Павловичу Кошелеву, на мое положение наплевать с высокой колокольни, как говорили у нас в деревне, но как секретарю парткома вам из-за меня не спокойно. К тому же вы сразу осудили меня: я — вызов, я — упрек обществу, которое меня ничем не обидело и ничем мне не обязано... Ваши слова, Сергей Павлович? Ваши. Так что мои слова про должностную совесть — лишь малая попытка ответить ударом на удар, скромная попытка.
— Пожалуй,— согласился Кошелев, вздохнув.— Хороший урок. И как это я забыл, что, разговаривая с вами, надо тщательно взвешивать слова? Извините.
— Ладно,— сказал Кретов.— Еще кофе? Кофейник на плите, не остыл.
— Наливайте.
Кретов палил Кошелеву и себе. Опять пили молча. Кретов подумал, что, если он будет молчать и дальше, то Кошелев, выпив кофе, сразу же уйдет. А ему не хотелось его отпускать так скоро: ведь вечер только начался, еще не было и восьми, а настроение у него было нерабочее. Да и вообще, как оказалось, он соскучился по людям, по разговорам. Он понял это, подумав, что Кошелев сейчас уйдет, и сказал:
— Ну ладно, Серей Павлович, простим друг другу взаимные обиды. Мы мало общались, шероховатости в наших отношениях неизбежны. Будем притираться, если хотите.
— Хочу.
— Тогда о моем положении, как я его понимаю. В прошлом году я мог бы сразу уехать, как только закончил очерк о Махове. Но не уехал. Мне некуда было ехать. Потом мне предлагали место в газете, но я отказался. Мне нельзя возвращаться в газету, если я хочу закончить роман, уже обещанный издательству и частично оплаченный. Роман я могу закончить только здесь, в Крыму, на родной земле. Конечно, было бы лучше, если бы я жил все это время в своей деревне, у отца. Там почва моего романа. Но там мачеха, которая меня терпеть не может. Словом, там я жить не могу. Поэтому я живу здесь. И, кажется, никому не в тягость. Живу тихо, скромно, не пью, не гуляю, выполняю ваши поручения. Много работаю, пишу. Кому и по каким причинам это может не нравиться? А что я живу здесь, в этой времянке, так это только потому, что здесь мне обеспечен покой и что это мне по карману. Да и чем времянка не жилье? Не пещера же?
— Не пещера,— согласился Кошелев.— И все-таки, Николай Николаевич...— он замялся.— Вы бросили семью, столичный город, прекрасную квартиру, наверное, высокую
должность — и только ради этого? Согласитесь, что у нормального человека такое объяснение может вызвать лишь недоумение.
— Ну, не я бросил семью, а она меня бросила. Человеку моей профессии все равно, где жить, и высокая должность не нужна, хотя, разумеется, многие писатели живут в столицах и занимают должности. Но, повторяю, это не обязательно.
— И вы никому ничего не хотите доказать? Хотя бы вашей бывшей жене...
— Нет! — не дал договорить Кошелеву Кретов.— Никому и ничего.
— Ладно,— не стал упорствовать Кошелев, хотя Кретов понимал, что не убедил его.—Значит, закончив роман, вы уедете от нас и, может быть, вообще из Крыма. Можно ли понимать вас так, что вы здесь как бы в творческой командировке? Кончится срок командировки, который вы сами себе определили, и вы махнете нам рукой?
— Возможно. А вам очень хочется, Сергей Павлович, чтобы я махнул вам рукой? Ну, признайтесь! Очень хочется? Я чем-то вам мешаю?
— Нет. Но мне все время приходится защищать вас от всякого рода предположений на ваш счет. Что вы ко всем нам приглядываетесь, а потом всех нас опишете в своем романе,— это не самое худшее из предположений. Впрочем, может быть, и самое худшее, если допустить, что все мы в вашем романе будем выглядеть непривлекательно. Людям трудно поверить, что вы, живя бедно, во времянке, видите их в хорошем свете.
— А другие предположения какого рода?
— Что вы либо ненормальный, либо очень хитрый, прячетесь от кого-то п от чего-то, либо крайне несчастный человек, которому нужна помощь.
— Интересно! — Кретов потер ладонью лоб.— Очень интересно! Последнее предположение, что я очень несчастный, высказала, конечно, женщина?
— Как вы догадались?
— У женщин очень жалостливые сердца, Сергей Павлович. Разве вы не знаете?
— Да, мне говорили. А вам откуда это известно? Если я вас правильно понял, жена вас не пожалела, мачеха не пожалела...
— Есть принцип: женщины — жалостливы. Для меня этого достаточно.
Они оба засмеялись.
Кошелев сказал:
— Но дома-то у вас, Николай Николаевич, все равно нет.
— Нет.
— И куда же вы подадитесь, когда закончите роман?
— Куда-нибудь. Жизнь подскажет.
— Попробуете создать новую семью...
— Вряд ли. Поздно.
— Но ведь куда-то же надо приткнуться на старости лет? Кретов не ответил, хотя подумал, что, возможно, у него
не будет старости с ее болезнями, беспомощностью, что он, как это случается с сердечниками, умрет однажды на ходу или во сне...
— Не поговорить ли мне с директором, чтобы вам дали приличное жилье? — спросил Кошелев.
— Нет,— сказал Кретов.— Я не хочу быть ему обязанным. Впрочем, не только ему: никому и ничем не хочу быть обязанным. Махову же в особенности.
— Что так? Поссорились?
— Нет. Просто он считает, что я проиграл, что я вынул проигрышную карту. А я так не считаю. Проиграть по-настоящему может он, потому что в его судьбе значительную роль играют внешние обстоятельства. Я же все мое ношу с собой. В этом мое исключительное преимущество, моя неуязвимость. Положение же Махова во многом зависит от других. От вас, например, от главного агронома, от бригадиров, от бухгалтера, от ваших способностей и намерений.
— Но и от его воли, от его организаторских способностей, от его опыта...
— Да, конечно,— согласился Кретов.— И все-таки: птица летит сама, а человек в самолете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Кретов усмехнулся, отпил глоток кофе, посмотрел из-под бровей на Кошелева, сказал:
— Разговора на эту тему не будет. Впрочем, чтобы успокоить вашу должностную совесть, скажу: мне нравится эта жизнь, я ни на кого не в обиде и ничего не требую от общества, которое передо мной отнюдь не в долгу. Вы довольны?
— Вполне.
—- Кофе остывает,— сказал дружелюбно Кретов.— Предлагаю приналечь.
— Приналяжем.
Первым допил кофе Кошелев. Отодвинул от себя чашку, сказал, возвращаясь к прерванному разговору:
— Но вы меня обидели, Николай Николаевич.
— Чем же, Сергей Павлович?
— Вашими словами про должностную совесть. Зачем вы так?
— Потому что вы не с тех вопросов начали. Мне так думается. В результате мне показалось следующее: лично
вам, как человеку, как Сергею Павловичу Кошелеву, на мое положение наплевать с высокой колокольни, как говорили у нас в деревне, но как секретарю парткома вам из-за меня не спокойно. К тому же вы сразу осудили меня: я — вызов, я — упрек обществу, которое меня ничем не обидело и ничем мне не обязано... Ваши слова, Сергей Павлович? Ваши. Так что мои слова про должностную совесть — лишь малая попытка ответить ударом на удар, скромная попытка.
— Пожалуй,— согласился Кошелев, вздохнув.— Хороший урок. И как это я забыл, что, разговаривая с вами, надо тщательно взвешивать слова? Извините.
— Ладно,— сказал Кретов.— Еще кофе? Кофейник на плите, не остыл.
— Наливайте.
Кретов палил Кошелеву и себе. Опять пили молча. Кретов подумал, что, если он будет молчать и дальше, то Кошелев, выпив кофе, сразу же уйдет. А ему не хотелось его отпускать так скоро: ведь вечер только начался, еще не было и восьми, а настроение у него было нерабочее. Да и вообще, как оказалось, он соскучился по людям, по разговорам. Он понял это, подумав, что Кошелев сейчас уйдет, и сказал:
— Ну ладно, Серей Павлович, простим друг другу взаимные обиды. Мы мало общались, шероховатости в наших отношениях неизбежны. Будем притираться, если хотите.
— Хочу.
— Тогда о моем положении, как я его понимаю. В прошлом году я мог бы сразу уехать, как только закончил очерк о Махове. Но не уехал. Мне некуда было ехать. Потом мне предлагали место в газете, но я отказался. Мне нельзя возвращаться в газету, если я хочу закончить роман, уже обещанный издательству и частично оплаченный. Роман я могу закончить только здесь, в Крыму, на родной земле. Конечно, было бы лучше, если бы я жил все это время в своей деревне, у отца. Там почва моего романа. Но там мачеха, которая меня терпеть не может. Словом, там я жить не могу. Поэтому я живу здесь. И, кажется, никому не в тягость. Живу тихо, скромно, не пью, не гуляю, выполняю ваши поручения. Много работаю, пишу. Кому и по каким причинам это может не нравиться? А что я живу здесь, в этой времянке, так это только потому, что здесь мне обеспечен покой и что это мне по карману. Да и чем времянка не жилье? Не пещера же?
— Не пещера,— согласился Кошелев.— И все-таки, Николай Николаевич...— он замялся.— Вы бросили семью, столичный город, прекрасную квартиру, наверное, высокую
должность — и только ради этого? Согласитесь, что у нормального человека такое объяснение может вызвать лишь недоумение.
— Ну, не я бросил семью, а она меня бросила. Человеку моей профессии все равно, где жить, и высокая должность не нужна, хотя, разумеется, многие писатели живут в столицах и занимают должности. Но, повторяю, это не обязательно.
— И вы никому ничего не хотите доказать? Хотя бы вашей бывшей жене...
— Нет! — не дал договорить Кошелеву Кретов.— Никому и ничего.
— Ладно,— не стал упорствовать Кошелев, хотя Кретов понимал, что не убедил его.—Значит, закончив роман, вы уедете от нас и, может быть, вообще из Крыма. Можно ли понимать вас так, что вы здесь как бы в творческой командировке? Кончится срок командировки, который вы сами себе определили, и вы махнете нам рукой?
— Возможно. А вам очень хочется, Сергей Павлович, чтобы я махнул вам рукой? Ну, признайтесь! Очень хочется? Я чем-то вам мешаю?
— Нет. Но мне все время приходится защищать вас от всякого рода предположений на ваш счет. Что вы ко всем нам приглядываетесь, а потом всех нас опишете в своем романе,— это не самое худшее из предположений. Впрочем, может быть, и самое худшее, если допустить, что все мы в вашем романе будем выглядеть непривлекательно. Людям трудно поверить, что вы, живя бедно, во времянке, видите их в хорошем свете.
— А другие предположения какого рода?
— Что вы либо ненормальный, либо очень хитрый, прячетесь от кого-то п от чего-то, либо крайне несчастный человек, которому нужна помощь.
— Интересно! — Кретов потер ладонью лоб.— Очень интересно! Последнее предположение, что я очень несчастный, высказала, конечно, женщина?
— Как вы догадались?
— У женщин очень жалостливые сердца, Сергей Павлович. Разве вы не знаете?
— Да, мне говорили. А вам откуда это известно? Если я вас правильно понял, жена вас не пожалела, мачеха не пожалела...
— Есть принцип: женщины — жалостливы. Для меня этого достаточно.
Они оба засмеялись.
Кошелев сказал:
— Но дома-то у вас, Николай Николаевич, все равно нет.
— Нет.
— И куда же вы подадитесь, когда закончите роман?
— Куда-нибудь. Жизнь подскажет.
— Попробуете создать новую семью...
— Вряд ли. Поздно.
— Но ведь куда-то же надо приткнуться на старости лет? Кретов не ответил, хотя подумал, что, возможно, у него
не будет старости с ее болезнями, беспомощностью, что он, как это случается с сердечниками, умрет однажды на ходу или во сне...
— Не поговорить ли мне с директором, чтобы вам дали приличное жилье? — спросил Кошелев.
— Нет,— сказал Кретов.— Я не хочу быть ему обязанным. Впрочем, не только ему: никому и ничем не хочу быть обязанным. Махову же в особенности.
— Что так? Поссорились?
— Нет. Просто он считает, что я проиграл, что я вынул проигрышную карту. А я так не считаю. Проиграть по-настоящему может он, потому что в его судьбе значительную роль играют внешние обстоятельства. Я же все мое ношу с собой. В этом мое исключительное преимущество, моя неуязвимость. Положение же Махова во многом зависит от других. От вас, например, от главного агронома, от бригадиров, от бухгалтера, от ваших способностей и намерений.
— Но и от его воли, от его организаторских способностей, от его опыта...
— Да, конечно,— согласился Кретов.— И все-таки: птица летит сама, а человек в самолете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103