нигде не работает, что-то там пишет, писателем себя называет, хотя мы видели уже таких писателей, которые будто и пишут чего-то, а написать ничего не могут, обыкновенные дармоеды и тунеядцы, на которых все еще почему-то управы нет, но будет, и дадут им тогда лопату в руку и заставят канаву рыть, приносить народу пользу, а не зря бумагу марать...
Следовало бы, конечно, остаться в родительском доме, но через Евгению Тихоновну не переступить. Лучше жить в пещере со Странничком, чем в одном доме с Евгенией Тихоновной. Евгения Тихоновна — скважина, которую никакими доводами рассудка не зальешь. Такую скважину, а точнее — колодец, видел Кретов однажды в глубокой балке за колхозным огородом, в далеком детстве. Он стоял у балки после буйного летнего дождя. По дну балки несся поток мутной веселой воды. И исчезал в том месте, где был колодец, скважина. Обрушивался в ту скважину водопадом и исчезал, с грохотом, с жутким гудением, будто падал в бездну.
На пятый день Кретов закончил все работы в саду и огороде. Побелил в довершение стволы деревьев, покрасил со стороны улицы зеленой краской забор. Потом поправил на доме скворечник и, еще сидя на крыше, сказал отцу:
— Все. Завтра уеду.
Отец молча повернулся и пошел к сарайчику, шаркая ногами — маленький, старенький человечек. У Кретова от жалости к нему схватило сердце.
Он не мог сказать отцу, что скоро приедет снова. Знал, что скоро не приедет, что так или иначе он должен будет переменить свою жизнь, уехать из Широкого и, возможно, снова заняться журналистикой, чтобы выкарабкаться из безнадежного положения, обеспечить себя хоть каким-то жильем, зарплатой, перспективой. И что такая перемена может занести его бог весть куда, в какие края, завертеть, закружить по дорогам, которые то ли приведут его еще в родительское село, то ли не приведут...
В самом деле, пора подумать о другой жизни. Не сидеть же ему до конца дней в Широком? Добро бы гнездо было теплое, а то ведь так — дырка на ветру. И не прижился, не пришелся ко двору. Сам, наверное, виноват, хотя и у Широкого есть грех перед ним. Есть такая жизнь, которая не хочет, чтоб ее объясняли. И люди такие есть — порождение
той самой жизни или породившие ее. Объяснить, определить— значит сравнить с чем-то, указать на сходство и различие. Между сходством и различием невозможно проскочить, как между Сциллой и Харибдой. Или надо уши залить воском, или чтобы все молчали, самому закрыть глаза и других ослепить. Жизнь без объяснения — жизнь без судьи. А он, Кретов, взялся объяснять. И, значит, сравнивать, судить...
Не суди и не судим будешь. Принцип болота, тихой воды, в которой, как известно, всякое водится. Да и какой ты судья, если ты сам живешь в этом болоте? Конечно, можно взобраться на кочку, но это не спасет: всегда найдутся такие, которые стащат тебя в воду. Судья должен быть высоко, далеко. Тогда он судья, тогда он внушает доверие и трепет. А тут, понимаешь, торчит в чужой времянке, сам себе на керогазе похлебку варит, за душой пи гроша, а все туда же: я — писатель, я — судья! Нет уж, дудки! Разве вы видели, к примеру, чтобы секретарь райкома в деревню на велосипеде приехал? Или чтоб министр стоял в очереди за пельменями? Такое даже в кино не показывают. А писатели где живут? Все в Москве. Или в Киеве. Или в Париже. Не в Широком же!..
К тому же давно сказано: пет пророков в своем отечестве. На днях показывали по телевидению старый фильм «Мартин Идеи». Печальный фильм о писателе, признание к которому приходит трудно и поздно, когда он уже на излете своих духовных сил. Мартин Идеи гибнет — и в этом укор всему человечеству. В том числе и Евгении Тихоновне, надо думать. Только она этот укор на свой счет не приняла. Поплакала над судьбой Мартина Идена, а укор не приняла. Да что там укор?! Не вспомнила даже, что рядом с ней сидит другой писатель, что он тоже нуждается в помощи, в крыше над головой, в надежном пристанище...
«Волга» замедлила скорость еще у соседнего дома и остановилась против калитки, у которой стоял Кретов. Распахнулась дверца, и человек, еще не выйдя из машины, спросил:
— Кретов дядя Коля здесь живет?
— Дядя Коля старший или дядя Коля — младший? — переспросил Кретов.
— А ты, конечно, младший,— сказал человек, выйдя из машины. Кретов узнал в нем Игоря Самохина, бывшего своего одноклассника, а ныне первого секретаря райкома партии.
— Зачем пожаловал? — спросил Кретов, после того как они поздоровались.
— Тебя повидать,— ответил Самохин и засмеялся.— Вру, конечно, не знал я, что ты здесь, хотя кое-что слыхал... Но об этом потом. Приехал же к твоему отцу, к дяде Коле. Привез ружье, приклад новый надо сделать, старый раскололся. А ружье хорошее, жалко выбрасывать, бьет, как черт.
— Охотишься, не надоело?
— Ага, охочусь. На уток. Старая страсть, не могу перебороть.— Самохин был высок и ладен, белокур, легок в движении, как хороший спортсмен, ироничен, быстр на слово. От него пахло кожаной обивкой автомобильных сидений, табаком и немного шипром — заметно было, что он недавно подстригся. Из машины он вышел без шляпы и без плаща, в расстегнутом пиджаке. Ворот его белой рубахи был распахнут, узел галстука находился на уровне нагрудного кармана, из которого торчал изогнутый мундштук курительной трубки.
— И куришь? — спросил Кретов.
— Ага, и курю. «Капитанский» — самый лучший в мире табак,— Самохин по-дружески хлопнул Кретова по плечу.— Старая страсть — не могу перебороть! — засмеялся он.
— Сколько же у тебя старых страстей?
— А все, что есть,— старые. Новых ни одной. Так что ты меня не бойся. Для тебя я прежний Игорь Самохин. Лады?
— Лады.
— А коли так, то я увезу тебя сегодня к себе, проведем вечер вместе. Жена моя Маруся, которую ты знаешь, не забыл, надеюсь, будет очень рада, да и ее сестра Вандочка, которую ты, надеюсь, не забыл, тоже.
— Ванда? Разве она живет с вами?
— Гостит. Одна. Без мужа,— захохотал Самохин.
— Не поеду,— решительно сказал Кретов.
— Поедешь! — Самохин резко остановился и сурово посмотрел на Кретова.— Как это не поедешь?! Из-за Вандочки, что ли? Чудак! Да ведь она уже старенькая, ей, как и тебе, пятьдесят.
— В самом деле. Я как-то забыл об этом.
— К тому же женщины стареют раньше нас,— продекламировал Самохин.— Поедем, дружище, поедем. Посидим, вспомним молодые наши годы... Лады?
— Лады.
Через полчаса они уже были в дороге. А еще через двадцать минут — в доме у Самохина.
Маруся, жена Самохина, не сразу узнала Кретова. Вернее, не узнала его, пришлось ей сказать, кто он. И только
после этого, да и то не в тот же миг, она разглядела в нем старого знакомого, Кольку Кретова, Кокру из десятого, в котором учился когда-то и влюбленный в нее Самоха — Игорь Самохин. В этом же десятом училась и ее старшая сестра Ванда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Следовало бы, конечно, остаться в родительском доме, но через Евгению Тихоновну не переступить. Лучше жить в пещере со Странничком, чем в одном доме с Евгенией Тихоновной. Евгения Тихоновна — скважина, которую никакими доводами рассудка не зальешь. Такую скважину, а точнее — колодец, видел Кретов однажды в глубокой балке за колхозным огородом, в далеком детстве. Он стоял у балки после буйного летнего дождя. По дну балки несся поток мутной веселой воды. И исчезал в том месте, где был колодец, скважина. Обрушивался в ту скважину водопадом и исчезал, с грохотом, с жутким гудением, будто падал в бездну.
На пятый день Кретов закончил все работы в саду и огороде. Побелил в довершение стволы деревьев, покрасил со стороны улицы зеленой краской забор. Потом поправил на доме скворечник и, еще сидя на крыше, сказал отцу:
— Все. Завтра уеду.
Отец молча повернулся и пошел к сарайчику, шаркая ногами — маленький, старенький человечек. У Кретова от жалости к нему схватило сердце.
Он не мог сказать отцу, что скоро приедет снова. Знал, что скоро не приедет, что так или иначе он должен будет переменить свою жизнь, уехать из Широкого и, возможно, снова заняться журналистикой, чтобы выкарабкаться из безнадежного положения, обеспечить себя хоть каким-то жильем, зарплатой, перспективой. И что такая перемена может занести его бог весть куда, в какие края, завертеть, закружить по дорогам, которые то ли приведут его еще в родительское село, то ли не приведут...
В самом деле, пора подумать о другой жизни. Не сидеть же ему до конца дней в Широком? Добро бы гнездо было теплое, а то ведь так — дырка на ветру. И не прижился, не пришелся ко двору. Сам, наверное, виноват, хотя и у Широкого есть грех перед ним. Есть такая жизнь, которая не хочет, чтоб ее объясняли. И люди такие есть — порождение
той самой жизни или породившие ее. Объяснить, определить— значит сравнить с чем-то, указать на сходство и различие. Между сходством и различием невозможно проскочить, как между Сциллой и Харибдой. Или надо уши залить воском, или чтобы все молчали, самому закрыть глаза и других ослепить. Жизнь без объяснения — жизнь без судьи. А он, Кретов, взялся объяснять. И, значит, сравнивать, судить...
Не суди и не судим будешь. Принцип болота, тихой воды, в которой, как известно, всякое водится. Да и какой ты судья, если ты сам живешь в этом болоте? Конечно, можно взобраться на кочку, но это не спасет: всегда найдутся такие, которые стащат тебя в воду. Судья должен быть высоко, далеко. Тогда он судья, тогда он внушает доверие и трепет. А тут, понимаешь, торчит в чужой времянке, сам себе на керогазе похлебку варит, за душой пи гроша, а все туда же: я — писатель, я — судья! Нет уж, дудки! Разве вы видели, к примеру, чтобы секретарь райкома в деревню на велосипеде приехал? Или чтоб министр стоял в очереди за пельменями? Такое даже в кино не показывают. А писатели где живут? Все в Москве. Или в Киеве. Или в Париже. Не в Широком же!..
К тому же давно сказано: пет пророков в своем отечестве. На днях показывали по телевидению старый фильм «Мартин Идеи». Печальный фильм о писателе, признание к которому приходит трудно и поздно, когда он уже на излете своих духовных сил. Мартин Идеи гибнет — и в этом укор всему человечеству. В том числе и Евгении Тихоновне, надо думать. Только она этот укор на свой счет не приняла. Поплакала над судьбой Мартина Идена, а укор не приняла. Да что там укор?! Не вспомнила даже, что рядом с ней сидит другой писатель, что он тоже нуждается в помощи, в крыше над головой, в надежном пристанище...
«Волга» замедлила скорость еще у соседнего дома и остановилась против калитки, у которой стоял Кретов. Распахнулась дверца, и человек, еще не выйдя из машины, спросил:
— Кретов дядя Коля здесь живет?
— Дядя Коля старший или дядя Коля — младший? — переспросил Кретов.
— А ты, конечно, младший,— сказал человек, выйдя из машины. Кретов узнал в нем Игоря Самохина, бывшего своего одноклассника, а ныне первого секретаря райкома партии.
— Зачем пожаловал? — спросил Кретов, после того как они поздоровались.
— Тебя повидать,— ответил Самохин и засмеялся.— Вру, конечно, не знал я, что ты здесь, хотя кое-что слыхал... Но об этом потом. Приехал же к твоему отцу, к дяде Коле. Привез ружье, приклад новый надо сделать, старый раскололся. А ружье хорошее, жалко выбрасывать, бьет, как черт.
— Охотишься, не надоело?
— Ага, охочусь. На уток. Старая страсть, не могу перебороть.— Самохин был высок и ладен, белокур, легок в движении, как хороший спортсмен, ироничен, быстр на слово. От него пахло кожаной обивкой автомобильных сидений, табаком и немного шипром — заметно было, что он недавно подстригся. Из машины он вышел без шляпы и без плаща, в расстегнутом пиджаке. Ворот его белой рубахи был распахнут, узел галстука находился на уровне нагрудного кармана, из которого торчал изогнутый мундштук курительной трубки.
— И куришь? — спросил Кретов.
— Ага, и курю. «Капитанский» — самый лучший в мире табак,— Самохин по-дружески хлопнул Кретова по плечу.— Старая страсть — не могу перебороть! — засмеялся он.
— Сколько же у тебя старых страстей?
— А все, что есть,— старые. Новых ни одной. Так что ты меня не бойся. Для тебя я прежний Игорь Самохин. Лады?
— Лады.
— А коли так, то я увезу тебя сегодня к себе, проведем вечер вместе. Жена моя Маруся, которую ты знаешь, не забыл, надеюсь, будет очень рада, да и ее сестра Вандочка, которую ты, надеюсь, не забыл, тоже.
— Ванда? Разве она живет с вами?
— Гостит. Одна. Без мужа,— захохотал Самохин.
— Не поеду,— решительно сказал Кретов.
— Поедешь! — Самохин резко остановился и сурово посмотрел на Кретова.— Как это не поедешь?! Из-за Вандочки, что ли? Чудак! Да ведь она уже старенькая, ей, как и тебе, пятьдесят.
— В самом деле. Я как-то забыл об этом.
— К тому же женщины стареют раньше нас,— продекламировал Самохин.— Поедем, дружище, поедем. Посидим, вспомним молодые наши годы... Лады?
— Лады.
Через полчаса они уже были в дороге. А еще через двадцать минут — в доме у Самохина.
Маруся, жена Самохина, не сразу узнала Кретова. Вернее, не узнала его, пришлось ей сказать, кто он. И только
после этого, да и то не в тот же миг, она разглядела в нем старого знакомого, Кольку Кретова, Кокру из десятого, в котором учился когда-то и влюбленный в нее Самоха — Игорь Самохин. В этом же десятом училась и ее старшая сестра Ванда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103