А стоит заболеть — хулиган и хулиган: ничего не признает, все ему трын-трава. Может при женщине матом ругнуться, начальство посылают, порядков не признают. Я было на это дело нашему заведующему отделением пожаловалась, а он сказал: «Кто чувствует себя на краю могилы, тому все до лампочки». Я спорить не стала: может, оно и так, ученым людям видней.
Едва ушла сестра, вернулись с завтрака соседи. Гаврилов принес сверток с одеждой, стал переодеваться. По всему было видно, что он стосковался по своей одежде: рубашку разглаживал и нюхал, пушинки с пиджака обирал, ботинки надраил тряпицей до блеска, а когда достал из пиджака платок, рассмеялся растроганно.
— Дочерин платок,— объяснил он,— сунули в карман впопыхах, когда везли меня сюда. Духами пахнет. Французскими,— добавил он и мотнул от избытка чувств головой.— Я эти духи ей из Москвы привез, когда был на слете. «Шинель» называются.
— Вот темнота! — хлопнул себя по коленям Додонов.— Не «Шинель», а «Шанель». Будь они «Шинель», так чем бы они пахли? А? Один чудак для духов с таким запахом предлагал название «Вот солдаты идут». А Козьма Прутков, размышляя о том же, произнес: «Что тебе твои одеколоны, когда идешь позади колонны!»
Гаврилов с ним спорить не стал, аккуратно сложил платок и спрятал в карман.
— А теперь уходи,— сказал ему Додонов.— Не дразни нас споим видом.
— Да, надо идти,— вздохнул Гаврилов.— Всего, значит, вам... Чтоб поправлялись... Какие глупости говорил, не вспоминайте... Да! — кинулся он к своей тумбочке.— Тут же у меня продуктов завал! Хочу все это вам оставить.
— Писателю оставь,— сказал Додонов.— Он человек приезжий, ему, наверное, никто не принесет.
— Возьмете? — спросил у Кретова Гаврилов, сидя перед тумбочкой.— Тут у меня мед, масло, компот еще не распечатанный... Хорошие продукты, все домашнего приготовления. Не везти же мне их обратно? Возьмете?
Первым желанием Кретова было отказаться от подарка Гаврилова: почувствовал в этом что-то унизительное, милостыню. В войну, восьмилетним мальчишкой, ему пришлось одну длинную весну жить милостыней. Какой это был горький хлеб! Даже теперь горечь этого хлеба сжигала горло, стоило лишь вспомнить о нем...
— Возьмите,— посоветовал Додонов, видя, что Кретов медлит с ответом.— С нами поделитесь...
— Если так, конечно,— согласился Кретов.— На общий стол...
Гаврилов пожал всем на прощанье руку и ушел.
— Ругался с ним, а жалко расставаться,— сказал о Гав-рилове Додонов.— Честная душа,— вздохнул он,— бесхитростная, человек от земли... Попашет, попишет стихи... А ты тут барахтаешься в эмпиреях без руля и без в е т р и л. Примера нет, обучающей субстанции, как говорит один наш лектор. А у Гаврилова есть такая обучающая субстанция— земля. Ее пашут, корежат, мнут, травят, а она очищается и плодоносит, не зная страха и всяких там идеологий. Один мой знакомый акушер предлагает всех беременных женщин водить ежедневно вплоть до разрешения в Третьяковку, чтоб они там красоту созерцали. Убежден, что так будут рождаться гармонично развитые дети. Аполлоны, Фебы... Красота, по его убеждению, лучшая обучающая субстанция. Впрочем, еще Федор Михайлович Достоевский утверждал, что мир спасет к р а с о та. Не разум, а красота. Потому что, надо думать, не верил в разум, в возможность наступления эпохи разума, в то, что мы придем прежде, чем разрушим себя и мир. Некому было этот разум внедрять, проповедовать. У кого была власть, тот боролся с разумом, а у кого был разум, тот не имел власти. А красота была и становилась все более могучей в лице искусства. Естественно, что Федор Михайлович обратил свой взор к нему, к искусству, детищу и источнику красоты. Ведь грядущая свалка— это нечто враждебное и противополож-
ное красоте. Разум далеко и высоко, а красота с нами. Мир спасет красота. Верно? — спросил Додонов, обращаясь к Кретову.— Вы как писатель, как служитель муз доля-сны, по-моему, разделять точку зрения Федора Михайловича.
— Хотелось бы,—ответил Кретов.— Но, думаю, что мир спасут и красота, и разум, искусство и наука. Вместе. И только вместе.
— А политика? Какую роль в этом вы отводите политике? Политики могут обидеться, а это опасно, потому что реальная сила сегодня — это все-таки политика.
— Политика должна стать научной,— ответил Кретов.— И мы это наблюдаем...
— А я наблюдаю прекрасную девушку,—вмешался в разговор стоявший все это время у окна Ваня.— Она кому-то машет руками и посылает воздушные поцелуи.
Додонов тоже подошел к окну.
— Черт возьми! —восхищенно проговорил он.— Действительно, прехорошенькая девушка! Хотите посмотреть, писатель? Помочь вам?
— Я и сам,— сказал Кретов, вставая.— Впрочем, подстрахуйте меня.
Было солнечное утро. Солнце висело над блестящими от росы деревьями парка, на который выходили окна больницы. Деревья были еще голые, но под ними уже пробивалась зеленая травка. Софора, стоявшая сразу же за оградой парка, кишела стаей свиристелей, склевывавших ее зеленые стручки.
— Лечатся,— сказал о свиристелях Додонов.— Все понимают!
Девушка была в белой курточке и в белой пуховой шапочке. А юбка и сапожки на ней были черные. Она что-то кричала, смеялась, кивала головой и пританцовывала на высоких каблучках. Металлические бляшки на голенищах ее сапог посылали золотые лучики, и шарфик с люрексом сверкал, как елочная игрушка.
— Правда, хорошенькая,— сказал о . девушке Кретов, улыбаясь.
— Вот, вот,— похвалил Кретова Додонов, поддерживая его под локоть.— Вижу, что и на, вас красота действует благотворно, что у вас повышается жизненный тонус. Но да-вайте приоткроем окно и послушаем, о чем она там кричит. .1 [адо только набросить па плечи одеяла, а то простынем не дай бог.
Они так и поступили — набросили на себя одеяла и открыли окно, И услышали то, что кричала девушка.
— Вчера мы весь вечер балдели у Гарика,— сообщала она кому-то, кто не был им виден.— Кирюха все время лез ко мне целоваться, так я ему по мордасам дала! А Венька — ой, ты умрешь! — Венька пошел один домой, и его сцапали в вытрезвитель! Сейчас пойдем его выручать, парни там через папаш почву готовят!
— М-да,— вздохнул Додонов.— Вы, кажется, правы, писатель: красота нуждается в разуме.
Они закрыли окно. Додонов помог Кретову вернуться к койке, спросил, когда тот лег:
— Вы точно писатель?
— Ну как вам сказать,— ответил Кретов,— когда я пишу, работаю, я чувствую иногда, что я писатель. А когда не пишу — не писатель, сомневаюсь, что могу писать. Сейчас — не писатель, просто больной.
— Ясно. Здесь больных принято называть товарищами выздоравливающими. Психологическая тонкость, как вы понимаете. Ладно, я вижу, что у вас появилась бумага и ручка. Значит,—предположил Додонов,—вы собираетесь учинить себе очередную проверку на предмет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Едва ушла сестра, вернулись с завтрака соседи. Гаврилов принес сверток с одеждой, стал переодеваться. По всему было видно, что он стосковался по своей одежде: рубашку разглаживал и нюхал, пушинки с пиджака обирал, ботинки надраил тряпицей до блеска, а когда достал из пиджака платок, рассмеялся растроганно.
— Дочерин платок,— объяснил он,— сунули в карман впопыхах, когда везли меня сюда. Духами пахнет. Французскими,— добавил он и мотнул от избытка чувств головой.— Я эти духи ей из Москвы привез, когда был на слете. «Шинель» называются.
— Вот темнота! — хлопнул себя по коленям Додонов.— Не «Шинель», а «Шанель». Будь они «Шинель», так чем бы они пахли? А? Один чудак для духов с таким запахом предлагал название «Вот солдаты идут». А Козьма Прутков, размышляя о том же, произнес: «Что тебе твои одеколоны, когда идешь позади колонны!»
Гаврилов с ним спорить не стал, аккуратно сложил платок и спрятал в карман.
— А теперь уходи,— сказал ему Додонов.— Не дразни нас споим видом.
— Да, надо идти,— вздохнул Гаврилов.— Всего, значит, вам... Чтоб поправлялись... Какие глупости говорил, не вспоминайте... Да! — кинулся он к своей тумбочке.— Тут же у меня продуктов завал! Хочу все это вам оставить.
— Писателю оставь,— сказал Додонов.— Он человек приезжий, ему, наверное, никто не принесет.
— Возьмете? — спросил у Кретова Гаврилов, сидя перед тумбочкой.— Тут у меня мед, масло, компот еще не распечатанный... Хорошие продукты, все домашнего приготовления. Не везти же мне их обратно? Возьмете?
Первым желанием Кретова было отказаться от подарка Гаврилова: почувствовал в этом что-то унизительное, милостыню. В войну, восьмилетним мальчишкой, ему пришлось одну длинную весну жить милостыней. Какой это был горький хлеб! Даже теперь горечь этого хлеба сжигала горло, стоило лишь вспомнить о нем...
— Возьмите,— посоветовал Додонов, видя, что Кретов медлит с ответом.— С нами поделитесь...
— Если так, конечно,— согласился Кретов.— На общий стол...
Гаврилов пожал всем на прощанье руку и ушел.
— Ругался с ним, а жалко расставаться,— сказал о Гав-рилове Додонов.— Честная душа,— вздохнул он,— бесхитростная, человек от земли... Попашет, попишет стихи... А ты тут барахтаешься в эмпиреях без руля и без в е т р и л. Примера нет, обучающей субстанции, как говорит один наш лектор. А у Гаврилова есть такая обучающая субстанция— земля. Ее пашут, корежат, мнут, травят, а она очищается и плодоносит, не зная страха и всяких там идеологий. Один мой знакомый акушер предлагает всех беременных женщин водить ежедневно вплоть до разрешения в Третьяковку, чтоб они там красоту созерцали. Убежден, что так будут рождаться гармонично развитые дети. Аполлоны, Фебы... Красота, по его убеждению, лучшая обучающая субстанция. Впрочем, еще Федор Михайлович Достоевский утверждал, что мир спасет к р а с о та. Не разум, а красота. Потому что, надо думать, не верил в разум, в возможность наступления эпохи разума, в то, что мы придем прежде, чем разрушим себя и мир. Некому было этот разум внедрять, проповедовать. У кого была власть, тот боролся с разумом, а у кого был разум, тот не имел власти. А красота была и становилась все более могучей в лице искусства. Естественно, что Федор Михайлович обратил свой взор к нему, к искусству, детищу и источнику красоты. Ведь грядущая свалка— это нечто враждебное и противополож-
ное красоте. Разум далеко и высоко, а красота с нами. Мир спасет красота. Верно? — спросил Додонов, обращаясь к Кретову.— Вы как писатель, как служитель муз доля-сны, по-моему, разделять точку зрения Федора Михайловича.
— Хотелось бы,—ответил Кретов.— Но, думаю, что мир спасут и красота, и разум, искусство и наука. Вместе. И только вместе.
— А политика? Какую роль в этом вы отводите политике? Политики могут обидеться, а это опасно, потому что реальная сила сегодня — это все-таки политика.
— Политика должна стать научной,— ответил Кретов.— И мы это наблюдаем...
— А я наблюдаю прекрасную девушку,—вмешался в разговор стоявший все это время у окна Ваня.— Она кому-то машет руками и посылает воздушные поцелуи.
Додонов тоже подошел к окну.
— Черт возьми! —восхищенно проговорил он.— Действительно, прехорошенькая девушка! Хотите посмотреть, писатель? Помочь вам?
— Я и сам,— сказал Кретов, вставая.— Впрочем, подстрахуйте меня.
Было солнечное утро. Солнце висело над блестящими от росы деревьями парка, на который выходили окна больницы. Деревья были еще голые, но под ними уже пробивалась зеленая травка. Софора, стоявшая сразу же за оградой парка, кишела стаей свиристелей, склевывавших ее зеленые стручки.
— Лечатся,— сказал о свиристелях Додонов.— Все понимают!
Девушка была в белой курточке и в белой пуховой шапочке. А юбка и сапожки на ней были черные. Она что-то кричала, смеялась, кивала головой и пританцовывала на высоких каблучках. Металлические бляшки на голенищах ее сапог посылали золотые лучики, и шарфик с люрексом сверкал, как елочная игрушка.
— Правда, хорошенькая,— сказал о . девушке Кретов, улыбаясь.
— Вот, вот,— похвалил Кретова Додонов, поддерживая его под локоть.— Вижу, что и на, вас красота действует благотворно, что у вас повышается жизненный тонус. Но да-вайте приоткроем окно и послушаем, о чем она там кричит. .1 [адо только набросить па плечи одеяла, а то простынем не дай бог.
Они так и поступили — набросили на себя одеяла и открыли окно, И услышали то, что кричала девушка.
— Вчера мы весь вечер балдели у Гарика,— сообщала она кому-то, кто не был им виден.— Кирюха все время лез ко мне целоваться, так я ему по мордасам дала! А Венька — ой, ты умрешь! — Венька пошел один домой, и его сцапали в вытрезвитель! Сейчас пойдем его выручать, парни там через папаш почву готовят!
— М-да,— вздохнул Додонов.— Вы, кажется, правы, писатель: красота нуждается в разуме.
Они закрыли окно. Додонов помог Кретову вернуться к койке, спросил, когда тот лег:
— Вы точно писатель?
— Ну как вам сказать,— ответил Кретов,— когда я пишу, работаю, я чувствую иногда, что я писатель. А когда не пишу — не писатель, сомневаюсь, что могу писать. Сейчас — не писатель, просто больной.
— Ясно. Здесь больных принято называть товарищами выздоравливающими. Психологическая тонкость, как вы понимаете. Ладно, я вижу, что у вас появилась бумага и ручка. Значит,—предположил Додонов,—вы собираетесь учинить себе очередную проверку на предмет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103