Ева глядела на пожар из окна спальни наверху, стоя, в
чем мать родила. Сзади ее коснулись руки, шершавые смуглые
руки на гладкой белизне бедер, и она поняла, что это Эд, хо-
тя в стекле не было и намека на отражение.
"Э д,- попыталась сказать Ева. Не сейчас.- Слишком ра-
но. Даже несмотря на девять без малого лет - нет."
Но руки оказались настойчивыми. Они пробежали по животу
Евы, один палец поиграл с чашечкой пупка, потом обе ладони
скользнули выше, чтобы с бесстыдной осведомленностью поймать
груди.
Ева попробовала втолковать ему, что они торчат в окне и
любой уличный зевака, оглянувшись, может их увидеть, но сло-
ва не шли с языка, а потом губы Эда коснулись ее руки, плеча
и с решительной похотливой настойчивостью - шеи. Ева ощутила
зубы, Эд кусал ее, кусал, высасывая, вытягивая кровь, и Ева
опять попробовала возмутиться: "Нечего устраивать конский
флирт, Ральф увидит..."
Но протестовать было невозможно, да она уже и не хотела
протестовать. Ей стало наплевать, что кто-нибудь обернется и
увидит их, нагих и бесстыдных. Пока зубы и губы Эда занима-
лись шеей Евы, ее взгляд сонно проплыл к огню. Черный-пре-
черный, черный, как ночная тьма, дым застилал раскаленный
ружейный металл неба, превращая день в ночь, но пламя про-
должало двигаться в этом мраке, пульсируя алыми нитями и
соцветиями... буйное цветение в полночных джунглях.
А потом в самом деле пришла ночь и город исчез, но буй-
ство огня не прекратилось. Пламя принимало в черноте причуд-
ливые очертания, как в калейдоскопе, пока не начало казать-
ся, что оно выписывает кровью лицо - лицо с ястребиным но-
сом, глубоко посаженными жгучими глазами, полными чувствен-
ными губами, которые прятались в густых усах и с шевелюрой,
откинутой назад со лба, как у музыканта.
- Уэльский посудный шкафчик,- донесся издалека чей-то
голос, и Ева поняла, что голос принадлежит е м у.- Тот, на
чердаке... я думаю, он отлично подойдет. А потом разберемся с
лестницей... умнее будет подготовиться.
Голос растаял. Растаяло и пламя.
Осталась только тьма, а в ней - Ева, которая не то
смотрела сон, не то только начинала смотреть. Она смутно
подумала, что сон будет долгим и приятным, но в глубине -
горьким и темным, как воды Леты.
Другой голос - голос Эда:
- Давай, лапушка. Вставай. Надо делать, как он говорит.
- Эд? Эд?
Над ее лицом склонилось лицо Эда, не нарисованное ог-
нем, а очень бледное и странно пустое. И все же Ева опять
любила его... сильнее, чем когда-либо. И в томлении ждала по-
целуя.
- Пошли, Ева.
- Эд, это сон?
- Нет... не сон.
463
На мгновение Ева испугалась, а потом страх исчез без
следа. Вместо него пришло понимание. А с ним - голод. Она
взглянула в зеркало и увидела, что там отражается только
пустая притихшая спальня. Дверь на чердак была заперта, а
ключ лежал в нижнем ящике комода, но это не имело значения.
Теперь в ключах не было нужды.
Они как тени проскользнули между дверью и косяком.
3О.
В три часа ночи кровь течет медленно, неспешно, а дре-
мота тяжела. В этот час душа либо спит в благословенном не-
ведении, либо в полном отчаянии взирает на самое себя. Сере-
дины нет. В три часа ночи жизнь, старая шлюха, лишается сво-
ей пестрой раскраски и оказывается, что носа у нее нет, а
глаз стеклянный. Веселье становится пустым и хрупким, как в
окруженном Красной Смертью замке По. Ужас разрушает скука.
Любовь - сон.
Паркинс Джиллеспи, шаркая, идет от рабочего стола к ко-
фейнику. Констебль напоминает очень тощую крупную обезьяну,
которую снедает изнурительная болезнь. За спиной остался
разложенный пасьянс "солитер", похожий на часы. Чуть раньше
из ночной тьмы до Паркинса донеслись пронзительные крики,
странные рваные гудки автомобиля, а один раз - топот бегущих
ног. Но он ни разу не вышел разобраться, что бы это значило.
В изборожденном складками лице с ввалившимися глазами посе-
лился призрак того, что, по мнению констебля, творилось в
Уделе. С шеи Паркинса свисали: крест, образок Святого Хрис-
тофора и знак мира. Зачем он нацепил все это, Паркинс точно
не знал, но так было спокойнее. Паркинс думал, что, если су-
меет пережить нынешнюю ночь, то завтра уедет за тридевять
земель, а значок шерифа оставит на полке рядом со связкой
ключей.
Мэйбл Уэртс сидела в кухне у стола перед чашкой остыв-
шего кофе, впервые за много лет задернув занавески и зачех-
лив окуляры бинокля. Впервые за шестьдесят лет Мэйбл не хо-
тела ничего видеть и слышать. Ночь была полна смертных шепо-
тов, которые Мэйбл не желала слушать.
Билл Нортон с неподвижным, одеревеневшим лицом держал
путь в Камберлендскую больницу, откуда ему позвонили (Энн
тогда была еще жива). Мерно щелкали дворники, стирая с вет-
рового стекла разошедшийся не на шутку дождь. Билл старался
ни о чем не думать.
В Уделе были и другие нетронутые, кто спал или бодр-
ствовал. Уцелели в основном люди одинокие, у кого в городе
не было ни родственников, ни близких друзей. Многие даже не
подозревали, что что-то происходит.
Однако те, кто не спал, зажигали в домах полный свет.
Случись кому-нибудь проезжать через город (а в сторону Порт-
ленда и к югу действительно проехало несколько машин), он
был бы поражен тем, что деревенька, так похожая на все про-
чие попадающиеся на пути, в самый мрачный утренний час непо-
нятно почему вовсю жжет свет в домах. Прохожий, может стать-
464
ся, замедлил бы шаг, чтобы посмотреть на пожар или аварию,
но, не увидев ни того, ни другого, заторопился бы прочь, вы-
бросив это из головы.
Вот ведь странная штука! В Иерусалимовом Уделе никто из
бодрствующих не знал правды. Горстка, может быть, и подозре-
вала что-то, но эти подозрения были несформировавшимися и
неопределенными, как трехмесячный зародыш. Тем не менее они
без колебаний отправлялись к ящикам столов, сундукам на чер-
даке или в спальни к шкатулкам с украшениями, чтобы найти те
символы веры, какие могли там оказаться. Делалось это без-
думно - так человек, который долго вел машину в одиночестве,
начинает петь и поет, не зная об этом. Медленно, словно их
тела сделались стеклянными и хрупкими, они ходили из комнаты
в комнату, повсюду зажигая свет и не выглядывая в окна.
Самое главное. Не выглядывая в окна.
Неважно, что за звуки раздавались в ночи, какие жуткие
возможности они в себе таили, неважно, как страшила неиз-
вестность. Смотреть Горгоне в лицо было еще хуже.
31.
Шум проник в сон подобно тому, как в толстую дубовую
доску вгоняют гвоздь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123