Теперь, когда он и в самом деле стал неким новым существом, он уже не ощущал совершенно никакого шевеления стыда. Страх очень быстро меняет моторику морали.
— Хорошо, — сказал Киллиан. — Теперь поработаем над тем, что вы будете говорить. Нам нужны от нее всего две-три фразы, но вы должны точно знать, как их добиться, Ладно? Ну, поехали.
Киллиан жестом показал на белый пластиковый стул, и Шерман сел учиться благородному искусству провокации. «Нет, не провокации, — сказал он себе. — Извлечения истины».
* * *
Бюро Гарольда А. Бернса, расположенное на Мэдисон авеню, уже многие годы считалось самой фешенебельной похоронной конторой в Нью-Йорке, однако до сих пор Питеру Фэллоу не приходилось переступать его порог. Между строгими пилястрами — темно-зеленые двойные двери парадного входа. За ними вестибюльчик — всего метра четыре на четыре. Едва войдя, Фэллоу ощутил одно: избыток невыносимо яркого света, такого яркого, что не хотелось даже искать глазами его источник — как бы не ослепнуть вовсе. В вестибюле Фэллоу встретил лысый мужчина в темно-сером костюме. Подал ему программку и сказал:
— Пожалуйста, распишитесь в книге.
Тут же оказалась подставка с огромной книгой посетителей и шариковой ручкой на бронзовой цепочке. Фэллоу вписал в реестр свою фамилию.
Когда глаза попривыкли к свету, он заметил, что в вестибюле есть еще какой-то широкий проем и оттуда кто-то на него смотрит. Нет, не один кто-то, а несколько человек… и даже не несколько… множество! От проема вверх вели ступени. Как много глаз оттуда сверху на него взирают! Скорбящие сидели в зале, напоминающем внутренность небольшой церкви, и все смотрели на него. Скамьи обращены к сцене, на которой, видимо, происходит служба и перед которой стоит гроб с новопреставленным. Вестибюль являл собой как бы вторую сцену, сбоку, так что, повернув головы, собравшиеся могли наблюдать появление каждого, кто входит. И все головы, естественно, поворачивались. А как же! Манхэттен, он и есть Манхэттен. Верхний Ист-Сайд! Что? — дражайший покойный? — тот, что лежит в гробу перед сценой? Увы, с беднягой кончено: ушел, преставился, сыграл в ящик. А вот живые, бодрые, полные сил — о, эти куда интересней. В них еще полным накалом горит светское напряжение города! Не ушедших царствие сие, но входящих! Так осветим же их и померимся с ними блеском!
И они прибывали: барон Хохсвальд, Наннели Войд, Бобби Шефлетт, Ада Бесс, Джеки Бэлч, Бэвердейджи, все до единого, — самодовольное население мирка светских колонок прессы в полном составе, при этом все входили в ослепительно освещенный вестибюль с такими подобающе мрачными лицами, что Питера Фэллоу разбирал смех. Все торжественно вписывали свои фамилии в книгу — Фэллоу решил, что, уходя, надо будет хорошенько проглядеть череду автографов.
Скоро помещение заполнилось. По толпе пробегали шорохи. Сбоку от сцены открылась дверца. Собравшиеся вставали с сидений, вглядывались. Фэллоу тоже привстал.
Ага, вот она — да, кажется, это она и есть. Во главе процессии шла… Таинственная Брюнетка, она же Вдова Раскин. Элегантная женщина в черном шелковом костюме с большими плечами, в черной шелковой блузке и черной, похожей на феску шляпке с густой черной вуалью. На такое облачение, должно быть, пошли доходы не от одного билета в Мекку. С нею были еще человек шесть. Двое — сыновья Раскина от первого брака, немолодые мужчины, каждый из которых годился Марии Раскин в отцы. Женщина лет сорока — ее Фэллоу опознал как дочь Раскина и его второй жены. Еще старушка — возможно, сестра Раскина, плюс еще две женщины и двое мужчин, родственную принадлежность которых Фэллоу разгадать не удалось. Они сели в первом ряду у гроба.
Фэллоу находился в другом конце помещения, напротив двери, откуда Мария Раскин вошла и куда вполне могла исчезнуть в конце церемонии. Н-да, видно, потребуется грубый репортерский напор. Интересно, наняла ли Вдова Раскин ил такой случай телохранителей?
Какой-то высокий, стройный щеголь взошел на сцену по ступенькам спереди и направился к подиуму. Одет в модный траурный костюм: темно-синяя пара с двубортным пиджаком, черный галстук, белая рубашка и узконосые черные туфли. Фэллоу заглянул в программку. То был, видимо, Б. Монти Грисволд, директор музея «Метрополитен». Он выудил из нагрудного кармашка узкие очки для чтения, расправил перед собой несколько листков бумаги, глянул вниз, вверх, снял свои очочки, помедлил и произнес довольно-таки певуче:
— Мы собрались здесь не затем, чтобы скорбеть по Артуру Раскину, а чтобы порадоваться тому, сколь полна… и щедра была его жизнь.
Фэллоу от такого чисто американского слюнявого жизнелюбия передернуло. Эти янки не способны даже в последний путь человека проводить достойно. Теперь все будут в одну дуду дудеть. Он уже чувствовал, что воспоследует: бессмысленный дурацкий пафос, сентиментальность полными пригоршнями. Да, англичанину — хоть беги спасайся в лоне родной англиканской церкви, где смерть и все основные этапы жизни рассматриваются с позиции высокой и божественной, как нечто неотвратимое и преисполненное восхитительно формализованной значительности.
Все посвященные Раскину надгробные речи были сплошь ахинея и безвкусица, как, впрочем, Фэллоу и ожидал. Первым говорил член Сената Соединенных Штатов от Нью-Йорка Сидни Гринспан, чей выговор был необычайно вульгарным даже по американским меркам. Он напирал на щедрость Раскина по отношению к еврейскому движению, но прозвучало это неудачно, ибо, как только что открылось, финансовое могущество покойного зиждилось на транспортировке мусульман в Мекку. После сенатора говорил один из компаньонов Раскина, Реймонд Радош. Он начал довольно плавно с анекдота о том периоде, когда они оба были на грани банкротства, но затем ударился в не совсем уместное восхваление их основной компании, акционерного общества «Рейарт», в котором дух Арти (он называл Раскина Арти), дух Арти будет жив до тех пор, пока акции имеют хождение и долговые обязательства обратимы. Затем джазовый пианист по имени Мэнни Леерман («любимый пианист Артура») вышел сыграть попурри из «любимых песен Артура». Мэнни Леерман был рыжеволосым толстячком в голубовато-сером двубортном пиджаке, который он, усевшись за фортепьяно, аккуратно расстегнул, чтобы ворот пиджака не нависал хомутом над воротничком рубашки. Любимыми песнями Артура оказались «Сентябрьский дождь», «Дня не хватает (когда ты со мной)» и «Полет шмеля». Последнее произведение пламенный коротышка исполнил бурно, но не безупречно. Свое выступление он закончил, крутнувшись на табурете на 180 градусов, но потом все же спохватился, что он не на концерте и раскланиваться не надо. Прежде чем уйти со сцены, он снова застегнул двубортный пиджак на все пуговицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213
— Хорошо, — сказал Киллиан. — Теперь поработаем над тем, что вы будете говорить. Нам нужны от нее всего две-три фразы, но вы должны точно знать, как их добиться, Ладно? Ну, поехали.
Киллиан жестом показал на белый пластиковый стул, и Шерман сел учиться благородному искусству провокации. «Нет, не провокации, — сказал он себе. — Извлечения истины».
* * *
Бюро Гарольда А. Бернса, расположенное на Мэдисон авеню, уже многие годы считалось самой фешенебельной похоронной конторой в Нью-Йорке, однако до сих пор Питеру Фэллоу не приходилось переступать его порог. Между строгими пилястрами — темно-зеленые двойные двери парадного входа. За ними вестибюльчик — всего метра четыре на четыре. Едва войдя, Фэллоу ощутил одно: избыток невыносимо яркого света, такого яркого, что не хотелось даже искать глазами его источник — как бы не ослепнуть вовсе. В вестибюле Фэллоу встретил лысый мужчина в темно-сером костюме. Подал ему программку и сказал:
— Пожалуйста, распишитесь в книге.
Тут же оказалась подставка с огромной книгой посетителей и шариковой ручкой на бронзовой цепочке. Фэллоу вписал в реестр свою фамилию.
Когда глаза попривыкли к свету, он заметил, что в вестибюле есть еще какой-то широкий проем и оттуда кто-то на него смотрит. Нет, не один кто-то, а несколько человек… и даже не несколько… множество! От проема вверх вели ступени. Как много глаз оттуда сверху на него взирают! Скорбящие сидели в зале, напоминающем внутренность небольшой церкви, и все смотрели на него. Скамьи обращены к сцене, на которой, видимо, происходит служба и перед которой стоит гроб с новопреставленным. Вестибюль являл собой как бы вторую сцену, сбоку, так что, повернув головы, собравшиеся могли наблюдать появление каждого, кто входит. И все головы, естественно, поворачивались. А как же! Манхэттен, он и есть Манхэттен. Верхний Ист-Сайд! Что? — дражайший покойный? — тот, что лежит в гробу перед сценой? Увы, с беднягой кончено: ушел, преставился, сыграл в ящик. А вот живые, бодрые, полные сил — о, эти куда интересней. В них еще полным накалом горит светское напряжение города! Не ушедших царствие сие, но входящих! Так осветим же их и померимся с ними блеском!
И они прибывали: барон Хохсвальд, Наннели Войд, Бобби Шефлетт, Ада Бесс, Джеки Бэлч, Бэвердейджи, все до единого, — самодовольное население мирка светских колонок прессы в полном составе, при этом все входили в ослепительно освещенный вестибюль с такими подобающе мрачными лицами, что Питера Фэллоу разбирал смех. Все торжественно вписывали свои фамилии в книгу — Фэллоу решил, что, уходя, надо будет хорошенько проглядеть череду автографов.
Скоро помещение заполнилось. По толпе пробегали шорохи. Сбоку от сцены открылась дверца. Собравшиеся вставали с сидений, вглядывались. Фэллоу тоже привстал.
Ага, вот она — да, кажется, это она и есть. Во главе процессии шла… Таинственная Брюнетка, она же Вдова Раскин. Элегантная женщина в черном шелковом костюме с большими плечами, в черной шелковой блузке и черной, похожей на феску шляпке с густой черной вуалью. На такое облачение, должно быть, пошли доходы не от одного билета в Мекку. С нею были еще человек шесть. Двое — сыновья Раскина от первого брака, немолодые мужчины, каждый из которых годился Марии Раскин в отцы. Женщина лет сорока — ее Фэллоу опознал как дочь Раскина и его второй жены. Еще старушка — возможно, сестра Раскина, плюс еще две женщины и двое мужчин, родственную принадлежность которых Фэллоу разгадать не удалось. Они сели в первом ряду у гроба.
Фэллоу находился в другом конце помещения, напротив двери, откуда Мария Раскин вошла и куда вполне могла исчезнуть в конце церемонии. Н-да, видно, потребуется грубый репортерский напор. Интересно, наняла ли Вдова Раскин ил такой случай телохранителей?
Какой-то высокий, стройный щеголь взошел на сцену по ступенькам спереди и направился к подиуму. Одет в модный траурный костюм: темно-синяя пара с двубортным пиджаком, черный галстук, белая рубашка и узконосые черные туфли. Фэллоу заглянул в программку. То был, видимо, Б. Монти Грисволд, директор музея «Метрополитен». Он выудил из нагрудного кармашка узкие очки для чтения, расправил перед собой несколько листков бумаги, глянул вниз, вверх, снял свои очочки, помедлил и произнес довольно-таки певуче:
— Мы собрались здесь не затем, чтобы скорбеть по Артуру Раскину, а чтобы порадоваться тому, сколь полна… и щедра была его жизнь.
Фэллоу от такого чисто американского слюнявого жизнелюбия передернуло. Эти янки не способны даже в последний путь человека проводить достойно. Теперь все будут в одну дуду дудеть. Он уже чувствовал, что воспоследует: бессмысленный дурацкий пафос, сентиментальность полными пригоршнями. Да, англичанину — хоть беги спасайся в лоне родной англиканской церкви, где смерть и все основные этапы жизни рассматриваются с позиции высокой и божественной, как нечто неотвратимое и преисполненное восхитительно формализованной значительности.
Все посвященные Раскину надгробные речи были сплошь ахинея и безвкусица, как, впрочем, Фэллоу и ожидал. Первым говорил член Сената Соединенных Штатов от Нью-Йорка Сидни Гринспан, чей выговор был необычайно вульгарным даже по американским меркам. Он напирал на щедрость Раскина по отношению к еврейскому движению, но прозвучало это неудачно, ибо, как только что открылось, финансовое могущество покойного зиждилось на транспортировке мусульман в Мекку. После сенатора говорил один из компаньонов Раскина, Реймонд Радош. Он начал довольно плавно с анекдота о том периоде, когда они оба были на грани банкротства, но затем ударился в не совсем уместное восхваление их основной компании, акционерного общества «Рейарт», в котором дух Арти (он называл Раскина Арти), дух Арти будет жив до тех пор, пока акции имеют хождение и долговые обязательства обратимы. Затем джазовый пианист по имени Мэнни Леерман («любимый пианист Артура») вышел сыграть попурри из «любимых песен Артура». Мэнни Леерман был рыжеволосым толстячком в голубовато-сером двубортном пиджаке, который он, усевшись за фортепьяно, аккуратно расстегнул, чтобы ворот пиджака не нависал хомутом над воротничком рубашки. Любимыми песнями Артура оказались «Сентябрьский дождь», «Дня не хватает (когда ты со мной)» и «Полет шмеля». Последнее произведение пламенный коротышка исполнил бурно, но не безупречно. Свое выступление он закончил, крутнувшись на табурете на 180 градусов, но потом все же спохватился, что он не на концерте и раскланиваться не надо. Прежде чем уйти со сцены, он снова застегнул двубортный пиджак на все пуговицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213