вода отчаянно
забулькала от вонючего газа). Доггинз, намаявшись мозолями, улегся под
пальмами и проспал, не шевелясь, до самых сумерек. Найл искупался,
обсушился на солнце, затем пошел и сел возле Манефона, успевшего поймать
три больших кефали. Вытащили еще четыре и решили, что на праздничную
трапезу хватает.
Рыбу завернули в листья, затем в слой глины и сунули печься в горящие
уголья. Манефон готовил, остальные, не отрываясь, созерцали появляющиеся
звезды, проникнутые странным очарованием Дельты, где запах опасности
перемешивался с чудесным ощущением свободы. Затем Манефон выгреб
раздвоенной веткой рыбу из углей, воздух наполнился удивительным
ароматом рыбы, свежевыловленной и тут же приготовленной, и хлебных
лепешек, испеченных среди раскаленных камней. Нависшая задумчивость
исчезла вместе с тем, как сели есть, запивая трапезу вином. Постепенно
воцарялись оживление и радость - от того, что впервые с полной
отчетливостью дошло, что они умудрились живыми выбраться из центра
Дельты, и снова вместе.
За едой Уллик то и дело вызывал взрывы хохота, описывая, как
проснулся и обнаружил, что привязан к суку дерева в двадцати метрах от
земли, и как совершенно всерьез вопил товарищам, чтобы "кончали
придуряться". Только обнаружив, что надежно зашит в одеяло, Уллик понял,
что его сочли мертвым. После упорной борьбы ему удалось высвободить
правую руку - Манефон прихватил его очень крепко на случай, если хищные
птицы попытаются выпотрошить тело из мешка - и, в конце концов, развязал
двойной узел на груди. Стоило таких сил высвободиться, не сыграв при
этом вниз. Наконец одеяло упало на землю. Следом ускользнула бы и
веревка, не успей он схватиться как раз вовремя, "не то бы я все там так
и торчал" (что до слушателей, то они реготали не потехи ради, а из
восхищения перед добродушным оптимизмом Уллика: сейчас, понятно,
смеется, а тогда-то было не до смеха). Наконец, скрючившись на развилке
дерева, один конец веревки Уллик обвязал вокруг сука и спустился на
землю. Там он нашел свой мешок, опертый на древесный ствол, и отыскал
угли костра, много дней как остывшего, с множеством звериных следов
вокруг. Поев и выпив немного вина - настроение от этого чуть повысилось,
- он отправился в долгий путь назад к берегу, который, к счастью,
обошелся без происшествий.
- Когда все это произошло? - поинтересовался Найл.
- Вчера.
- Ты в какое время проснулся?
- На рассвете. Меня разбудили птицы.
Это заставило Найла задуматься. Итак, Уллик пришел в себя в то же
время, когда сам Найл пробудился на макушке растения-властителя...
Найл заснул намного раньше остальных; от пищи и свежего воздуха глаза
слипались сами собой. Временами он просыпался от взрывов хохота или
трепетного сполоха, когда в костер подбрасывали свежих сучьев. Обрывки
разговора: "...а тысяченожка вымахала - обалдеть! Я таких в жизни не
видел...", "... эдакие вроде лягушек, только здоровенные..." мешались со
смутными образами сна. В конце концов, воцарился лишь шум накатывающих
на берег волн да сухое шуршание ветра в макушках пальм.
Найла растормошил за плечо Симеон.
- Подъем. Ветер с юго-запада, надуваем шары.
Дельта постепенно растворялась на горизонте, и Найл еще раз ощутил
толщу неподвижности, зависшую в безветренном пространстве между морем и
небом. Небо было лазорево-синим, безоблачным. Море внизу расходилось в
бесконечность; цветом подобное небесам, по крайней мере, где сливалось с
линией горизонта. Лишь прохлада воздуха давала понять, что они все-таки
движутся, а не стоят на месте. Обычный, как видно, день для середины
зимы.
Три шара были опять связаны вместе. На этот раз, однако, Найл летел в
одной корзине с Симеоном. Симеон хорошо был знаком с береговой линией,
потому роль штурмана выпала, естественно, ему. Земля давно скрылась из
виду, а они все стояли на разных концах корзины, удерживая равновесие. В
воздухе находились уже больше часа, но ни один не произнес ни слова. Оба
были зачарованы необъятностью округлого окоема, оба в благоговейном
трепете от бездны, что под ними. При свете дня полет воспринимался более
опасным, чем ночью.
Постепенно Найла начал пробирать холод. Он осмотрительно сел на дно и
запахнулся в плащ. Развязав мешок, вынул сухарь и кусок вяленого мяса;
перед отлетом поесть не получилось, не было времени. Симеон последовал
его примеру. Несколько минут ели молча. Затем Симеон сказал:
- Мне хотелось кое о чем тебя спросить. Прошлой ночью, пока вас с
Билдо не было, произошло нечто странное. Я сидел, караулил. В деревьях
кругами шарилась какая-то зверюга. Ясно было, она за нами наблюдает,
выжидая момента, чтоб напасть. И тут случилось. Что именно, толком не
выразишь; но у меня напрочь исчезло ощущение, что мы в опасности. В
общем, я проникся такой уверенностью, что лег и заснул, - он прихлебнул
воды из бутылки. - Так вот ты не скажешь, в чем тут было дело?
- Я как раз побросал в воду жнецы, - ответил Найл.
- И зачем ты это сделал?
Найл ждал такого вопроса, хотя отвечать на него не сказать чтобы
стремился. За прошедшие двое суток он ощутил глубокую неохоту рассуждать
о том, что с ним произошло, словно какая-то невидимая сила велела
молчать. Вместе с тем сейчас, при разговоре с Симеоном, он почувствовал,
что внутренний этот запрет вроде как снимается, и понял, что может
изъясняться открыто. Он в деталях описал, как разъярился и начал
полосовать лучом по воде (спина похолодела, стоило вспомнить, как близок
был к тому, чтобы выстрелить в растение-властителя). Рассказал о
внезапном внутреннем побуждении, вняв которому, побросал жнецы в воду, и
как повиновался приказу перейти реку. Многое во время рассказа по-новому
раскрылось ему самому. Теперь Найл сознавал, что богиня могла уничтожить
их в любой момент, едва они приземлились в Дельте, и что пошла на
заведомый риск, дав двум вооруженным людям приблизиться чуть ли не
вплотную. Но понял и то, что импульс, притянувший его в сердцевину
Дельты, одновременно был вызовом самой богини.
А вот пытаясь живописать мысленный контакт с растением-властителем,
Найл почувствовал, как в душе растет беспомощное отчаяние. При попытке
передать утонченный смысл слова давали безнадежный сбой. Симеон слушал
не перебивая, и Найл был ему за то благодарен, но все равно чувствовал
себя при этом так, будто двигался по скользкой поверхности, поминутно
теряя равновесие.
- И вот я проснулся, а кругом уже утро, - закончил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
забулькала от вонючего газа). Доггинз, намаявшись мозолями, улегся под
пальмами и проспал, не шевелясь, до самых сумерек. Найл искупался,
обсушился на солнце, затем пошел и сел возле Манефона, успевшего поймать
три больших кефали. Вытащили еще четыре и решили, что на праздничную
трапезу хватает.
Рыбу завернули в листья, затем в слой глины и сунули печься в горящие
уголья. Манефон готовил, остальные, не отрываясь, созерцали появляющиеся
звезды, проникнутые странным очарованием Дельты, где запах опасности
перемешивался с чудесным ощущением свободы. Затем Манефон выгреб
раздвоенной веткой рыбу из углей, воздух наполнился удивительным
ароматом рыбы, свежевыловленной и тут же приготовленной, и хлебных
лепешек, испеченных среди раскаленных камней. Нависшая задумчивость
исчезла вместе с тем, как сели есть, запивая трапезу вином. Постепенно
воцарялись оживление и радость - от того, что впервые с полной
отчетливостью дошло, что они умудрились живыми выбраться из центра
Дельты, и снова вместе.
За едой Уллик то и дело вызывал взрывы хохота, описывая, как
проснулся и обнаружил, что привязан к суку дерева в двадцати метрах от
земли, и как совершенно всерьез вопил товарищам, чтобы "кончали
придуряться". Только обнаружив, что надежно зашит в одеяло, Уллик понял,
что его сочли мертвым. После упорной борьбы ему удалось высвободить
правую руку - Манефон прихватил его очень крепко на случай, если хищные
птицы попытаются выпотрошить тело из мешка - и, в конце концов, развязал
двойной узел на груди. Стоило таких сил высвободиться, не сыграв при
этом вниз. Наконец одеяло упало на землю. Следом ускользнула бы и
веревка, не успей он схватиться как раз вовремя, "не то бы я все там так
и торчал" (что до слушателей, то они реготали не потехи ради, а из
восхищения перед добродушным оптимизмом Уллика: сейчас, понятно,
смеется, а тогда-то было не до смеха). Наконец, скрючившись на развилке
дерева, один конец веревки Уллик обвязал вокруг сука и спустился на
землю. Там он нашел свой мешок, опертый на древесный ствол, и отыскал
угли костра, много дней как остывшего, с множеством звериных следов
вокруг. Поев и выпив немного вина - настроение от этого чуть повысилось,
- он отправился в долгий путь назад к берегу, который, к счастью,
обошелся без происшествий.
- Когда все это произошло? - поинтересовался Найл.
- Вчера.
- Ты в какое время проснулся?
- На рассвете. Меня разбудили птицы.
Это заставило Найла задуматься. Итак, Уллик пришел в себя в то же
время, когда сам Найл пробудился на макушке растения-властителя...
Найл заснул намного раньше остальных; от пищи и свежего воздуха глаза
слипались сами собой. Временами он просыпался от взрывов хохота или
трепетного сполоха, когда в костер подбрасывали свежих сучьев. Обрывки
разговора: "...а тысяченожка вымахала - обалдеть! Я таких в жизни не
видел...", "... эдакие вроде лягушек, только здоровенные..." мешались со
смутными образами сна. В конце концов, воцарился лишь шум накатывающих
на берег волн да сухое шуршание ветра в макушках пальм.
Найла растормошил за плечо Симеон.
- Подъем. Ветер с юго-запада, надуваем шары.
Дельта постепенно растворялась на горизонте, и Найл еще раз ощутил
толщу неподвижности, зависшую в безветренном пространстве между морем и
небом. Небо было лазорево-синим, безоблачным. Море внизу расходилось в
бесконечность; цветом подобное небесам, по крайней мере, где сливалось с
линией горизонта. Лишь прохлада воздуха давала понять, что они все-таки
движутся, а не стоят на месте. Обычный, как видно, день для середины
зимы.
Три шара были опять связаны вместе. На этот раз, однако, Найл летел в
одной корзине с Симеоном. Симеон хорошо был знаком с береговой линией,
потому роль штурмана выпала, естественно, ему. Земля давно скрылась из
виду, а они все стояли на разных концах корзины, удерживая равновесие. В
воздухе находились уже больше часа, но ни один не произнес ни слова. Оба
были зачарованы необъятностью округлого окоема, оба в благоговейном
трепете от бездны, что под ними. При свете дня полет воспринимался более
опасным, чем ночью.
Постепенно Найла начал пробирать холод. Он осмотрительно сел на дно и
запахнулся в плащ. Развязав мешок, вынул сухарь и кусок вяленого мяса;
перед отлетом поесть не получилось, не было времени. Симеон последовал
его примеру. Несколько минут ели молча. Затем Симеон сказал:
- Мне хотелось кое о чем тебя спросить. Прошлой ночью, пока вас с
Билдо не было, произошло нечто странное. Я сидел, караулил. В деревьях
кругами шарилась какая-то зверюга. Ясно было, она за нами наблюдает,
выжидая момента, чтоб напасть. И тут случилось. Что именно, толком не
выразишь; но у меня напрочь исчезло ощущение, что мы в опасности. В
общем, я проникся такой уверенностью, что лег и заснул, - он прихлебнул
воды из бутылки. - Так вот ты не скажешь, в чем тут было дело?
- Я как раз побросал в воду жнецы, - ответил Найл.
- И зачем ты это сделал?
Найл ждал такого вопроса, хотя отвечать на него не сказать чтобы
стремился. За прошедшие двое суток он ощутил глубокую неохоту рассуждать
о том, что с ним произошло, словно какая-то невидимая сила велела
молчать. Вместе с тем сейчас, при разговоре с Симеоном, он почувствовал,
что внутренний этот запрет вроде как снимается, и понял, что может
изъясняться открыто. Он в деталях описал, как разъярился и начал
полосовать лучом по воде (спина похолодела, стоило вспомнить, как близок
был к тому, чтобы выстрелить в растение-властителя). Рассказал о
внезапном внутреннем побуждении, вняв которому, побросал жнецы в воду, и
как повиновался приказу перейти реку. Многое во время рассказа по-новому
раскрылось ему самому. Теперь Найл сознавал, что богиня могла уничтожить
их в любой момент, едва они приземлились в Дельте, и что пошла на
заведомый риск, дав двум вооруженным людям приблизиться чуть ли не
вплотную. Но понял и то, что импульс, притянувший его в сердцевину
Дельты, одновременно был вызовом самой богини.
А вот пытаясь живописать мысленный контакт с растением-властителем,
Найл почувствовал, как в душе растет беспомощное отчаяние. При попытке
передать утонченный смысл слова давали безнадежный сбой. Симеон слушал
не перебивая, и Найл был ему за то благодарен, но все равно чувствовал
себя при этом так, будто двигался по скользкой поверхности, поминутно
теряя равновесие.
- И вот я проснулся, а кругом уже утро, - закончил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62