— К стихам или к прозе?
— К стихам. А пожалуй, и к прозе. Для такого сурового морского романа.
Астапенко ходил по комнате и, как мне казалось, не очень внимательно слушал меня. Высокий, узколицый, возбужденный какой-то неотвязной мыслью.
— Ты близок к истине,— сказал он.— Пока что это цикл стихов, но так я собираюсь озаглавить всю книгу. Новую, разумеется. Только я еще не знаю, о чем она будет... Море тоже меня соблазняет: как раз мне и нужны мужественные, суровые люди.
По непонятной для меня связи Астапенко вдруг вспомнил, как был на границе с Польшей. Свою «Ночь на станции Негорелое».
— Ты понимаешь, как страшно,— сказал он своим тихим голосом.— Полосатый столб, ступил за него, и — конец! Один только шаг делит мир пополам...
...Помню, я заметил, что какое-то время Астапенко мало где бывал, стал задумчивым, возбужденно озабоченным. Мог встретиться лицом к лицу на улице, но не узнать и пройти мимо. Мог с искренней радостью пожать руку, начать оживленный разговор и тут же забыть о нем, не договорить и убежать. Однажды он вдруг спросил, не хочу ли я побывать в Германии. Зачем? С какой стати? Каким образом?
— Ах, это я просто так. Давай пойдем ко мне, я почитаю новые стихи.
Но стихов он не читал, а, как только закрыл дверь, удивил новым вопросом: хочу ли я увидеть все, что делается в его доме?
— Не понимаю, — пожал я плечами.
— Ну так вот: сейчас раздвинутся стены, и ты увидишь всех жильцов этого дома, может, даже кое-кого за не очень привлекательным занятием. Хочешь?
— Какая-то у тебя сегодня необузданная фантазия.
— Почему необузданная? Нормальная. Просто ты не знаешь, что я сделал великое открытие. Я разгадал тайну материи, и в моих руках теперь страшная сила. Я могу в любом порядке синтезировать атомы, а значит, моим возможностям нет предела. Могу везде быть, все знать, все видеть, легко разрушать то, что людям во вред, и так же легко в случае необходимости восстанавливать.
Я посмотрел за Астапенко с некоторой неясной тревогой. Подобных шуток за ним не водилось, и если это шутка, то для чего она? Астапенко ходил по комнате мягкой, вкрадчивой походкой, иногда ускоряя шаг. Лицо сухощавое, резко очерченные губы, прямой нос, что-то татарское в скулах. В черных, гладко причесанных волосах аккуратный пробор.
— Ну что, поверил? — остановился он передо мною. Глаза темно-карие, узкие, почти до самых зрачков прикрыты расслабленными веками. И потому, что они так прикрыты, в них всегда таится что-то не до конца тебе открытое. Спросив так, позволил появиться на губах хитроватой, тоже скупой улыбке.— Ты как хочешь, а я должен верить, иначе у меня ничего не выйдет. Пишу роман,— объяснил он.— Первая часть уже готова. Хочу назвать «Освобождение сил». А может, еще передумаю... Тайну атома открыл не я, а мой герой,
и своим открытием он хочет уничтожить старый мир. И вот уже сколько времени, как я себя просто боюсь: все кажется, что не он, а я владею этой страшной тайной.
Он сел в кресло и бегло набросал несколько эпизодов. Все события развиваются в Германии, где в то время уже начинал обосновываться фашизм. Меня, помню, удивили не сюжетные повороты, самые невероятные и отчаянные, а то, что автор великолепно знал Берлин. Улицы, площади, памятники, административные центры, глухие окраины. Знал, как наикратчайшим путем пройти из одного района города в другой. Знал, каким лифтом и на какой этаж подняться, чтобы встретиться с кем-то или запутать следы.
— Подожди,— прервал я его,— город ты тоже выдумываешь? В таком случае любой немец сразу уличит тебя в обмане.
— Если бы меня сбросили ночью с неба в любом пункте города и сказали, что надо пройти в любой другой пункт, я выполнил бы это без всяких затруднений, не обращаясь ни к кому с расспросами,— сказал он.— Берлин я знаю, как истинный берлинец, хотя никогда там не был.
Тридцать второй год был, трудный. Бывало, по дороге домой, начиная от Виленского рынка и до самого вокзала, всю осень я видел, как вдоль тротуаров, забираясь в тень домов и заборов, пристраивались молчаливые обессиленные люди, чаще всего женщины, а то и целые семьи, с детьми, разложив на земле все свои пожитки: одеяла, полотенца, подушки, вышитые убранства, чепцы, поставы полотна — бери что хочешь, только дай кусок хлеба. Или крупы. Или зерна. Это был засушливый год, особенно на Украине. Нелегко было и у нас.
Зашел как-то той осенью ко мне Астапенко. Мы засиделись, пора было идти в город где-то перекусить. Но Астапенко сказал, что получил из дому посылку, пригласил подкрепиться у него.
— Я пойду попрошу хозяйку приготовить что-нибудь — картошки нажарить или сделать яичницу на сале. А к чаю есть масло. Так что через полчасика приходи... Ровно через полчаса,— повторил он и пошел своими мелкими, мягкими шагами.
Через полчаса я был у Астапенко, но дверь в его комнату не отворилась. В темный коридор выглянула хозяйка и сказала, что Змитрока дома нет.
— Был, забегал только что,— объяснила она.— Положил свои книжки, бумаги и куда-то быстренько умчался.
Я постоял несколько минут у калитки и неторопливо пошел в город. Перешел узкий длинный мост над железнодорожными путями, Привокзальную площадь, бывший Виленский рынок, переделанный в сквер, с еще молодыми слабыми деревцами. Желтый, свежий песок на дорожке пересыпался под ногами. С улицы Карла Маркса повернул на Урицкого и замер, пораженный: на углу стоял Астапенко и, вытянув шею, поверх людских голов выискивал кого-то.
— Змитрок!— окликнул я.
Он испуганно обернулся, взглянул на меня расширенными глазами и схватился за голову.
— Боже мой,— сказал он,— какое-то затмение нашло на меня. Ты ведь был у меня?
— У тебя.
— Ну вот же — как молнией выжгло память. Понимаешь, мне нужно тут одного человека встретить,— он виновато улыбнулся,— вспомнил, когда шел от тебя. Ну и побежал, да, видно, опоздал...
Он снова вытянул шею и озабоченно стал оглядывать улицу. И даже не заметил, как я его оставил.,
Потом я виделся с Астапенко при других обстоятельствах. Шла война, мы были в глубоком тылу. Однажды он зашел ко мне — худой, изнуренный, в глазах билась тоска.
— Что с тобой случилось, Змитрок? — спросил я.
— Понимаешь, надоело, дальше так нельзя. Я должен заняться чем-то более полезным...
Вскоре я уехал на строительство, с Астапенко больше не встречался. Услышал я о нем, уже только возвратившись в Минск. И понял, какого полезного дела искал он. Меня удивила не смелость его поступка, а величие. Он добился, чтобы его отправили по ту сторону фронта, во вражеский тыл, и погиб, выполняя спецзадание.
Мне вспомнился вечер, когда читал он «Ночь на станции Негорелое», и его боль, что мир разделен пополам...
На стене в Союзе писателей висит белая мраморная доска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122