Но тут же поздоровался, подал руку, когда я назвал себя. Спросил, когда приехал, не утомился ли в дороге. Мне была приятна спокойная простота, ровный, уверенный голос, в котором слышалась доброжелательность. Приятно было лицо с округлыми мягкими линиями, в которых я долго силился угадать что-то мне очень знакомое. И вспомнил: точно вот такой круглый и мягкий подбородок был у Кузьмы Чорного. Мне стало еще легче на душе. Сняв макинтош, Калачинский ладонью пригладил редкие, послушные волосы, но за стол не сел, остался стоять у окна рядом со мной. Я заметил, что тайком он разглядывает меня. Ну что ж, нормально, точно так, вероятно, сделал бы и я. Между тем он
расспрашивал: один я приехал или с семьей, вообще что у меня за семья, нравится ли мне новый Минск.
Он проводил меня до самой лестницы, но в последнюю минуту задержал.
— Послушайте,— сказал он нет ли у вас с собой чего-нибудь написанного вами, чтобы почитать?
— Нет,— ответил я.
— Но все же вы там немного писали?
Как же объяснить, что то, о чем он хочет узнать, о чем не имеет никакого представления, тревожит и меня, так как я и сам не знаю, что из меня выйдет: возможно, совсем отвыкла рука. Конечно, это, наверное, очень важно, чтобы при восстановлении представить какое-то доказательство неутраченной профессии, но ничего написанного у меня нет. Несколько несовершенных набросков, планов, беглые портреты, сделанные на скорую руку уже после того, как Аня принесла мне в МТС ту бумагу, не могут быть таким свидетельством. Что же мне показывать?
— Я понимаю,— между тем говорил мне Калачинский,— вам неудобно чужому человеку показывать что-то еще не совсем завершенное, но мое любопытство — это чисто спортивный интерес.
— Нет,— сказал я.— Ничего у меня нет. Не писал.
По лестнцце поднялся невысокий полноватый человек лет, может, чуть больше тридцати, но с затрудненным дыханием. Он мимоходом взглянул на меня, на Калачинского, как бы спрашивая, почему мы тут стоим и кто я такой в этой компании, хотел пройти дальше, но Калачинский сказал:
— Это Шамякин, первый заместитель председателя Союза.
А когда Шамякин недоуменно взглянул на него, объяснил, кто я такой.
Шамякин крепко пожал мне руку, осветился такой теплой, дружелюбной улыбкой, так просто и хорошо посмотрел на меня, что я вдруг почувствовал себя самим собой. Так, словно я стал равным ему, а значит, и равным всем. Сначала Шамякин спросил, получил ли я от него письмо, потом просил извинить, что так задержался с ответом.
— Знаете, был на курорте,— говорил он, еще не справившись с одышкой,— и, только возвратившись, мог ответить вам. Очень благодарен за ваши замечания. И в письме, и вот здесь снова говорю, что удивляюсь, как это вы могли, столько времени не слыша родной речи, сберечь такое тонкое восприятие ее. А?
История с письмом несколько удручала меня. Получалось как-то неудобно. По пути в Минск, в Красноярске, совершенно случайно, от случайных людей Пальчевский узнал обо мне. Что я в этих местах. С дороги он написал открытку, а уже из Минска прислал несколько бандеролей с газетами и журналами. Впервые за много лет я увидел белорусские издания и впервые услышал белорусское слово — от самого себя. И, помню не то в «Белорус, не то в «Маладосщ» был напечатан цикл коротких рассказов Ивана Шамякина. В одном из них героиня рассказывала спутнику о своей жизни. Мне казалось, что она, крестьянка, должна была говорить иным языком. Я заменил диалог, дав иной строй речи и другие, более близкие, как мне казалось, ее образу слова. Сделал и еще какие-то замечания. Получилось что-то вроде рецензии, и я послал ее автору. Теперь мне вдвойне было неловко за то письмо. Во-первых, когда я его писал, то оттуда, из своей дальней дали, представлял, что Шамякин — совсем молодой парень, который еще только нащупывает свой путь в литературе. Оказалось же, что и он, и Калачинский, и все те, о ком слышал и кого видел, это люди, у которых за плечами уже и разные специальности, и война, и солидные тома книг. Во-вторых, я не знал, что Шамякин — первый заместитель председателя. Мне было не по себе, когда я думал, что мой поступок можно теперь объяснить как какой-то тонко рассчитанный ход.
Я стоял, скованный этой своей неловкостью, но Шамякин тотчас развеял мое смущение. Он стал расспрашивать про дорогу, где и у кого остановился, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Вероятно хорошо понимая, что меня более всего тревожит, сказал, что Бровка уехал ненадолго и как только вернется — сразу же будет созван президиум.
— И восстановим вас в союзе,— сказал он.— Я думаю, все будет хорошо, так что не волнуйтесь, а?
Совсем короткий, по сути, беглый разговор, но уходил я совершенно с другим настроением — с чувством какого- то доброго, давно не испытываемого мною покоя и уверенности.
С этого момента снова началась для меня родина.
Вдоль и поперек исходил я город, побывал в местах, которые были мне чем-то дороги и близки. Но память подсказы-
вала, что чего-то очень нужного я все еще не сделал. Зашел в писательскую библиотеку к вечной ее хранительнице Марье Хайновской и как бы невзначай спросил, в Минске ли Заир Азгур.
—А вот мы сейчас позвоним ему домой и узнаем.
Вокруг нее лежали груды книг, даже телефон на столе
я пришлось из-под них выкапывать. Пока она набирала номер, х я слышал, как стучало мое сердце: оправдается ли удивление 1 той нашей телеграфистки?
Азгур долго не мог понять, кто с ним говорит. Потом я I уловил в трубке минутное оцепенение, потом посыпались « вопросы, где я, откуда звоню, потом объяснения, как и куда мне идти.
— Я буду ждать тебя на улице, я встречу тебя, слышишь? А Давай сразу же выходи.
Вскоре возвратился из поездки Бровка; я никак не мог смириться с тем, что по его голове так густо пошла седина.
Радовало, что остались хоть та же живость и непосредственность, тот же взволнованный, участливый голос и те же самые добрые руки. Нет, и его не смутила теллеграмма, он только досадовал, что не смог ответить на л нее.
На заседании президиума увидел так же отмеченных е всеми знаками прожитых лет Крапиву, Лынькова, Глебку, Гурского, было тепло на сердце от дружеских рукопожатий.
Увидел и тех, о ком знал только понаслышке,— Пестрака, А Мележа, Панченку; оказывается, все они тоже в годах. Ах, I как же много всего мне придется теперь познавать! Не г только людей, о которых даже представления не могла иметь моя память, но и того, что ими сделано. Вез- о де, на каждом шагу новое. Даже думать надо учиться заново.
Не знаю, кто надумал, но мне уже была найдена работа: редактором художественной литературы в Госиздате. Работай была мне по душе, но и пугала: сумею ли, справлюсь ли? Мастерство литературной профессии достигло таких высот, а сам я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
расспрашивал: один я приехал или с семьей, вообще что у меня за семья, нравится ли мне новый Минск.
Он проводил меня до самой лестницы, но в последнюю минуту задержал.
— Послушайте,— сказал он нет ли у вас с собой чего-нибудь написанного вами, чтобы почитать?
— Нет,— ответил я.
— Но все же вы там немного писали?
Как же объяснить, что то, о чем он хочет узнать, о чем не имеет никакого представления, тревожит и меня, так как я и сам не знаю, что из меня выйдет: возможно, совсем отвыкла рука. Конечно, это, наверное, очень важно, чтобы при восстановлении представить какое-то доказательство неутраченной профессии, но ничего написанного у меня нет. Несколько несовершенных набросков, планов, беглые портреты, сделанные на скорую руку уже после того, как Аня принесла мне в МТС ту бумагу, не могут быть таким свидетельством. Что же мне показывать?
— Я понимаю,— между тем говорил мне Калачинский,— вам неудобно чужому человеку показывать что-то еще не совсем завершенное, но мое любопытство — это чисто спортивный интерес.
— Нет,— сказал я.— Ничего у меня нет. Не писал.
По лестнцце поднялся невысокий полноватый человек лет, может, чуть больше тридцати, но с затрудненным дыханием. Он мимоходом взглянул на меня, на Калачинского, как бы спрашивая, почему мы тут стоим и кто я такой в этой компании, хотел пройти дальше, но Калачинский сказал:
— Это Шамякин, первый заместитель председателя Союза.
А когда Шамякин недоуменно взглянул на него, объяснил, кто я такой.
Шамякин крепко пожал мне руку, осветился такой теплой, дружелюбной улыбкой, так просто и хорошо посмотрел на меня, что я вдруг почувствовал себя самим собой. Так, словно я стал равным ему, а значит, и равным всем. Сначала Шамякин спросил, получил ли я от него письмо, потом просил извинить, что так задержался с ответом.
— Знаете, был на курорте,— говорил он, еще не справившись с одышкой,— и, только возвратившись, мог ответить вам. Очень благодарен за ваши замечания. И в письме, и вот здесь снова говорю, что удивляюсь, как это вы могли, столько времени не слыша родной речи, сберечь такое тонкое восприятие ее. А?
История с письмом несколько удручала меня. Получалось как-то неудобно. По пути в Минск, в Красноярске, совершенно случайно, от случайных людей Пальчевский узнал обо мне. Что я в этих местах. С дороги он написал открытку, а уже из Минска прислал несколько бандеролей с газетами и журналами. Впервые за много лет я увидел белорусские издания и впервые услышал белорусское слово — от самого себя. И, помню не то в «Белорус, не то в «Маладосщ» был напечатан цикл коротких рассказов Ивана Шамякина. В одном из них героиня рассказывала спутнику о своей жизни. Мне казалось, что она, крестьянка, должна была говорить иным языком. Я заменил диалог, дав иной строй речи и другие, более близкие, как мне казалось, ее образу слова. Сделал и еще какие-то замечания. Получилось что-то вроде рецензии, и я послал ее автору. Теперь мне вдвойне было неловко за то письмо. Во-первых, когда я его писал, то оттуда, из своей дальней дали, представлял, что Шамякин — совсем молодой парень, который еще только нащупывает свой путь в литературе. Оказалось же, что и он, и Калачинский, и все те, о ком слышал и кого видел, это люди, у которых за плечами уже и разные специальности, и война, и солидные тома книг. Во-вторых, я не знал, что Шамякин — первый заместитель председателя. Мне было не по себе, когда я думал, что мой поступок можно теперь объяснить как какой-то тонко рассчитанный ход.
Я стоял, скованный этой своей неловкостью, но Шамякин тотчас развеял мое смущение. Он стал расспрашивать про дорогу, где и у кого остановился, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Вероятно хорошо понимая, что меня более всего тревожит, сказал, что Бровка уехал ненадолго и как только вернется — сразу же будет созван президиум.
— И восстановим вас в союзе,— сказал он.— Я думаю, все будет хорошо, так что не волнуйтесь, а?
Совсем короткий, по сути, беглый разговор, но уходил я совершенно с другим настроением — с чувством какого- то доброго, давно не испытываемого мною покоя и уверенности.
С этого момента снова началась для меня родина.
Вдоль и поперек исходил я город, побывал в местах, которые были мне чем-то дороги и близки. Но память подсказы-
вала, что чего-то очень нужного я все еще не сделал. Зашел в писательскую библиотеку к вечной ее хранительнице Марье Хайновской и как бы невзначай спросил, в Минске ли Заир Азгур.
—А вот мы сейчас позвоним ему домой и узнаем.
Вокруг нее лежали груды книг, даже телефон на столе
я пришлось из-под них выкапывать. Пока она набирала номер, х я слышал, как стучало мое сердце: оправдается ли удивление 1 той нашей телеграфистки?
Азгур долго не мог понять, кто с ним говорит. Потом я I уловил в трубке минутное оцепенение, потом посыпались « вопросы, где я, откуда звоню, потом объяснения, как и куда мне идти.
— Я буду ждать тебя на улице, я встречу тебя, слышишь? А Давай сразу же выходи.
Вскоре возвратился из поездки Бровка; я никак не мог смириться с тем, что по его голове так густо пошла седина.
Радовало, что остались хоть та же живость и непосредственность, тот же взволнованный, участливый голос и те же самые добрые руки. Нет, и его не смутила теллеграмма, он только досадовал, что не смог ответить на л нее.
На заседании президиума увидел так же отмеченных е всеми знаками прожитых лет Крапиву, Лынькова, Глебку, Гурского, было тепло на сердце от дружеских рукопожатий.
Увидел и тех, о ком знал только понаслышке,— Пестрака, А Мележа, Панченку; оказывается, все они тоже в годах. Ах, I как же много всего мне придется теперь познавать! Не г только людей, о которых даже представления не могла иметь моя память, но и того, что ими сделано. Вез- о де, на каждом шагу новое. Даже думать надо учиться заново.
Не знаю, кто надумал, но мне уже была найдена работа: редактором художественной литературы в Госиздате. Работай была мне по душе, но и пугала: сумею ли, справлюсь ли? Мастерство литературной профессии достигло таких высот, а сам я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122