Я подумал: а почему, в самом деле, я не могу посидеть с ними? Чем это плохо? Ведь их радость — это же и моя радость, может даже большая: наконец-то я увидел плоды своего труда. Однако Назаров отравил эту минуту радости.
Назавтра, едва я пришел на работу, зазвонил телефон.
— Главбух? Безобразие! — кричал Назаров.— Как вы могли допустить, чтоб вас видели вместе с рабочими в ресторанах? Дорвались до чужих денег? Кто вам позволил? Какой вы главбух после этого!
Я слушал и не верил своим ушам. Что я мог сказать? Да и стоило ли говорить? Даже если бы я допустил какую промашку, так неужели нельзя было по-человечески разобраться и не по телефону говорить об этом. Нет, никакие душевные порывы этому человеку неведомы. Я чувствовал, как у меня спирает дыхание, и, чтобы не наговорить грубостей, бросил трубку.
Тотчас же снова зазвонил телефон.
— Что, не желаете со мной говорить?
-- Не желаю,— сказал я.— Если таким тоном — не желаю. И не буду,— и положил трубку.
Минут через двадцать зашел Меттус. Посидел, поговорил, посоветовался, стоит ли посылать человека в Ленинград на приемку нового оборудования. И, уже выходя, как бы мимоходом, стоя в дверях, сказал:
— С вами говорил Назаров. Не обращайте внимания, с ним это бывает.
Прошло около года. Все шло своим чередом, я имел право даже гордиться всем, что сделано. Однажды после обеда вернулся с территории комбината — такие прогулки стали моей потребностью — и едва успел раздеться, как директорская секретарша попросила зайти к Певзнеру. Обычная вещь, а вот не могу понять, почему на этот раз что-то тревожное кольнуло в сердце. У Певзнера сидели два человека. Один из них спросил, с собой ли у меня паспорт...
КОННЫЙ ДВОР
Нам с Павлом Пивоваровым выпало на долю стать конюхами. Не очень-то обрадовала нас эта новость. Мы думали, что понадобились колхозу только на горячую пору, на осень. И мы вдоволь поработали: на сенокосах, когда начинали работу с рассветом, а ложились со звездами тут же, в копнах, в душные, пьянящие их запахи; на поле, когда день, промелькнув как одно мгновение, оставался в памяти осиротевшей синевой сжатых просторов, шершавым сухим блеском стерни с вдавленными следами грузовиков, гулом молотилки, в прожорливую пасть которой запыленный машинист совал тяжелые снопы пшеницы, едва поспевая вспарывать тугие перевясла взмахом блестящего ножа. Весь день тугим плавким золотом лилось из лотков зерно; весь день мотались женщины, гладкими, скользкими вилами перекидывая над собой охапки соломы, а босоногий шустрый мальчишка верхом на гнедом коне оттаскивал ее волокушей в сторону, к скирде, которую вершили трое мужчин. Молотилка никому не давала передохнуть, мы останавливались лишь перекусить, и каждый доставал свой узелок и искал местечко, где бы поудобнее присесть.
В один из таких перерывов Павла позвала Полина, женщина еще яркой, но усталой и какой-то задумчивой красы, солдатка, муж которой не вернулся с войны.
— Подсаживайтесь ко мне,— сказала она, развернув на соломе свой узелок.— У меня тут вдоволь припасов, все свеженькое, свое, не то что у вас: горбушка хлеба с огурцом.
Павел был видный из себя, что осанкой, что лицом, широк в кости, весь круглый, с узенькими щелочками глаз и с поразительно тихим, несмелым голосом. Казалось, он стеснялся него на свете, это делало его беспомощным, похожим на большого ребенка.
— Что вы,— сказал он,— спасибо. Вы, наверно, очень добрая.
— Как для кого, — сверкнула Полина глазами. И, когда он сел, примяв колючую солому, добавила сочувственно: — Вы небось не привычны к нашей работе. Смотрела я на вас, и сердце обливалось кровью. Давайте, если хотите, поменяемся: я буду подавать снопы, а вы встанете на солому, к нашим женщинам, в компании можно и не спешить.
— Не лежит у меня душа ко всему этому, Полина, какой из меня работник, вздохнул Павел.— У меня пропадает специальность, я ж портной. Вся Вятка стояла ко мне в очереди, шил и военным и гражданским. И на Яе все начальство ходило в моих кителях.
— Ой,— всплеснула руками Полина,— вы, может, и женское шили?
— Шил, почему же нет.
У Полины порозовело лицо.
— А у меня так много шитья,— сказала она задумчиво.— Заходите ко мне. Могли бы даже и на квартире у меня стать.
В легких дрожках, на взмокшем чалом жеребчике в это время подкатил бригадир Сергей Черкашин. В бумазейном пиджаке нараспашку, с открытой косматой головой, низенький, кряжистый, он приближался к нам медленно, важно, но мы знали, что это не от кичливости. С войны он вернулся с простреленной грудью и еще не зажившей раной на ноге. Он обошел место нашей работы, остановился у молотилки, взял горсть зерна, попробовал на зуб.
— Отдыхаем! — сказал вместо приветствия, но в голосе слышалось одобрение, а не упрек.
— Отдохни и ты с нами, бригадир! — крикнул кто-то из- за валка соломы.— А может, бутылочку с собой прихватил?
— Иди, Сергей, перекуси,— серьезно сказала Полина,— тут хватит и тебе.
Бригадир мотался по полям с самого утра, пообедать было некогда, и он охотно принял приглашение. Низкое усталое солнце светило вяло, березняк невдалеке горел тихим золотом осени, на стерне поблескивала паутина. Надрессированный жеребчик, без привязи, с закинутыми на спину вожжами, стоял как вкопанный, ожидая хозяина.
— Приучаешь помаленьку?— спросил Черкашин, бросив взгляд на Павла.— Правильно делаешь. Вот бери себе в при
маки, пускай остепеняется. Мужчина он покладистый, спокойный, а без семьи недолго и зачахнуть.
Давно хотелось Павлу поговорить с бригадиром о своей тревоге. С какой стати он тут пропадает, какой из него толк? Пусть бы отпустил его, он пойдет искать себе работу, которая дала бы пользу и ему и людям.
— Обожди,— сказал Черкашин.— Вот управимся в поле, с огородами, тогда и поговорим. А пока помогай колхозу. Сам знаешь, людей у нас мало.
Выбирали мы картошку, не обошлись без нас и на огороде. Начинались холода, стужа; тяжелые раскисшие тучи плыли над головой, кропили дождями. Из скользкой, вялой ботвы мы раскладывали костры, садились в густой дым, чтобы согреть облипшие грязью руки. Уже в заморозки выдирали из земли свеклу и брюкву, складывали в бурты, заваливали соломой, засыпали землей. А когда закружили метели, все полевые дороги замело, нас с Павлом разлучили. Кто работал на коровнике, кто ездил в лес по дрова, кто в амбаре очищал зерно.
Где-то в середине зимы Сергей Черкашин позвал нас с Павлом к себе. Он позавтракал и сидел за столом в нижней рубахе. Я только сейчас разглядел, что у него совсем светлые брови. Он взглянул на нас из-под этих своих бровей такими же светлыми глазами.
— Вот что, ребята,— сказал он,— у меня пустуют хорошие полати, вон видите, возле печи, над дверями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122