ЦЕЛОМУДРИЕ
Перед выходным днем мы постарались скорее закончить работу, чтобы раньше других успеть в баню.
И правда, только что помылась женская бригада, мы шумно ворвались в предбанник и стали наперегонки раздеваться и разбирать тазы. И когда уже добрая половина нас была в мыльном отделении, на пороге появился красный и мокрый от пота механик и крикнул:
— Стойте, еще не все женщины помылись! Там еще женщины моются, подождите!
Только теперь мы увидели, что дверь в парильню закрыта. Это как стегануло парней, они заулюлюкали, засвистели, подняли страшный гам, радуясь, что можно весело почудить. И каждому хотелось отличиться в этом чудачестве. Кто-то крикнул «ура!», кто-то на мокром скользком полу пустился вприсядку, кто-то на высокой ноте сыпанул озорными частушками. Самый же отчаянный заводила и смутьян Митя Харченко, веснушчатый и огненно-рыжий, по-медвежьи волосатый и кривоногий, с полным тазом подбежал к парильне, неизвестно ради какого удальства окатил себя ледяной водой и забарабанил кулаками в дверь.
— Эй, красавицы, открывайте! Пустите и нас погреться!
Подбежали и другие и постарались не отстать от своего
верховода.
— Дорогие и хорошие женщины, выходите к нам, веселей будет!
— Открывайте, пока мы не разозлились!
— Мы же тут вас так любим, что...
Разумеется, каждый прибавлял какое-нибудь недоброе или скользкое слово, стараясь перещеголять других в остроумии.
Как это часто бывает— где-то глубоко в себе мы очень любим женщину, бережно носим в сердце ее образ, шепчем ей самые сокровенные наши слова, всю жизнь ищем ее нежности и ласки. И как это часто бывает — на людях мы можем причинить ей обиду и самую великую боль. Может, мы боимся, что иначе принизим свое мужское достоинство, полагая, что мужчина — это только грубая, звериная сила. И может, думая так, не хотим показать перед другими себя истинных — чутких и добрых, способных и любить, и подчиняться. Кто его знает, почему так бывает, только тут ухарство и чудачество утратили меру. Каждый считал геройством придумать какую-нибудь пакость, чтобы сильней задеть тех, неизвестных.
— Не надо упрашивать, давайте высадим дверь!— не унимался один.
— Зачем? Они никуда не денутся, дверь же только одна,— подсказывал другой.
Никто не знал, сколько их там, кто они, и это еще больше подзадоривало неуемных. Наконец кто-то придумал еще один способ потехи.
— Запирай, Дмитрий, отсюда дверь на щеколду!
— Правильно, а мы унесем их одежду. Вот будет кино!
Не всем нравилось такое разнузданное озорство. Тем более.
что и было их немного, человека четыре,— этих недобрых парней.
— Хлопцы, перестаньте, это уже не шутки, а хулиганство,— сказал кто-то из нас, кому уже было невмоготу молчать.
— Давайте отойдем от двери, отвернемся, а они пусть пройдут и оденутся.
Это не помогло. Тогда не утерпел Мигула Павлик, всегда тихий и послушный, Харченков напарник.
— Как вам не стыдно, что вы делаете! — сказал он, глядя в Харченковы серо-ледяные глаза.— Может, там какая из них вам в матери годится, а вы зубоскалите!
— Так пусть отзовутся! — загоготал Харченко.
Но за дверью молчали. Было даже не по себе от такого глухого молчания. Что они там думали? Чего ждали? Им же и вправду некуда деваться, они все равно должны будут выйти через эту дверь и пройти, как под ножами, под циничными и наглыми взглядами чужих глаз.
Своевольство становилось все омерзительней. И вдруг задвижка изнутри робко звякнула и дверь приоткрылась. Сжавшись и прикрыв грудь руками, стремительно вышла оттуда девушка. На одно мгновение она остановилась, как бы испугавшись какой-то самой страшной опасности, а потом глубоко и отчаянно вздохнула, неживым, безвольным движением уронила вниз руки и, выпрямившись и высоко вскинув голову, чтобы ни на кого не смотреть, пошла на толпу, забыв, что всем видно ее обнаженное тело, ноги, живот, уголок мягкой тени под ним, задорно наставленную, еще совсем девичью грудь с синевато-бледной чуть заметной жилкой, которая сбегала откуда-то из-под мышки к маленькому, боязливо сжавшемуся, землянично-дымчатому соску.
И толпа расступилась, затихла и окаменела.
Девушка прошла, но мгновение вдруг увиденного чуда — человеческой чистоты, красоты и целомудрия — еще стояло перед каждым как укор, что им сегодня бездумно сделано что-то очень недоброе.
ИДАЛИЯ
Долго бродил по лесу, думал, что глухие тропки успокоят, и вот сижу за столом, смотрю, как колышутся за окном тяжелые еловые ветви, а в сердце не утихает боль, не утихает боль. Зачем и для чего я сюда приехал? Нет, я знаю, зачем и для чего: думал, что здесь, вдали от города, спокойно закончу проект. И вот появилась она...
Должно быть, всю жизнь человек что-то ищет и никогда не перестает ждать. Я думал, что не имею права на это. Не знал, что и у моего сердца свои, неведомые мне законы.
Утром я увидел ее в вестибюле, и моего приветствия она постаралась не заметить. Села к телефону и торопливо стала набирать номер. Выжидая, пока я пройду.
Вчера я сказал себе, что немедленно уеду отсюда. Что мне нельзя больше оставаться здесь ни минуты. А сегодня вижу, что сделать это не могу. Иногда нужно приходить и на пепелище. На пепелище ходят, чтобы помнить, что вокруг идет жизнь. И что ее надо любить тем больше, чем труднее она. И что боль — это тоже жизнь.
Именно вчера я понял, как быстро огонь превратил все в пепелище. И все-таки меня потянуло туда. Уже совсем поздним вечером, на память находя в темном лесу дорожки, как вор, я стал подкрадываться к ее дому. Думал, только взгляну на свет в ее окне. И вдруг — рванул ее дверь. В постели она читала книгу. Я никогда не видел, чтобы столько привлекательности придавали лицу испуганные глаза. Отчаянно она сдернула со спинки стула свой милый, голубыми гороха- ми усыпанный халат и сжала его в скрещенных на груди руках. На краю стола лежала забытая пачка папирос, стояла глянцево-черная пепельница с нервно погашенными окурками в ней. По комнате плавал запах недавнего дыма. Это было ново и непривычно, потому что меня она просила не курить при ней. Меня охватила тревога.
Несколько дней тому назад она впервые сказала о нем. Сосед по даче, зашел познакомиться. Сразу наговорил бог знает сколько комплиментов...
Еще совсем недавно мы ходили с ней на прогулку. Вышли из лесу — открылись по-осеннему грустные, притихшие луга с виднеющимися до самого горизонта стогами сена, уже почерневшего сверху, и дорогой, проложенной вдоль леса, пошли к реке. Боже, сколько в моем сердце было весны! Стройная, остроумная, молодая, с пшеничными, чуть волнистыми волосами, в белой кофточке, в темной, в меру узкой юбке, какая-то особенно женственная, вся переполненная желанием быть преданно чуткой и понятой, она то шла впереди меня по забытой осенней колее — и я любовался и ее стройностью, и ее молодостью, и стремительностью, легкой походкой, сам становясь и молодым и как бы крылатым, то шла со мною рядом, и я мог держать ее руку, чувствуя ее уступчивое сопротивление, целовать пальцы, чуточку настороженно поглядывая на широкое обручальное кольцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122