И может, мимо все оно и прошло бы, если бы не тот шалый вечер, когда она позже всех задержалась на сенокосе, вернувшись за платком, который забыла в кустах. Уже совсем стемнело, когда на луговой дороге ее обогнал грузовик. Оттуда позвали, чтобы она садилась; грузовик остановился, но она узнала Степанов голос и крикнула, что не поедет. Машина пошла дальше, но Волька увидела, как из кузова выскочил Степан.
— Ты думаешь, что я всего лишь веселый пустобрех и баламут?— тихо жаловался он по дороге.— А того не знаешь, что у меня на душе. Ни днем ни ночью не выходишь ты из моей головы.
— А гуляешь с другими. Думаешь, не знаю?— упрекнула Волька.
Недалеко от дороги чернела копна сена.
— Давай посидим да хоть поговорим с тобой как люди, - сказал Степан.
Что ж, не часто приходится выслушивать чужую исповедь. Степан выдернул несколько охапок сена, разбросал по земле. Волька села. Сено было луговое, оно обдавало знойными запахами и тревожно пьянило.
— С другими...—обиженно говорил Степан. — А что остается мне делать, если ты такая принцесса, что даже смотреть на меня не хочешь. Сейчас еще упрекнешь и за то, что пью? А почему — так и знать не желаешь? Тут вконец сопьешься, если свет не мил.
Волька вжималась в сено, пугаясь его жаркого близкого дыхания. Степан все ниже и ниже наклонял над ней свой чуб.
— Пусти, перестань,— говорила Волька, не давая приблизиться его глазам.
— Я пропаду без тебя, слышишь?
— Пусти, перестань. Не смей, говорю!—повторяла Волька, со всей силой упираясь ему в грудь руками. И вдруг задохнулась и обхватила за шею...
Они стали строить эту маленькую хатку, надеясь, что как только соберутся с силами, поставят новую, просторную и светлую. Песни петь Степан перестал, пошел плотничать. Но ненадолго хватило ему такой степенности, его тянуло покрасоваться на людях. Снова понеслись по селу «гурочш». Все чаще и чаще Степан стал пропадать далеко за полночь, от работы отбился, домой являлся пьяный. И в то время, когда Волька ходила на сносях, он связался с каким-то вербовщиком и, беспечно улыбнувшись, укатил в Карелию. «Подожди, заработаю денег, вернусь, и тогда мы заживем с тобой всем на зависть»,— сказал он Вольке. Волька еще надеялась. Но вернулся он через полгода даже без чемодана, в чем был, почерневший и иссохший,— должно быть, все от той же водки. Еще два года прослонялся, пробавляясь случайной работой то в сельпо, то в промкомбинате. Бродил как бирюк, нелюдимый и мрачный, не работник, не семьянин, будто не было у него ни дочки, ни жены. Волька уже поняла, что счастья своего она не нашла. «Лучше бы я была одна,— думала Волька.— Лучше бы он меня совсем бросил»; Вдруг он исчез и прислал письмо из-под Золотой Тайги. Теперь он писал, что собирается хорошо заработать на золотых приисках, но Волька уже ничему не верила. Она только боялась, чтобы он, упаси боже, в самом деле снова не вернулся. Не себя ей было жаль, а дочку,— зачем ребенку знать, что у нее непутевый отец. Так в тревоге и жила Волька все годы. Маринка пошла в школу, и тут неожиданно открылось, что она очень любит музыку. В школе было пианино, и у этого пианино она пропадала целые дни. Так бы, может, все и осталось только забавой, если бы не приехали артисты давать концерт. Они послушали Маринку и увезли с собой в Минск.
Ах, как неуютно и неприветливо стало в хате, когда Волька осталась в ней совсем одна. «Сколько же будет продолжаться такая жизнь?» — спрашивала она себя. Самое горькое было в том, что она знала: в своем одиночестве виновата сама. Разве не видела она, как всегда ловит ее взгляд Игнат Куты-ловский? Разве не поджидал ее на всех дорогах Змитрок Озерицкий, участливо намекая, что одной ей тяжело — ни сена некому заготовить на зиму, ни загодя запасти дров. Один —
вдовец, а у другого жена — любительница повеселиться, только, видно, не очень весело от этого было Змитроку. Но Волька, напуганная всем тем, что пережила со Степаном, не верила теперь ни себе, ни людям.
Первые дни Волька присматривалась к своему квартиранту. Очень уж он был лишним в хате. Она давно привыкла к своему одиночеству, знала, что ее день как начнется, так и пройдет спокойно, а теперь нужно было всегда помнить, что есть кто-то посторонний. Утром она старалась пораньше встать, с опаской посматривала на его постель и быстренько одевалась, пока он не проснулся. Вечером ей не терпелось прибежать домой пораньше, словно у нее набралось там бог знает сколько дел. Покормить поросенка, подоить корову — это было привычно, но ведь хотелось освежить пол, убраться засветло в хате, посмотреть, всюду ли чисто, не загрязнились ли занавески. И подумать, что приготовить на завтрак, на обед, на ужин. Все-таки это чужой человек, не хотелось, чтобы он считал ее нерадивой хозяйкой.
Он был какой-то странный. Чаще всего молчал, словно чем-то был очень занят. И только на третий день спросил, когда она поставила на стол завтрак:
— Скажите, а как вас звать? Что Волька — это я знаю, а по имени-отчеству?
— А по отчеству и не надо, мы к этому не приучены. Просто Волька, и все.
— Хорошо. Тогда и меня так зовите — Владимир. Ну вот, мы и познакомились. А мне это нравится: проще и даже лучше — тетка Волька, дядька Владимир. Правда, немного непривычно: так можно называть человека старше себя, а мы с вами почти одних лет. Но это дело привычки: можно без «тетки» и «дядьки». Ну так вот, Волька, садитесь завтракать.
— Да я позавтракала уже.
— Мало ли что! А мне одному скучно. Я не привык без компании. Садитесь, пожалуйста.
Пришлось сесть. И с этого дня Волька за стол садилась вместе с ним.
Он уходил в поле на весь день. Узнав, что там они даже не обедают, Волька давала ему с собой кусочек сала, бутылку молока. Он сначала не хотел брать, но Волька, не спрашивая, совала все это ему в карман ватника.
Их было человек восемь. Квартировали они в селе, у кого
попросторнее было в хате. Каждое утро колхоз им давал машину, чтобы отвезти на работу. В помощь себе они взяли деревенских мальчишек, и те на рассвете уже ждали их около сельсовета. В поле геодезисты доставали из чемоданов теодолиты, ставили их на треноги и начинали вдоль и поперек измерять клин, а мальчишки тянули мерные ленты, забивали в землю колышки, перенося их потом на новые места. Веселого в этом было не так уж много, но зато сколько гордости! Рассказать на селе, что сами смотрели в теодолиты, и — хотя до этого далеко — помечтать, что, может, и сами станут геодезистами,— это уже не шутки.
Вечером он садился работать. Из полевой сумки вынимал длинные листки бумаги, исписанные и вдоль, и поперек, и наискось, раскладывал их на столе и начинал чертить. Волька уже знала, что эти узкие листки называются абрисами, а то, чем он занимается сейчас,— камеральной обработкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Ты думаешь, что я всего лишь веселый пустобрех и баламут?— тихо жаловался он по дороге.— А того не знаешь, что у меня на душе. Ни днем ни ночью не выходишь ты из моей головы.
— А гуляешь с другими. Думаешь, не знаю?— упрекнула Волька.
Недалеко от дороги чернела копна сена.
— Давай посидим да хоть поговорим с тобой как люди, - сказал Степан.
Что ж, не часто приходится выслушивать чужую исповедь. Степан выдернул несколько охапок сена, разбросал по земле. Волька села. Сено было луговое, оно обдавало знойными запахами и тревожно пьянило.
— С другими...—обиженно говорил Степан. — А что остается мне делать, если ты такая принцесса, что даже смотреть на меня не хочешь. Сейчас еще упрекнешь и за то, что пью? А почему — так и знать не желаешь? Тут вконец сопьешься, если свет не мил.
Волька вжималась в сено, пугаясь его жаркого близкого дыхания. Степан все ниже и ниже наклонял над ней свой чуб.
— Пусти, перестань,— говорила Волька, не давая приблизиться его глазам.
— Я пропаду без тебя, слышишь?
— Пусти, перестань. Не смей, говорю!—повторяла Волька, со всей силой упираясь ему в грудь руками. И вдруг задохнулась и обхватила за шею...
Они стали строить эту маленькую хатку, надеясь, что как только соберутся с силами, поставят новую, просторную и светлую. Песни петь Степан перестал, пошел плотничать. Но ненадолго хватило ему такой степенности, его тянуло покрасоваться на людях. Снова понеслись по селу «гурочш». Все чаще и чаще Степан стал пропадать далеко за полночь, от работы отбился, домой являлся пьяный. И в то время, когда Волька ходила на сносях, он связался с каким-то вербовщиком и, беспечно улыбнувшись, укатил в Карелию. «Подожди, заработаю денег, вернусь, и тогда мы заживем с тобой всем на зависть»,— сказал он Вольке. Волька еще надеялась. Но вернулся он через полгода даже без чемодана, в чем был, почерневший и иссохший,— должно быть, все от той же водки. Еще два года прослонялся, пробавляясь случайной работой то в сельпо, то в промкомбинате. Бродил как бирюк, нелюдимый и мрачный, не работник, не семьянин, будто не было у него ни дочки, ни жены. Волька уже поняла, что счастья своего она не нашла. «Лучше бы я была одна,— думала Волька.— Лучше бы он меня совсем бросил»; Вдруг он исчез и прислал письмо из-под Золотой Тайги. Теперь он писал, что собирается хорошо заработать на золотых приисках, но Волька уже ничему не верила. Она только боялась, чтобы он, упаси боже, в самом деле снова не вернулся. Не себя ей было жаль, а дочку,— зачем ребенку знать, что у нее непутевый отец. Так в тревоге и жила Волька все годы. Маринка пошла в школу, и тут неожиданно открылось, что она очень любит музыку. В школе было пианино, и у этого пианино она пропадала целые дни. Так бы, может, все и осталось только забавой, если бы не приехали артисты давать концерт. Они послушали Маринку и увезли с собой в Минск.
Ах, как неуютно и неприветливо стало в хате, когда Волька осталась в ней совсем одна. «Сколько же будет продолжаться такая жизнь?» — спрашивала она себя. Самое горькое было в том, что она знала: в своем одиночестве виновата сама. Разве не видела она, как всегда ловит ее взгляд Игнат Куты-ловский? Разве не поджидал ее на всех дорогах Змитрок Озерицкий, участливо намекая, что одной ей тяжело — ни сена некому заготовить на зиму, ни загодя запасти дров. Один —
вдовец, а у другого жена — любительница повеселиться, только, видно, не очень весело от этого было Змитроку. Но Волька, напуганная всем тем, что пережила со Степаном, не верила теперь ни себе, ни людям.
Первые дни Волька присматривалась к своему квартиранту. Очень уж он был лишним в хате. Она давно привыкла к своему одиночеству, знала, что ее день как начнется, так и пройдет спокойно, а теперь нужно было всегда помнить, что есть кто-то посторонний. Утром она старалась пораньше встать, с опаской посматривала на его постель и быстренько одевалась, пока он не проснулся. Вечером ей не терпелось прибежать домой пораньше, словно у нее набралось там бог знает сколько дел. Покормить поросенка, подоить корову — это было привычно, но ведь хотелось освежить пол, убраться засветло в хате, посмотреть, всюду ли чисто, не загрязнились ли занавески. И подумать, что приготовить на завтрак, на обед, на ужин. Все-таки это чужой человек, не хотелось, чтобы он считал ее нерадивой хозяйкой.
Он был какой-то странный. Чаще всего молчал, словно чем-то был очень занят. И только на третий день спросил, когда она поставила на стол завтрак:
— Скажите, а как вас звать? Что Волька — это я знаю, а по имени-отчеству?
— А по отчеству и не надо, мы к этому не приучены. Просто Волька, и все.
— Хорошо. Тогда и меня так зовите — Владимир. Ну вот, мы и познакомились. А мне это нравится: проще и даже лучше — тетка Волька, дядька Владимир. Правда, немного непривычно: так можно называть человека старше себя, а мы с вами почти одних лет. Но это дело привычки: можно без «тетки» и «дядьки». Ну так вот, Волька, садитесь завтракать.
— Да я позавтракала уже.
— Мало ли что! А мне одному скучно. Я не привык без компании. Садитесь, пожалуйста.
Пришлось сесть. И с этого дня Волька за стол садилась вместе с ним.
Он уходил в поле на весь день. Узнав, что там они даже не обедают, Волька давала ему с собой кусочек сала, бутылку молока. Он сначала не хотел брать, но Волька, не спрашивая, совала все это ему в карман ватника.
Их было человек восемь. Квартировали они в селе, у кого
попросторнее было в хате. Каждое утро колхоз им давал машину, чтобы отвезти на работу. В помощь себе они взяли деревенских мальчишек, и те на рассвете уже ждали их около сельсовета. В поле геодезисты доставали из чемоданов теодолиты, ставили их на треноги и начинали вдоль и поперек измерять клин, а мальчишки тянули мерные ленты, забивали в землю колышки, перенося их потом на новые места. Веселого в этом было не так уж много, но зато сколько гордости! Рассказать на селе, что сами смотрели в теодолиты, и — хотя до этого далеко — помечтать, что, может, и сами станут геодезистами,— это уже не шутки.
Вечером он садился работать. Из полевой сумки вынимал длинные листки бумаги, исписанные и вдоль, и поперек, и наискось, раскладывал их на столе и начинал чертить. Волька уже знала, что эти узкие листки называются абрисами, а то, чем он занимается сейчас,— камеральной обработкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122