Нач. участка Филиппович А. И., прораб Ушаков В. В.»
И наверху, над текстом, фотопанорама. Новая Немига.
Боже, какая это красота.
И я рад. И тому, что видел старую Немигу и сокрушался о ней, и тому, какой она станет, и даже тому, что строить ее будут при мне. Что я еще увижу это.
Только не оставляет тревога, чтобы, не дай бог, не поменяли название. И чтобы писали не Немигская улица, а так, как говорят,— Немига.
МГНОВЕНИЕ
Я шел по улице, глубоко задумавшись. Обдумывая рассказ, который собирался писать. В нем умирает старичок, а жить ему еще очень хочется. Совсем старенький, он не пропускал ни одного физкультурного парада, любуясь ловкостью и красотой человеческого тела. То, что человек должен умереть, он считал самой большой несправедливостью. И, главное, умереть тогда, когда в самом расцвете его ум, когда он многое повидал, многому научился и теперь уже не повторил бы многих глупостей.
Все мы, как известно, время от времени совершаем глупости, а потом говорим, что на ошибках учимся. Конечно, учимся и, возможно, если бы ошибок не существовало, то не было бы у нас радости поисков и открытий. Кто-то мудрый сказал: глупость служит уму точилом. В этом изречении есть что-то и от глубокой правды, если, конечно, не слишком часто пользоваться этим точилом.
И вот в рассказе старик умирает. Воображение ярко рисует мне его последние минуты. Он уже тяжело дышит. Ему не хватает воздуха. Вокруг него люди — знакомые, друзья, родственники. Кто-то говорит, что надо вызвать доктора. И хотя все знают, что доктор уже не поможет, но всем становится немножечко легче: будто этим с каждого снимается капелька какой-то его вины. Даже в самую отчаянную минуту нам помогает держаться надежда.
Но приезд врача старика не спасает. Так должно быть в рассказе. Мысленно я ставлю себя на его место. Это мне тяжело дышать. Это мне не хватает воздуха. И мне жаль расставаться со всем, что меня окружает, жаль, что я уже ничего больше не увижу.
И вот в такую минуту работы воображения на перекрестке сверкнула машина «скорой помощи» с красным крестом и пронзительной сиреной. Я рванулся вперед. На какое-то мгновение показалось, что машина мчится ко мне. Что там, в доме, уже, может, конец...
Когда я осознал, что все это только плод воображения, что вокруг меня жизнь, я почувствовал, как дрожат мои колени и как сильно бьется сердце.
Я огляделся. И был беспредельно счастлив, что вокруг меня еще столько не познанного мною реального мира, так необходимого мне в его вечной, каждый день все новой и новой своей красе.
И, когда встретился мне приятель, я воскликнул, еще не дав ему произнести ни слова:
— Как хорошо! Ты только посмотри, какая вокруг красота! Почему ты не радуешься?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта книга писалась много лет. Она то дополнялась новыми разделами и новыми художественными образами, то освобождалась от всего, что казалось случайным, неорганичным.
Много раз перестраивалась композиция, уточнялся текст, менялось название. Не изменился только замысел, все четче прорисовываясь и вызревая,— сделать книгу такой, чтобы она читалась как одна человеческая судьба на том патриотическом пути, которым прошел мой современник и каждый из нас, по-своему неповторимо, и не изменил шага, даже если было очень трудно.
В книге переплелись линии личной судьбы и линии художественных персонажей. Мне казалось, что это сообщит написанному большую доверительность.
Буду рад, если страницы этой книги найдут отклик в сердце читателя или пробудят в ком-нибудь светлые раздумья.
ИНТЕРВЬЮ
Люблю прикасаться к чужим раздумьям. И поэтому люблю читать записные книжки, воспоминания, мемуары, маргиналии, даже интервью. Ищу в них искренность. И очень растерялся, когда и ко мне обратился человек, попросив этой самой искренности.
— Как писались ваши первые рассказы? — спросил этот человек, сказав, что он является корреспондентом «Мала-
ДОСЦ1» .
— Странно: как писались? Обыкновенно. Бралась бумага, карандаш, жила в голове мысль. Но откуда же взялось то, что просилось лечь на бумагу?
Скажу искренне: если бы не Янка Купала, Якуб Колас и Змитрок Бядуля, то вряд ли появилась бы у меня потребность что-то самому писать. Их стихи трогали душу. Я и начинал со стихов. Но все время мне казалось, что в стихотворении я могу высказать только настроение, обиду, гнев, восторг, даже нарисовать пейзаж, а мне хотелось передать движение мысли, событие. Пусть и детскими глазами, но кое-что я уже видел: империалистическую и гражданскую войны, Октябрьскую революцию, немецкую и польскую оккупацию. Все это где-то жило во мне и робко просилось в слово.
— Хотелось бы, чтобы вы рассказали о домысле в ваших рассказах,— говорит корреспондент.
— Нелегкое дело. Не слишком я в ладах с ним, с домыслом. Я привязан к конкретному материалу, и мне жаль нарушать его достоверность, примешивать к нему выдумку. Но без домысла нет художественного произведения. Домысел, конечно, помогает и мне. То в большей мере, то в меньшей. Иногда чтобы только поднять фактический материал до степени художественного. А иногда является основой произведения.
Но вся суть в том, что домысел — это не только умение дополнять, гораздо важнее — уметь выбросить лишнее. Очистить весь накопленный материал от случайного, невыразительного, мелкого. Приблизительно так писал я
«Наталью», «След резиновых шин», «У Кириллы на хуторе ».
Бывает, конечно, что из вымысла исходит идея произведения. И тогда она сама собирает вокруг себя материал. И самое фактуру, и наблюдения, впечатления, взгляд на вещи, течение мыслей, жесты, черты характеров и многое иное, в той, разумеется, мере, в какой это соответствует замыслу. Так создавались «Лунная ночь», «В старом доме», «Прощание», «Над рощей кружили аисты».
С «Аистами» вышла у меня неуправка. По замыслу это был совсем не такой рассказ и назывался иначе: «Выходной день». Рассказ был о председателе колхоза, на фактическом материале. Но, вероятно, потому, что ситуация носила слишком узкий, локальный характер, рассказ не захотел стать явлением искусства, он фальшивил. Я его уничтожил, оставив только первую страницу. Здесь было что-то милое для меня — портрет Янины. Почти год этот портрет не давал мне покоя: его нужно было использовать в другом произведении. И тогда всю ситуацию «Аистов» я придумал исключительно ради Янины.
— Есть ли у вас любимый рассказ?
— Гм... Боюсь, что, отвечая на этот вопрос, нарушу соотношение между искренностью и тактом. Да и вообще вряд ли тут можно сказать что-то определенное. Дело в том, что часто все зависит от вкуса, а вкус меняется от многих обстоятельств: времени, возраста, гражданских идеалов, духовного формирования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
И наверху, над текстом, фотопанорама. Новая Немига.
Боже, какая это красота.
И я рад. И тому, что видел старую Немигу и сокрушался о ней, и тому, какой она станет, и даже тому, что строить ее будут при мне. Что я еще увижу это.
Только не оставляет тревога, чтобы, не дай бог, не поменяли название. И чтобы писали не Немигская улица, а так, как говорят,— Немига.
МГНОВЕНИЕ
Я шел по улице, глубоко задумавшись. Обдумывая рассказ, который собирался писать. В нем умирает старичок, а жить ему еще очень хочется. Совсем старенький, он не пропускал ни одного физкультурного парада, любуясь ловкостью и красотой человеческого тела. То, что человек должен умереть, он считал самой большой несправедливостью. И, главное, умереть тогда, когда в самом расцвете его ум, когда он многое повидал, многому научился и теперь уже не повторил бы многих глупостей.
Все мы, как известно, время от времени совершаем глупости, а потом говорим, что на ошибках учимся. Конечно, учимся и, возможно, если бы ошибок не существовало, то не было бы у нас радости поисков и открытий. Кто-то мудрый сказал: глупость служит уму точилом. В этом изречении есть что-то и от глубокой правды, если, конечно, не слишком часто пользоваться этим точилом.
И вот в рассказе старик умирает. Воображение ярко рисует мне его последние минуты. Он уже тяжело дышит. Ему не хватает воздуха. Вокруг него люди — знакомые, друзья, родственники. Кто-то говорит, что надо вызвать доктора. И хотя все знают, что доктор уже не поможет, но всем становится немножечко легче: будто этим с каждого снимается капелька какой-то его вины. Даже в самую отчаянную минуту нам помогает держаться надежда.
Но приезд врача старика не спасает. Так должно быть в рассказе. Мысленно я ставлю себя на его место. Это мне тяжело дышать. Это мне не хватает воздуха. И мне жаль расставаться со всем, что меня окружает, жаль, что я уже ничего больше не увижу.
И вот в такую минуту работы воображения на перекрестке сверкнула машина «скорой помощи» с красным крестом и пронзительной сиреной. Я рванулся вперед. На какое-то мгновение показалось, что машина мчится ко мне. Что там, в доме, уже, может, конец...
Когда я осознал, что все это только плод воображения, что вокруг меня жизнь, я почувствовал, как дрожат мои колени и как сильно бьется сердце.
Я огляделся. И был беспредельно счастлив, что вокруг меня еще столько не познанного мною реального мира, так необходимого мне в его вечной, каждый день все новой и новой своей красе.
И, когда встретился мне приятель, я воскликнул, еще не дав ему произнести ни слова:
— Как хорошо! Ты только посмотри, какая вокруг красота! Почему ты не радуешься?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта книга писалась много лет. Она то дополнялась новыми разделами и новыми художественными образами, то освобождалась от всего, что казалось случайным, неорганичным.
Много раз перестраивалась композиция, уточнялся текст, менялось название. Не изменился только замысел, все четче прорисовываясь и вызревая,— сделать книгу такой, чтобы она читалась как одна человеческая судьба на том патриотическом пути, которым прошел мой современник и каждый из нас, по-своему неповторимо, и не изменил шага, даже если было очень трудно.
В книге переплелись линии личной судьбы и линии художественных персонажей. Мне казалось, что это сообщит написанному большую доверительность.
Буду рад, если страницы этой книги найдут отклик в сердце читателя или пробудят в ком-нибудь светлые раздумья.
ИНТЕРВЬЮ
Люблю прикасаться к чужим раздумьям. И поэтому люблю читать записные книжки, воспоминания, мемуары, маргиналии, даже интервью. Ищу в них искренность. И очень растерялся, когда и ко мне обратился человек, попросив этой самой искренности.
— Как писались ваши первые рассказы? — спросил этот человек, сказав, что он является корреспондентом «Мала-
ДОСЦ1» .
— Странно: как писались? Обыкновенно. Бралась бумага, карандаш, жила в голове мысль. Но откуда же взялось то, что просилось лечь на бумагу?
Скажу искренне: если бы не Янка Купала, Якуб Колас и Змитрок Бядуля, то вряд ли появилась бы у меня потребность что-то самому писать. Их стихи трогали душу. Я и начинал со стихов. Но все время мне казалось, что в стихотворении я могу высказать только настроение, обиду, гнев, восторг, даже нарисовать пейзаж, а мне хотелось передать движение мысли, событие. Пусть и детскими глазами, но кое-что я уже видел: империалистическую и гражданскую войны, Октябрьскую революцию, немецкую и польскую оккупацию. Все это где-то жило во мне и робко просилось в слово.
— Хотелось бы, чтобы вы рассказали о домысле в ваших рассказах,— говорит корреспондент.
— Нелегкое дело. Не слишком я в ладах с ним, с домыслом. Я привязан к конкретному материалу, и мне жаль нарушать его достоверность, примешивать к нему выдумку. Но без домысла нет художественного произведения. Домысел, конечно, помогает и мне. То в большей мере, то в меньшей. Иногда чтобы только поднять фактический материал до степени художественного. А иногда является основой произведения.
Но вся суть в том, что домысел — это не только умение дополнять, гораздо важнее — уметь выбросить лишнее. Очистить весь накопленный материал от случайного, невыразительного, мелкого. Приблизительно так писал я
«Наталью», «След резиновых шин», «У Кириллы на хуторе ».
Бывает, конечно, что из вымысла исходит идея произведения. И тогда она сама собирает вокруг себя материал. И самое фактуру, и наблюдения, впечатления, взгляд на вещи, течение мыслей, жесты, черты характеров и многое иное, в той, разумеется, мере, в какой это соответствует замыслу. Так создавались «Лунная ночь», «В старом доме», «Прощание», «Над рощей кружили аисты».
С «Аистами» вышла у меня неуправка. По замыслу это был совсем не такой рассказ и назывался иначе: «Выходной день». Рассказ был о председателе колхоза, на фактическом материале. Но, вероятно, потому, что ситуация носила слишком узкий, локальный характер, рассказ не захотел стать явлением искусства, он фальшивил. Я его уничтожил, оставив только первую страницу. Здесь было что-то милое для меня — портрет Янины. Почти год этот портрет не давал мне покоя: его нужно было использовать в другом произведении. И тогда всю ситуацию «Аистов» я придумал исключительно ради Янины.
— Есть ли у вас любимый рассказ?
— Гм... Боюсь, что, отвечая на этот вопрос, нарушу соотношение между искренностью и тактом. Да и вообще вряд ли тут можно сказать что-то определенное. Дело в том, что часто все зависит от вкуса, а вкус меняется от многих обстоятельств: времени, возраста, гражданских идеалов, духовного формирования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122