Писали и говорили не только про него, но на всем широком фоне тех событий особенно заметен был он. И, помню, в моем сознании никак не укладывалось, чтобы с такой легкостью и непочтительностью можно было говорить про Тишку Гартного. Ну если бы за ним водились какие-нибудь проступки. Но я был уверен, что у него могли быть только. заслуги! Однако вот оказывается, что и в своих произведениях, и в литературно-критических статьях, которые он подписывал псевдонимом Сымон Друк, и в высокой государственной деятельности допущено немало ошибок. Все это было до того неожиданно и ново, что не хотелось верить. Думалось, что по отношению к Тишке Гартному не иначе как допускается некая несправедливость. Возможно, даже кто-то зол на него и теперь, пользуясь случаем, мстит, выдумывает всякие небылицы. Недаром же и тон обсуждений такой — намеренно кусачий, нет в нем ни жалости, ни уважения.
Таким ходом рассуждений мне хотелось защитить Тишку Гартного, не дать разрушиться образу, мне дорогому, связанному с представлением о революции, отчизне, о какой- то особенно высокой человечности. И потому каждый раз, увидев его, глядел я теперь на Тишку Гартного с еще большим уважением и участием. Пусть он кем-то и оговорен, но честен. Пусть и не понят, но герой. Эти новые качества его я видел во всем: в той же одежде, теперь, казалось, как раз на него скроенной и подобранной, в неторопливой походке, в замкнутой угрюмости. Казалось, я даже видел ход его мыслей. И, к моему удивлению, мыслей этих я немного боялся. Они мне казались слишком строгими. Даже не строгими, а гордыми. Они как бы не любили, чтобы их близко кто- нибудь касался. Издали — пожалуйста, даже охотно они давали собой полюбоваться издали, а близко — упаси боже. Возможно, это представление о нем осталось от той первой встречи, когда на улице он стоял вместе с Зарецким и Дударем и тогда про него я так и подумал. А может... Ну что сделать, чтобы так не думалось?
Воображение вело и дальше. Я никогда не видел, чтобы Тишка Гартный шутил, смеялся, чтобы у него было иное, не такое, как всегда, угрюмое и молчаливое настроение. Никогда не видел, чтобы он радовался или грустил, был чем-то удивлен или взволнован. Я сказал себе, что придираюсь к
нему, выдумываю напраслину ведь совсем человека не знаю. Не знаю, как живет он дома и какой на людях, среди тех, кто ему близок или желанен.
«Ты недобрый человек,— говорил я сам себе, ты уверяешь, что любишь Тишку Гартного как бога, и сам же развенчиваешь это божество. Зачем тебе заниматься этим? Ага, вот видишь: тебе нужно знать природу богов. А йотом пойдешь и дальше — начнешь доискиваться, что им нужнее: то, что ты про них, или то, что они о себе думают. И что они больше любят: тень, которая ложится от них на землю, или солнце, дающее эту тень. Вот видишь, какая это хитрая философия, оставь ее. Не разрушай пьедесталов, все равно на них кто-то должен стоять...»
И однажды я увидел Тишку Гартного в совсем обыкновенную минуту его жизни. С Сымоном Барановых мы зашли в Дом писателя по каким-то книжным делам. Библиотека была закрыта, мы сели за столик и расставили шахматы. Вскоре в вестибюле послышался веселый голос Зарецкого. Открылась дверь, и он сам показался всей своей представительной фигурой, пропуская впереди себя Тишку Гартного. Зарецкий, энергично жестикулируя, вел какой-то, еще на улице начатый разговор. Увлеченные этим разговором, они отошли в сторону, к окну, даже не обратив на нас внимания. И тут я с радостью увидел, что Гартный такой же простой и непосредственный, как и все мы. Как и все мы, грешные, забыл поздороваться. И с Зарецким разговаривает просто как мы с Барановых, не стыдясь ни запальчивости в разговоре, ни улыбки. «Что случилось? — спрашивал я самого себя.— Или я человека и впрямь не знал и не видел, как ведет он себя наедине, или... Неужто простота оживает только после того, как опасность заслонит славу?»
Вероятно, они зашли сюда, чтобы кого-то подождать, но не дождались, собрались уходить и только теперь заметили нас и поздоровались. Похоже, что, почувствовав неловкость за такое запоздалое внимание, они подошли к нашему столику.
Зарецкий всегда умел добродушно и мило пошутить.
— Давайте посмотрим, дядька Тишка, смертельную схватку петухов.
Гартный посмотрел на доску с довольно поредевшим уже шахматным войском на ней.
— А этот, что побольше, кажется, обыгрывает меньшого,— сказал он Зарецкому, кивнув на Барановых стараясь поддержать шутку.
Прячась за свою хитроватую простоту, Сымон Барановых притворно не согласился:
— Ай, где вы это видели, дядька Тишка?
Они пошли, а я для себя сделал большое открытие. Что человек — всегда бог. Особенно тогда, когда он похож только на самого себя.
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Заочно я знал его давно, но встретиться лично не удавалось. И это было неудивительно — его должность первого секретаря ЦК комсомола Белоруссии не позволяла слишком разбрасываться временем. Удивлять могло другое: как он при такой должности находит время, чтобы еще и писать. И писать серьезно, по-человечески глубоко и много. Его книга «Мелочи жизни» в сравнении с книжками других «маладняковцев» того времени выглядела солидным томом. А сколько общественной и служебной работы — заседаний, выступлений, докладов! А новые рассказы в свежих номерах журналов! И все это по-хозяйски вдумчиво и по-граждански мужественно. Глубоко в душе я уважал его, и даже имя — Платон — было как бы оправданием моего уважения. В таком древнем имени было что-то удивительно простое и народное, с ним связывалось представление об уравновешенности и рассудительности. А фамилия — Головач — дополняла это представление. Поэтому думалось, что он человек пожилой, иначе откуда в его произведениях столько зрелости.
И вот на одном из писательских собраний среди сидящих в президиуме я увидел незнакомого человека лет двадцати шести. Он сидел на заднем плане, за спинами, между Михасём Лыньковым и Андреем Александровичем. Волосы пышные, очень светлые и, видать, мягкие, как кудель. И брови такие светлые, что их даже не видно. В лице много простоты и доброты. И скромности. Ему было как будто неловко, что его пригласили на такое почетное место, поэтому он старался быть в тени. Но к нему все время оборачивались то Александрович, то Лыньков, то еще кто-то из президиума. И всякий раз, когда он наклонялся к ним, его льняные волосы падали на лоб, и он размашистым жестом откидывал их назад. Иногда он пробовал улыбаться, но улыбка не шла ему и сразу же угасала, побродив какое-то мгновение около тонких губ. Улыбка слишком молодила его, делала мальчишкой и будто сама знала, что это не очень удачная услуга.
Это и был Платон Головач, и меня смутило, что он был совсем не таким, каким мне представлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122