И я слушал женщину и думал, как же трудно мне будет говорить с Сергеем, когда он вернется из деканата.
ПОТОЧЕННАЯ ШАШЕЛЕМ КНИГА
На Володарской улице, оттесненный во двор гостиницей «Минск», стоит каменный, в три этажа, еще крепкий, со следами былой пышности дом. Нижний этаж его занят гастрономом, а когда-то тут находилась букинистическая лавка, в которой я бывал довольно часто. Заведовала лавкой молодая женщина с доброй улыбкой, чем-то похожая на народницу.
Я в то время учился в университете, денег лишних в кармане не водилось, но даже если оставался последний рубль, я прежде всего шел с ним в книжную лавку.
На первых порах заведующая не очень верила в мою влюбленность в книгу. Моего появления в лавке она почти не замечала, на приветствие отвечала еле-еле; когда я просил показать какую-нибудь книгу с полки, то она делала это не сама, а молчаливо приказывала своей помощнице, молодой бледнолицей девушке, кивком головы указав на меня как на докуку. Меня это очень обижало: тогда было не принято допускать покупателей к полкам, за прилавок могли заходить только люди, пользующиеся особым уважением; часто я видел, как они, приставив стремянки, перебирали книги на полках, а иногда допускались в святая святых — в каморку за узкой дверью, где книги, еще не приведенные в порядок и не поставленные на полки, лежали всюду, отсвечивая твердым лаком своих кожаных корешков, чаще всего уже порыжевших и поточенных шашелем. Туда мне доступа не было. И только позже я догадался, что во многом виноват был я сам.
Как-то посчастливилось мне приобрести кожух, длинный, просторный, с большим воротником, с плетеными пуговицами. Этот кожух служил мне верой и правдой: дома, когда ко мне приходили особо словоохотливые друзья, такие, как Заир Азгур1, я расстилал кожух на полу моей комнатушки, и мы, валяясь на нем, могли до бесконечности спорить о житейских и литературных делах; зимой на улице, почти дважды обернув вокруг себя его полы, подняв широкий воротник, я ходил в нем как кум короле, не страшась ни сильных ветров, ни лютых морозов. В этом кожухе я ходил и в букинистическую лавку, иногда для удобства подпоясавшись и для колорита взяв в руки до блеска отполированную ореховую палку. Все это шло отчасти от недавнего увлечения футуризмом, а отчасти от еще не ушедшей и чем-то милой для меня крестьянской опрощенности.
Но вот однажды вместе с Бровкой, Никоновичем и, кажется, Ходыкой мы зашли в лавку, одетые по тем временам элегантно: в хороших пальто, в шляпах, при галстуках. Я видел, как заведующая не то смущенно, не то удивленно взглянула на меня, должно быть не веря, что я могу быть человеком своим в этой компании писателей. Мне отчетливо припомнилось, как не раз всевозможными уловками она старалась, чтобы книга, достойная особого внимания, не попала мне в руки. Понятно, человека в крестьянском кожухе вряд ли влекут сюда какие-то интеллектуальные запросы. И вот теперь я был бесконечно рад, что она испытывает неловкость, и даже нарочно еще больше старался подчеркнуть, что в этой компании я не случайный человек: со всеми свободно, на «ты». Это была как бы моя маленькая месть ей.
Но хочу я рассказать не про обиду, а про счастливый случай. После этого коллективного посещения лавки я тоже стал в ней своим человеком. Теперь и меня встречали хоть и сдержанной, но приветливой улыбкой. Как и те счастливцы, которым я недавно завидовал, теперь я сам лазил по полкам, вдыхал запах старинных книг, дышал книжной пылью. Заходил я и в каморку, и тут было всего интересней. Грудами наваленные книги таили в себе "тревожную неожиданность: они были только что привезены, к ним еще не прикасались чужие руки, и могло статься, что среди них найдется нечто необыкновенное, редкостное. Каким будет это необыкновенное и редкостное, я не представлял, наслаждение было в самом ожидании. Что может быть привлекательней тайны человеческого духа, которая живет вот тут, на молчаливых, пожелтевших от времени страницах и которая может открыться только тебе? Ни с чем не сравнимое чудо.
И вот однажды такая тайна все-таки коснулась меня. В той же каморке я развязал пачку книг, только что сюда принесенных. Не знаю, чем привлек мое внимание томик в твердом пестром переплете с потертыми краями, с потрескавшейся на корешке рыжей кожей. Это было «Воскресение» Льва Толстого. Я имел собрание сочинений Толстого и этот томик хотел уже отложить, но на одной из страниц увидел пометы. Черными чернилами на полях страницы было написано несколько слов и стрелкой обозначено, куда они должны быть внесены в тексте. Я полистал книгу дальше — и снова напал на такие же заметки. Их оказалось очень много, больших и малых вынесенных на поля или вписанных в текст, а иногда дописки были, видимо, такие, что не помещались на странице, и тогда стояла пометка: смотри тетрадь номер такой-то. Сердце мое заколотилось: в руках у меня была тайна. Чьи это поправки? Кто их делал? Почерк тонкий, буквы длинные, косые, тесно прижатые одна к другой; неужели рука самого Толстого? Или после него дописывал кто-то другой? Но кто? А может, вписано то, что было изъято цензурой? Какие пути привели книгу в Минск и кто тот человек, который продал ее сюда, в книжную лавку? И сохранились ли те тетради, где они и как их искать?
Дома я поставил этот томик отдельно, чтобы на полке он особенно не бросался в глаза. Я собирался написать в Ясную Поляну, в Институт литературы, я был убежден, что в руках моих экземпляр уникальный. Показывал я книгу только самым близким друзьям, которые завидовали такой находке, а Микола Алехнович ради всех святых умолял уступить эту книгу ему, критику и литературоведу, которому она должна принадлежать по праву. Не помню, какие заботы и дела отвлекли от книги на некоторое время мое внимание, но когда я собрался начать поиски, то книги на месте не оказалось. Не было уже и Алехновича, чтобы спросить, не он ли подстроил эту товарищескую шутку. Так я и не знаю, что пропало тогда у меня: чьи-либо случайные упражнения или, может, самые живые следы вечно ищущей мысли Толстого.
И все не верю, что книга пропала навсегда. Меня не оставляет ощущение, что в какой-то счастливый день возьмет да и объявится эта поточенная шашелем книга.
РАССВЕТ
В те годы в университете мы были вольнослушателями — на лекции лучших преподавателей ходили, неинтересные пропускали, занимались самостоятельно. Свободное время использовали для литературной работы.
Я жил на квартире вместе с Макаром Шалаем, человеком безудержной горячности в спорах. Он назубок знал классиков марксизма, Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Писарева, Плеханова и логикой их мышления сбивал с ног любого
противника. Мы с ним лекции делили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
ПОТОЧЕННАЯ ШАШЕЛЕМ КНИГА
На Володарской улице, оттесненный во двор гостиницей «Минск», стоит каменный, в три этажа, еще крепкий, со следами былой пышности дом. Нижний этаж его занят гастрономом, а когда-то тут находилась букинистическая лавка, в которой я бывал довольно часто. Заведовала лавкой молодая женщина с доброй улыбкой, чем-то похожая на народницу.
Я в то время учился в университете, денег лишних в кармане не водилось, но даже если оставался последний рубль, я прежде всего шел с ним в книжную лавку.
На первых порах заведующая не очень верила в мою влюбленность в книгу. Моего появления в лавке она почти не замечала, на приветствие отвечала еле-еле; когда я просил показать какую-нибудь книгу с полки, то она делала это не сама, а молчаливо приказывала своей помощнице, молодой бледнолицей девушке, кивком головы указав на меня как на докуку. Меня это очень обижало: тогда было не принято допускать покупателей к полкам, за прилавок могли заходить только люди, пользующиеся особым уважением; часто я видел, как они, приставив стремянки, перебирали книги на полках, а иногда допускались в святая святых — в каморку за узкой дверью, где книги, еще не приведенные в порядок и не поставленные на полки, лежали всюду, отсвечивая твердым лаком своих кожаных корешков, чаще всего уже порыжевших и поточенных шашелем. Туда мне доступа не было. И только позже я догадался, что во многом виноват был я сам.
Как-то посчастливилось мне приобрести кожух, длинный, просторный, с большим воротником, с плетеными пуговицами. Этот кожух служил мне верой и правдой: дома, когда ко мне приходили особо словоохотливые друзья, такие, как Заир Азгур1, я расстилал кожух на полу моей комнатушки, и мы, валяясь на нем, могли до бесконечности спорить о житейских и литературных делах; зимой на улице, почти дважды обернув вокруг себя его полы, подняв широкий воротник, я ходил в нем как кум короле, не страшась ни сильных ветров, ни лютых морозов. В этом кожухе я ходил и в букинистическую лавку, иногда для удобства подпоясавшись и для колорита взяв в руки до блеска отполированную ореховую палку. Все это шло отчасти от недавнего увлечения футуризмом, а отчасти от еще не ушедшей и чем-то милой для меня крестьянской опрощенности.
Но вот однажды вместе с Бровкой, Никоновичем и, кажется, Ходыкой мы зашли в лавку, одетые по тем временам элегантно: в хороших пальто, в шляпах, при галстуках. Я видел, как заведующая не то смущенно, не то удивленно взглянула на меня, должно быть не веря, что я могу быть человеком своим в этой компании писателей. Мне отчетливо припомнилось, как не раз всевозможными уловками она старалась, чтобы книга, достойная особого внимания, не попала мне в руки. Понятно, человека в крестьянском кожухе вряд ли влекут сюда какие-то интеллектуальные запросы. И вот теперь я был бесконечно рад, что она испытывает неловкость, и даже нарочно еще больше старался подчеркнуть, что в этой компании я не случайный человек: со всеми свободно, на «ты». Это была как бы моя маленькая месть ей.
Но хочу я рассказать не про обиду, а про счастливый случай. После этого коллективного посещения лавки я тоже стал в ней своим человеком. Теперь и меня встречали хоть и сдержанной, но приветливой улыбкой. Как и те счастливцы, которым я недавно завидовал, теперь я сам лазил по полкам, вдыхал запах старинных книг, дышал книжной пылью. Заходил я и в каморку, и тут было всего интересней. Грудами наваленные книги таили в себе "тревожную неожиданность: они были только что привезены, к ним еще не прикасались чужие руки, и могло статься, что среди них найдется нечто необыкновенное, редкостное. Каким будет это необыкновенное и редкостное, я не представлял, наслаждение было в самом ожидании. Что может быть привлекательней тайны человеческого духа, которая живет вот тут, на молчаливых, пожелтевших от времени страницах и которая может открыться только тебе? Ни с чем не сравнимое чудо.
И вот однажды такая тайна все-таки коснулась меня. В той же каморке я развязал пачку книг, только что сюда принесенных. Не знаю, чем привлек мое внимание томик в твердом пестром переплете с потертыми краями, с потрескавшейся на корешке рыжей кожей. Это было «Воскресение» Льва Толстого. Я имел собрание сочинений Толстого и этот томик хотел уже отложить, но на одной из страниц увидел пометы. Черными чернилами на полях страницы было написано несколько слов и стрелкой обозначено, куда они должны быть внесены в тексте. Я полистал книгу дальше — и снова напал на такие же заметки. Их оказалось очень много, больших и малых вынесенных на поля или вписанных в текст, а иногда дописки были, видимо, такие, что не помещались на странице, и тогда стояла пометка: смотри тетрадь номер такой-то. Сердце мое заколотилось: в руках у меня была тайна. Чьи это поправки? Кто их делал? Почерк тонкий, буквы длинные, косые, тесно прижатые одна к другой; неужели рука самого Толстого? Или после него дописывал кто-то другой? Но кто? А может, вписано то, что было изъято цензурой? Какие пути привели книгу в Минск и кто тот человек, который продал ее сюда, в книжную лавку? И сохранились ли те тетради, где они и как их искать?
Дома я поставил этот томик отдельно, чтобы на полке он особенно не бросался в глаза. Я собирался написать в Ясную Поляну, в Институт литературы, я был убежден, что в руках моих экземпляр уникальный. Показывал я книгу только самым близким друзьям, которые завидовали такой находке, а Микола Алехнович ради всех святых умолял уступить эту книгу ему, критику и литературоведу, которому она должна принадлежать по праву. Не помню, какие заботы и дела отвлекли от книги на некоторое время мое внимание, но когда я собрался начать поиски, то книги на месте не оказалось. Не было уже и Алехновича, чтобы спросить, не он ли подстроил эту товарищескую шутку. Так я и не знаю, что пропало тогда у меня: чьи-либо случайные упражнения или, может, самые живые следы вечно ищущей мысли Толстого.
И все не верю, что книга пропала навсегда. Меня не оставляет ощущение, что в какой-то счастливый день возьмет да и объявится эта поточенная шашелем книга.
РАССВЕТ
В те годы в университете мы были вольнослушателями — на лекции лучших преподавателей ходили, неинтересные пропускали, занимались самостоятельно. Свободное время использовали для литературной работы.
Я жил на квартире вместе с Макаром Шалаем, человеком безудержной горячности в спорах. Он назубок знал классиков марксизма, Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Писарева, Плеханова и логикой их мышления сбивал с ног любого
противника. Мы с ним лекции делили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122