Помню, я сказал, что в рассказе неудачный конец. Тяжеловатый, перегруженный манерной философией, не вытекающей из сути повествования.
— Посмотрю, может, поправлю, а может, и нет,— как обычно, загадкой ответил Калюга.
Случилось так, что Калюги я больше не увидел. И «Цеснаватую куртачку» прочел более чем тридцать лет спустя. Вырезанные из журнала и скрепленные листки, приобретенные литературным архивом. Конец рассказа, разумеется, тот же, я был заранее уверен, что так и будет, знал, что Калюга доверяет только своему вкусу. Но по страницам усердно и основательно походил чей-то цветной карандаш. В рассказе парни, подвыпив, едут свататься, всю ночь плутают, не могут попасть к невесте. Все это написано с тонким юмором, юмор и в названии деревень — Прыгоды1 и Анекдоты; даже лошадь, на которой едут женихи, празднично-херувимская — белая. В цветном карандаше сразу же узнается Бэнда.
Но прошло время и все расставило на свои места. Выходит в свет книга Калюги, и я рад, что снова встречусь с ним.
БИОГРАФИЯ
Очень скоро пришел ответ на письмо, в котором я просил его прислать о себе некоторые сведения. Главные этапы его жизни были мне известны по нашей молодости, но ведь с тех пор прошло много лет, и если за это время произошло что-то интересное или значительное, то об этом следовало бы сказать: издательство наметило выпустить справочник, в который было включено и его имя.
«Дата рождения: 31 января 1902 года, по новому стилю 13 февраля».
Я помнил одну щепетильную черту его характера: верить в предначертанность судьбы. Подумалось, что неспроста упомянут новый стиль, что сейчас всеми правдами и неправдами, за всю долгую неласковость своей жизни, он начнет нарекать на эту цифру тринадцать. Но все же он сдержал себя.
«Учеба: в 1925 году окончил Минский педагогический техникум; два года работал в Полоцке (один год в Волынцах) учителем, в первый год одновременно и заведующим отделом в газете «Чырвоная Полаччына». Писал и печатал стихи и рассказы под псевдонимом С. Багун. В альманахе «Наддзвшне» поместил рассказ «Франтишек Скорина».
Вот с этого времени я и помню его. Я тоже работал в Полоцке, в той же газете, но годом позже, одновременно с Петру- сем Бровкой. Иногда он приезжал из своих Волынцев в окружной отдел народного образования или в редакцию, и это было доброй причиной, чтобы нам увидеться и посидеть. Он был уже достаточно известным: в «Маладняку» вышла его книжка с портретом на белой обложке, украшенной орнаментом из дубовых веток — «Першы паустанак». Эту книжку я читал, лежа на верхней полке вагона по пути из Слуцка в Россоны, при свете огарка свечи, которая еле-еле дышала в закопченном фонаре. И, помню, удивлялся воинственно осмотрительной натуре Адама Залеса, которому никак не удавалось поставить себя рядом с революцией. И вот автор «Першага паустанка» теперь сидел и говорил с нами. Правда, он не особенно любил мирные разговоры, не признавая за нами равного права разбираться в явлениях литературы. Нас это совсем и не беспокоило, мы признавали за ним абсолютное превосходство старшего. Признаком превосходства был его тихий, но настойчивый голос, сухое, строгое лицо с пристальным взглядом темно-синих глаз, зачесанные на правую сторону волосы, под которыми уже тогда, казалось, просвечивала лысина.
Время и память не слишком согласовывают между собой свою работу: время все изменяет, безжалостно стирает даже следы вчерашнего, а память только и занята тем, чтобы остались эти следы. Только ими и живет. И все же я не знаю, можно ли полностью полагаться на память. Я, например, если бы
кто спросил, сказал бы, что «Франтишка Скорину» он напечатал не в «Наддзвшш», а в «Маладняку». И что он не писал стихов, и что не было у него псевдонима «Багун». Если сказать правду, то своей памяти следует особенно остерегаться. Мы любим читать чужие воспоминания, может, потому, что им тоже не слишком верим.
«1 сентября 1927 года поступил на второй курс литературно-лингвистического отделения Белорусского государственного университета. Окончил весной 1930 года. В эти же годы писал рассказы и повести, печатался в «Маладняку». В 1930-м вышел второй сборник рассказов «Шляхам! навальнщ». В «Маладняку» была помещена моя повесть «Чорны мост». 18 июля этого же года были приняты меры в отношении моего нового места жительства».
Такая беда постигла тогда многих. Но не хотелось верить, что это случилось и с ним. Думалось, может, уехал куда-нибудь — в гости или отдыхать — и скоро вернется. Однако не возвратился. Меня это удручало особенно потому, что в студенческие годы мы сблизились. А потом и подружились, когда стали соседями по квартирам, он тоже жил за вокзалом, в тихом переулке, у пани Дыбзинской. Пани Дыбзинская — молодая вдова с пышными волосами и ласковой доверчивостью в глазах. У нее была дочь-подросток, тоже ласковая и пухленькая, чем-то очень похожая на сережку вербы ранней весной. Дом был тихий, стоял в глубине густого сада. В узкой угловой комнатке, которую он занимал, всегда царил прохладный полумрак. Может, потому, что он был холостяком, в его комнате все выглядело так, будто вещи расставлены случайно или временно. Кровать из тонких железных прутьев, с глубоко вмятым матрацем, застелена наспех. Подоконник заставлен всякой всячиной: эмалированная коричневая кружка с чайной ложечкой в ней, рядом кусочек зачерствевшего хлеба; разведенные в запас чернила в темной высокой бутылочке, заткнутой пробкой, скрученной из бумаги; оловянного цвета запонки на цепочке. И обязательно флакон одеколона, граненый, из толстого тусклого стекла с серой притертой пробкой,— несколько поодаль: хозяин любил, налив одеколон в ладошку, обтереть лицо и смочить редкие, старательно и гладко зачесанные волосы.
На столе, старинном, массивном, с приземистыми тумбами, лежали нарезанные узкими полосами листы бумаги, густо исписанные мелким почерком с исправленными, зачеркнутыми или безжалостно вымаранными строчками; на полил, вдоль и поперек, написан новый текст, от строчек идут тонюсенькие стрелки, указывая, куда новые строчки должны вставляться. Иногда эти листки лежали подолгу, на них уже появлялись признаки заброшенности. Что-то с ним происходило, казалось, он боится того, что создал, по нескольку дней кряду он не бывал дома. Настоящему творчеству это, должно быть, и необходимо: перешагнуть через сомнения. Потом, исхудалый и почерневший, он внезапно появлялся, снова будто прикипал к столу и, теряя чувство времени, перепутывал день с ночью, снова писал и зачеркивал, наполняя комнату синим табачным дымом, потягивая из коричневой кружки густой остывший чай. Заботиться о нем было некому, а пани Дыбзинская сама искала уюта.
«В 1936 году я приезжал в Минск, но через двадцать четыре часа покинул родину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122