Несмотря на свою болезнь, о которой всегда говорили только шепотом, тетя Лотта была самой веселой из всех и без стеснения говорила о своей бездетности, которая
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
— Да пусть его хоть миллионы наживет, я бы ни за что с ним не поменялся,— говорил отец,— лучше уж остаться бедняком, зато здоровьем не рисковать.
Во время войны я часто ездил с матерью в Брабшюц к тете Хелли, которая, несмотря на целую ораву детей, хотела развестись с мужем. Его как кузнеца призвали на тыловую службу, сначала его часть стояла в Ютербоге, затем в Бауцене. И вот из обоих городов шли письма, только не от него, а от женщин, одна из которых вскоре ждала ребенка.
— Что слишком, то слишком, —сказала тетя Хелли и через дыру в заборе провела нас в большое садово-огородное хозяйство, где сама работала. В хорошо унавоженной темной почве росли горох, фасоль, морковь, помидоры, в саду зрели чудесные яблоки.
— Главное, не рвите на одном месте, а то заметит,— предупредила она, глядя на старый дом, где присматривала еще и за детьми вдового огородника.
— Ну а этот-как, лучше? — спросила мать, торопливо обрывая фасоль. Меня она послала в заросли гороха.
— Лучше? — пожала плечами тетя.— И что вообще значит «лучше»? Каждому мужчине нужна женщина, иногда две, а этому всего-навсего нужны мои руки.
С ней была младшая дочь Инга, обладательница длинных черных кос. Она чуточку помогала мне, но больше слушала, о чем разговаривают моя мать и тетя Хелли. Сквозь заросли гороха я подкрался к ней и дернул за косы.
— Ну ты! — Она подскочила ко мне, сверкая большими черными глазами. Я ринулся прочь, Инга за мной. Мы дрались прямо на морковных грядках, пока не подошла тетя Хелли и не напустилась на нас:
— С ума вы, что ли, сошли? Ведь старик заметит. Он вас, сорванцов, и так терпеть не может.
Мы все ехали, ехали, я даже и не думал выходить, не обращал внимания на время, хотя нам с отцом, в сущности, было не о чем разговаривать. Какая-то отчужденность пролегла между нами, мы почти не видели друг друга. Того, что случилось под конец, мне никак не хотелось касаться. И никто в нашей семье, которую разбросало по всему свету, об этом не заикался. Но память подобна пытке, и порой, казалось бы, совершенные пустяки доставляли мне массу хлопот.
— Вздор, мелочь, глупая ревность,— сказал отец, будто прочитав мои мысли.
Он был вполне способен посмеяться над всем этим или, усмехаясь, помолчать, пока в голову не придет что-нибудь другое.
— А дождь-то все никак не перестает,— удивился он, протирая ладонью запотевшее стекло.— Узнаешь, где мы?
Закрыв глаза, он ободряюще кивнул. Он-то совершенно точно знал, где мы находимся, потому что умел называть улицы и остановки и в кромешной тьме, раньше он объявлял их даже во сне. На миг мне подумалось, а так ли уж хорошо он ориентировался здесь, в чужом городе; или порой ему казалось, будто он отправился от Вильдер-Манна или от Трахенбергского трамвайного депо и потом угодил в ночной туман совершенно преобразившегося города на Эльбе.
— У тебя есть еще время, или ты спешишь домой? — спросил он, особо подчеркнув слово «домой», сглотнул и опять протер стекло. Потом, как бы очнувшись, сказал: — Н-да, ни тебе, ни кому другому не пожелаю, чтобы его вот так же оторвало от всего и вся, как меня.
Когда тот последний отпуск кончился и отец уехал на фронт, я почувствовал себя одиноким. Было это унылой осенью в старом замке Фрауэнштайн, в большом зале с зарешеченными окнами, со скамейками и столами из неструганых досок, с солдатскими тумбочками и соломой в углу для ночлега.
— Мальчику это только на пользу,— говорила мать и долго обнимала меня, а потом я с солдатским ранцем за спиной пошел к вокзалу.
Лишь тот, кто бегал шестьдесят метров за десять секунд и прыгал на полтора метра в высоту, получал право приехать во Фрауэнштайн и участвовать в тактической игре, на которой присутствовал даже сам банфюрер. К моему ранцу кожаными ремнями были прикреплены котелок, фляжка и одеяло.
— Одеяло слишком пестрое,— попрекнул меня бан-фюрер.
Но у других экипировка была еще разномастней. У некоторых вместо солдатских ранцев были школьные, да в придачу еще и клетчатые пледы, яркие эмалированные миски, бутылки из-под лимонада и термосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
— Да пусть его хоть миллионы наживет, я бы ни за что с ним не поменялся,— говорил отец,— лучше уж остаться бедняком, зато здоровьем не рисковать.
Во время войны я часто ездил с матерью в Брабшюц к тете Хелли, которая, несмотря на целую ораву детей, хотела развестись с мужем. Его как кузнеца призвали на тыловую службу, сначала его часть стояла в Ютербоге, затем в Бауцене. И вот из обоих городов шли письма, только не от него, а от женщин, одна из которых вскоре ждала ребенка.
— Что слишком, то слишком, —сказала тетя Хелли и через дыру в заборе провела нас в большое садово-огородное хозяйство, где сама работала. В хорошо унавоженной темной почве росли горох, фасоль, морковь, помидоры, в саду зрели чудесные яблоки.
— Главное, не рвите на одном месте, а то заметит,— предупредила она, глядя на старый дом, где присматривала еще и за детьми вдового огородника.
— Ну а этот-как, лучше? — спросила мать, торопливо обрывая фасоль. Меня она послала в заросли гороха.
— Лучше? — пожала плечами тетя.— И что вообще значит «лучше»? Каждому мужчине нужна женщина, иногда две, а этому всего-навсего нужны мои руки.
С ней была младшая дочь Инга, обладательница длинных черных кос. Она чуточку помогала мне, но больше слушала, о чем разговаривают моя мать и тетя Хелли. Сквозь заросли гороха я подкрался к ней и дернул за косы.
— Ну ты! — Она подскочила ко мне, сверкая большими черными глазами. Я ринулся прочь, Инга за мной. Мы дрались прямо на морковных грядках, пока не подошла тетя Хелли и не напустилась на нас:
— С ума вы, что ли, сошли? Ведь старик заметит. Он вас, сорванцов, и так терпеть не может.
Мы все ехали, ехали, я даже и не думал выходить, не обращал внимания на время, хотя нам с отцом, в сущности, было не о чем разговаривать. Какая-то отчужденность пролегла между нами, мы почти не видели друг друга. Того, что случилось под конец, мне никак не хотелось касаться. И никто в нашей семье, которую разбросало по всему свету, об этом не заикался. Но память подобна пытке, и порой, казалось бы, совершенные пустяки доставляли мне массу хлопот.
— Вздор, мелочь, глупая ревность,— сказал отец, будто прочитав мои мысли.
Он был вполне способен посмеяться над всем этим или, усмехаясь, помолчать, пока в голову не придет что-нибудь другое.
— А дождь-то все никак не перестает,— удивился он, протирая ладонью запотевшее стекло.— Узнаешь, где мы?
Закрыв глаза, он ободряюще кивнул. Он-то совершенно точно знал, где мы находимся, потому что умел называть улицы и остановки и в кромешной тьме, раньше он объявлял их даже во сне. На миг мне подумалось, а так ли уж хорошо он ориентировался здесь, в чужом городе; или порой ему казалось, будто он отправился от Вильдер-Манна или от Трахенбергского трамвайного депо и потом угодил в ночной туман совершенно преобразившегося города на Эльбе.
— У тебя есть еще время, или ты спешишь домой? — спросил он, особо подчеркнув слово «домой», сглотнул и опять протер стекло. Потом, как бы очнувшись, сказал: — Н-да, ни тебе, ни кому другому не пожелаю, чтобы его вот так же оторвало от всего и вся, как меня.
Когда тот последний отпуск кончился и отец уехал на фронт, я почувствовал себя одиноким. Было это унылой осенью в старом замке Фрауэнштайн, в большом зале с зарешеченными окнами, со скамейками и столами из неструганых досок, с солдатскими тумбочками и соломой в углу для ночлега.
— Мальчику это только на пользу,— говорила мать и долго обнимала меня, а потом я с солдатским ранцем за спиной пошел к вокзалу.
Лишь тот, кто бегал шестьдесят метров за десять секунд и прыгал на полтора метра в высоту, получал право приехать во Фрауэнштайн и участвовать в тактической игре, на которой присутствовал даже сам банфюрер. К моему ранцу кожаными ремнями были прикреплены котелок, фляжка и одеяло.
— Одеяло слишком пестрое,— попрекнул меня бан-фюрер.
Но у других экипировка была еще разномастней. У некоторых вместо солдатских ранцев были школьные, да в придачу еще и клетчатые пледы, яркие эмалированные миски, бутылки из-под лимонада и термосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39