И каждого, кто по роду своих занятий не был с утра до вечера на ногах, он обдавал презрением, даже приветливого соседа-бухгалтера, господина Пича, который сгребал зимой снег перед нашим домом.
— Ему же надо двигаться, а то вконец обсклеротит-ся,— говорил отец, украдкой посмеиваясь, если у соседа ломались черенок или сама лопата, но помогать Пичу даже и не думал. Еще меньше по нраву пришлись ему люди из НСДАП, СА и Трудового фронта К С ними он никогда не здоровался.
— Бонзы,— шептал он мне,— только вслух не говори, опасно.
Глубже он меня в свои мнения и предубеждения не посвящал. Сидел со мной на скамейке и шикал на меня, когда подавала голос какая-нибудь птица. Кроме служебного свистка, у него еще была маленькая круглая штуковинка, с помощью которой он подражал голосам птиц, зажимая ее между языком и зубами. Таким манером он мог насвистывать, блеять, воспроизводить очень
1 Нацистские организации.
смешные звуки, а прохожие диву давались, не понимая, кто это свистит. Если мимо шел кто-либо, кого он терпеть не мог, отец свистел нудно и пронзительно, а сам задумчиво глядел на верхушки деревьев, но краешком глаза внимательно наблюдал за поведением «бонз» и «толстозадых» и потом их передразнивал.
Одного из братьев матери, лейпцигского дядю Ханса, отец буквально не переваривал; тот торговал фигурками и рельефами из странно пахнущей пластмассы: солдаты в рукопашном бою, молодчики из СА на марше, известные летчики и командиры цодводных лодок, парни из гитлерюгенда, вздымающие знамена со свастикой,— все коричневого цвета.
— Жулик он и пройдоха, зарабатывает на этаком вот дерьме,— сказал отец матери, и тут они сцепились.
— Ну-ка уймись,— обрезала его мать, она, мол, не потерпит таких разговоров о брате, да еще при ребенке (при мне то есть). Хансу-де в жизни и без того тяжело пришлось, радоваться надо, что он наконец нашел твердый заработок.
— Тебе и невдомек,— горячилась она,— как трудно, оступившись в юности, снова выкарабкаться.
Вечером из-за прикрытой двери спальни я слышал их голоса: спор продолжался еще долго, потому что мать никак не хотела, чтобы на брата вешали ярлык жулика и пройдохи. Она утверждала, что знает его лучше, чем кого-либо другого на свете, что он никогда не делал ничего плохого, просто ему всегда не везло, и что все это неудачное стечение обстоятельств, из которого он наконец выпутался.
— Что он, первый, что ли,— кричала она возмущенно,— кого сажают за здорово живешь?! У тебя вот ни о чем голова не болит, ни газет ты не читаешь, ни радио не слушаешь, не разговариваешь с тем, с кем есть о чем поговорить. Только нос воротишь, коли что-то тебе не по нраву.
Она клятвенно твердила, что ее брат вовсе не крал никаких драгоценностей и мехов из альтштадтской виллы и обвиняли его напрасно. Конечно, все говорило против него, и полиция быстро его сцапала, ведь эта дура служанка, с которой он был помолвлен, несла всякую околесицу об исчезнувшем ключе и о свидании, на которое ее-де выманили из дома. Но Ханс и тогда, и потом в письмах к родным и в бесчисленных прошениях о помиловании упорно повторял, что у него никогда не было ключа и никогда он не заходил на виллу, а только ждал у ворот сада девушку, когда подошел какой-то мужчина и дал ему посторожить чемодан — ему-де надо на минутку отлучиться. Ханс забрал чемодан с собой, потому что тот человек не вернулся, а в нем-то полиция, на его беду, и наша похищенное.
— Да ну, старые басни! — воскликнул отец, смеясь, и тем самым еще подлил масла в огонь.
— А вдруг это правда? — возмутилась мать.— Ты что, там присутствовал? Я же ходила к нему в тюрьму и письма читала, да я за него руку на отсечение дам, если хочешь знать.
Но отец оставался при своем мнении и твердил:
— Если бы Ханс не стал нацистом, сидеть бы ему до сих пор в тюрьме! Ты меня не переубедишь. Худое споро, не сорвешь скоро!
В пословицах отец был силен. Он радовался и хохотал во все горло, когда считал, что нашел подходящее к случаю изречение. Еще в молодости на каком-нибудь гулянье с танцами, где он и с матерью познакомился, отец производил фурор именно своими присказками. Мать он поразил ими и очаровал, показался ей человеком образованным и остроумным. К тому же он был хорош собой, опрятно одет и неплохо танцевал, так что девушки так и увивались вокруг него. Прошло довольно много времени, пока мать сумела затмить своих соперниц, а сама между тем, конечно, докопалась, что запас поговорок у него весьма невелик. Однако замуж за него пошла, ведь она уже была в положении, но он все повторял: «Поживем — увидим»,— и все смеялся, и в конце концов добился своего: за несколько дней до свадьбы она избавилась от ребенка.
— Иначе была бы у вас еще сестренка,— как-то позже рассказала мать.— Уже можно было определить, что это девочка. Но я-то попалась на его присказки, во всех смыслах, с самого начала, и до сих пор сижу на крючке.
Любимыми его изречениями были «чему быть, того не миновать» и «живи честно, проживешь дольше». Я знал, он очень гордился тем, что в его вагоне контролеры ни разу не поймали ни одного «зайца». Память на лица у него была сказочная. Стоило ему мельком взглянуть на вошедших, и лица мгновенно запечатлевались в его памяти; даже в самой большой сутолоке ничто от
него не ускользало. После работы он мог перечислить всех, кого обслуживал, какими деньгами они расплачивались, все с точностью до пфеннига, мог описать, кто загораживал проход или требовал для себя сидячего места; молодежь он всегда прогонял на площадку. Пассажиры для отца делились на чванливых, безалаберных, вежливых, любезных, скупых, болтливых и настырных. Если кто-то разговаривал с ним нагло, он надлежащим образом отчитывал нахала, а если ему наступали на ноги, тоже в долгу не оставался.
— Как аукнется, так и откликнется! — кричал он пассажирам.
С пьяными и строптивцами, не желавшими платить, отец расправлялся быстро, без церемоний: звонил, просил притормозить вагон и выкидывал на улицу.
— Кого слово не возьмет, того палка прошибет! — бросал он им вдогонку.
А тому, кто просил о снисхождении или пенял ему за грубость, отвечал:
— Из маленьких мошенников вырастают большие, так и в Писании сказано.
Когда меня приняли в юнгфольк1, отец как раз приехал в отпуск. Покачивая головой, он разглядывал меня в форме с непременной коричневой рубашкой.
— И что, на свои деньги покупали эту табачную рубашонку? — поинтересовался он.
Свои мундиры он всегда получал бесплатно: от трамвайного ли депо или от вермахта,— иного он и представить себе не мог. Мать напустилась на него: мол, за подобные разговоры и жизнью поплатиться можно.
— Малыш,— прошептала она, отведя меня в сторону,— смотри, этого ни в коем случае нельзя повторять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39