Отец, однако, вовсю потешался над «табачной рубашонкой», то и дело смакуя полюбившееся словцо.
— Коли уж в своих четырех стенах нельзя говорить, что хочешь,— говорил он,— стало быть, дело вообще табак.
Зачастую в таких спорах речь шла именно обо мне, мой брат Ахим был еще слишком мал. Но скоро пришло время, когда он решил ни в чем от меня не отставать, особенно в играх во дворе, во всех наших проказах и шалостях, которые позволяли нам забыть войну и тре-
1 Нацистская детская организация.
вожные разговоры родителей. Когда мы привязывали к веревочке кошелек и, спрятавшись за углом, дурачили прохожих, брат предательски громко смеялся, и мне приходилось зажимать ему рот рукой, так что он едва мог дышать. С самого раннего детства он смеялся охотно и громко, как отец. И вообще, он был похож на отца, я же — больше на мать. Он стоял, хихикая, когда я надевал свою форму, перепоясываясь ремнем с прикрепленным к нему кинжалом и напяливая смешную лыжную шапочку. Во время строевой подготовки на гайбелевской спортплощадке, когда мы отрабатывали походный и парадный шаг, Ахим скакал за футбольными воротами, передразнивая нас. Он громко и визгливо орал вместе с нами «Песню об Англии» и «Корабли у Мадагаскара», хотя сам пел очень хорошо и был гораздо музыкальнее меня. Уже в четыре или пять лет он играл на бабушкином пианино разные забавные вещицы, старые шлягеры вроде «Танцоры-клопишки по стеночке пляшут» или про крепость Кёнигштайн. Однажды он получил от командира нашего отделения оплеуху за то, что горланил эту шутовскую песню во время подъема флага на спортплощадке. Он упал, полежал немного, потом позвал меня. Когда я вечером вернулся домой, он, красный от злости, накинулся на меня:
— Ах ты, трус!
Мне стало стыдно, ведь я с места не двинулся, когда его ударили, но все же у меня хватило духу сказать:
— Дурачок, это тебе не детский сад, сперва сопли утри, а потом других учи!
Отец подарил нам обоим по губной гармошке. Он и сам любил на ней играть и показывал нам, как рождаются громкие, тихие, нежные и сильные звуки. Глаза его при этом были закрыты, и он улыбался, когда особенно хорошо удавалась какая-нибудь мелодия из Легара или Пуччини. И так же, с закрытыми глазами, играл на губной гармошке мой брат, на слух, без разучивания. Иногда он вел второй голос, сопровождая отцовское исполнение аккордами и синкопами, так что выходил почти оркестр. А у меня получалось черт знает что: я то спешил, то затягивал мелодию, выбивался из такта — звучало все это чудовищно. Слова песен я переиначивал, так как либо не помнил их, либо просто думал о другом. В школе учитель этого не замечал и даже хвалил меня, потому что я пел и читал наизусть стихи всегда без запинки У брата же от каждой моей фальшивой ноты или слова кривилось лицо, он весь трясся и орал:
— Врешь!
Когда отец в последний свой отпуск приехал с фронта, я как раз портил песню из «Царевича» 1. Вместо того чтобы петь о солдате, который одиноко стоит на посту у волжского берега, спел о «солдате в волжских песках». Брат просто взбесился, бросил в меня губной гармошкой, но отец, у которого от этой песни на глаза навернулись слезы, только коротко сказал:
— Дети, помиритесь, это все война.
Кто ведал, куда мы ехали? Странная это была поездка, путешествие словно во сне Свет в трамвае мигал, дождь все усиливался. Я понятия не имел, где мы находимся, окна запотели, и я уже не старался отыскать какой-либо знакомый ориентир. Да и отцу, казалось, все было совершенно безразлично. Он вообще мог подолгу молчать и, сидя с кем-нибудь, никогда не испытывал потребности разговаривать. Мысли его угадать было трудно, хотя его гладкое лицо не было ни замкнутым, ни неподвижным, на нем даже читалось напряженное внимание и интерес. Неожиданно он громко расхохотался и заразил смехом меня. Ему незачем было что-то говорить, рассказывать анекдоты и смешные истории; невообразимая ситуация, а он смеется — вот в чем он совершенно не изменился. Однако я все же спросил:
— Почему ты смеешься?
Продолжая смеяться, он посмотрел на меня, придвинулся поближе и ответил:
— А почему бы и нет?
Я чувствовал, он хотел продолжить, может, доверить мне что-то такое, чго раньше держал про себя, ведь я был слишком мал, брат еще меньше, а мать занимали совсем иные вещи. Смех его показался мне уловкой, бегством от слов или, пожалуй, смущенным признанием, что многое в его жизни пошло наперекосяк.
— Ну, вот и свиделись,— сказал он, внезапно став серьезным.— У тебя все впереди, у меня — позади, но и ты многого уже не в силах изменить. Что было, то было, и я с этим примирился. ч
1 Оперетта Ф. Легара.
В нашей дрезденской квартире солнце по утрам заглядывало в общую комнату, на кухню и в ванную, а после обеда —в спальню, где был малюсенький балкончик, на котором только-только хватало места для меня, моего друга Вольфганга и кукольного театра; этот театр отец подарил мне вместо традиционного пакета со сластями, когда я пошел в школу. «От сладкого толстеют,— сказал он тогда,— дурачься лучше на здоровье».
Он часто стоял за балконной дверью и веселился во время наших представлений про разбойников и жандармов гораздо больше тех детей, которые сидели на корточках во дворе, на посыпанной гравием дорожке, так как на траву перед балконом ступать не дозволялось. И чем драматичней развивалось действие, тем громче мы орали. Соседи частенько жаловались, кричали: «Д ну, тише!», натравливали на нас дворника, инвалида с нацистским значком, он всякий раз грозился отобрать у нас кукол, но тоже не смел ступить на траву и подойти к балкону, потому что там висела запрещающая табличка. Однажды в шутливой погоне за разбойниками мы слишком уж увлеклись: передразнивая дворника, заставляли наших актеров хромать и молоть всякую чушь. Это переполнило чашу его терпения, он мгновенно подскочил к балконной решетке и хотел было схватить кукол, но, на потеху всем, руку ему свело судорогой и не отпускало до тех пор, пока куклы не очутились в безопасности. Отец предусмотрительно ушел подальше от двери и сделал вид, будто ничего не заметил, но на следующий день подарил мне новую куклу — зубастого крокодила, который очень здорово щелкал челюстями,
— На это деньги у тебя есть! — сказала мать.— А вот в лице дворника, заметь, наиболее порядочного из здешних нацистов, бедного калеки, который просто-напросто исполняет свои обязанности, ты наживаешь врага.
Кроме дяди Ханса — на его нежданную свадьбу мы ездили в Лейпциг без отца,— у матери были еще три младших брата и пять сестер; все они жили поблизости. Старшая, тетя Хелли, была замужем за деревенским кузнецом и жила высоко на горе, в Брабшюце под Дрезденом. У нее опять-таки было шестеро детей, у других тоже — двое, трое и больше, лишь у тети Лотты никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39