Поначалу он
даже писал на доске образцы сочинений, чтобы мы не делали орфографических ошибок и все точно соответствовало его представлениям о плане, содержании и особенно форме. Скоро мы стали встречать это в штыки, развлекались тем, что заменяли на доске предложения или хотя бы удлиняли и переиначивали слова. Это возмущало его куда сильнее, чем невыполненные домашние задания, болтовня или проказы на уроке. От волнения он говорил и вовсе с трудом, запинался, краснел, даже лысина пылала, а мы вели себя вес нахальнее, ставя кляксы в священных тетрадях, и тем окончательно приводили его в ярость.
— Нацисты! Нацисты! — вопил он фальцетом.—Вы все, все нацисты!
Мы с Сэром после обеда шастали по лесам, отнести домой школьные сумки после занятий нам и то было недосуг. Мы находили брошенные мундиры, противогазные сумки, оружие, уже начавшее ржаветь. Разбойничья пещера и другие склады боеприпасов были пусты, многие даже взорваны. Но стоило немного покопать — и мы отыскивали ружейные и орудийные гильзы, даже остатки пороха и динамита, которые мы поджигали, хотя уже и наслышались жутких историй про оторванные руки и ноги.
— Вот бы разрядить что-нибудь по-настоящему,— сказал Сэр, неотрывно глядя в пламя костра.— Так ведь не дают, а скоро все к черту проржавеет.
Он хотел стать физиком или химиком, собирал в свою школьную сумку патронные гильзы, куски труб, пустые бутылки из-под пива, пластинки динамита, автомобильные детали и лампочки, из которых делал стеклянные колбы для будущей лаборатории. Часто в своей сумке я тоже тащил для него домой детали моторов, осколки зенитных снарядов, трассирующие пули и помятые котелки. А поскольку Сэр боялся своего папаши, мы украдкой сносили все в наш подвал, где оборудовали арсенал за дровами, оставшимися от Лени.
— Если мой старик и дальше будет так злобствовать, я вообще не вернусь домой,— заявил Сэр и уже начал обдумывать, как бы сделать отвод от магистральной газовой трубы.— Без бунзеновской горелки лаборатория — шарлатанство и игрушки.
Но прежде чем он взялся за гаечные ключи, подобранные в развалинах, мой отец обнаружил за поленницей наш взрывоопасный винегрет.
— Вы что, и наш дом решили подорвать?! — закричал он и впервые надавал мне пощечин.— Разве в новой школе вы не усвоили, что уже и так достаточно всего погибло? Что, ваши новые учителя на войне не были и не сыты ею по горло? В чем дело-то, а?
Я ехал в отцовском трамвае и думал: как же, легко найти ответ на мои вопросы и даже проникнуться уверенностью, что мы были нужны друг другу, и раньше, и теперь. Отец как бы между прочим вспоминал прошлое, находил слова примирения и не прерывал меня, когда я говорил об упущениях, ошибках, нерешительности и безучастности.
— Ладно, ладно,— сказал он.— Разве у меня был выбор?
Он вновь и вновь возвращался к разговору о той прочной прямой стезе, с которой никогда не сворачивал:
— Так уж прошла моя жизнь, ваша идет по-иному, а не больно-то отличается от моей.
О матери он сказал коротко:
— Она всегда была своевольной и слишком часто рисковала.— Он закашлялся и немного отвернулся, чтобы я не заметил, как мозжит в нем разлука.— У меня тоже бывали шансы, что да, то да,— добавил он,— только, может, чересчур поздно для меня или чересчур неожиданно, непривычно.
Он уставился в окно на соседний путь, на трамвай, быстро промелькнувший мимо, и под грохот и скрежет вагонов задумчиво пояснил:
— Ничего не удержать, не остановить, вот в чем штука. Одно из двух — либо едешь, либо под колеса.
Так он сидел, неподвижный и прямой, с побледневшим лицом, щурясь от слепящего света уличных фонарей и автомобильных фар.
— Странное у меня чувство,— проговорил он, вдруг став отчужденным и неприступным.— Я будто сижу здесь с тобой и еду, а на самом деле я все выдумал, да и в живых меня нету.
Пианино спустили из бабушкиной квартиры во двор, потом поставили на трехколесную машину дяди Херберта, которую тот соорудил из старья.
— Сначала тяпнем по одной,— сказал дядя Георг пустив по кругу бутылку шнапса, запел: — Тру-ля-ля!
Уже изрядно навеселе дядя Херберт залез в кабину, мы с теткой Лоттой взгромоздились в кузов, и началась дикая гонка через развалины, потом по Лейпцигер-штрассе, а кончилось все тем, что машина врезалась в трамвай, как раз выезжавший из депо. Пианино опрокинулось, загудев как гонг, и упало нам с тетей под ноги, больше ничего с нами не случилось. Куда сильней досталось дяде Херберту: водительская кабина была разбита, и он сидел в ней, закрыв глаза и обливаясь кровью.
— Толстый пьянчужка,— высказался кто-то в толпе, собравшейся у одра машины, никто из зевак даже пальцем не пошевелил.
Подъехал грузовик, из него выскочили солдаты и начали отдирать помятую, заклиненную дверь. Один орудовал штыком, другой прикладом автомата; наконец они распахнули дверь, вытащили дядю Херберта и увезли в лазарет.
— А пианино? — спросил я, по-прежнему сидя в кузове.
— Русские его не заметили,— ответила тетя Лотта, она тоже не тронулась с места.— Л может, они вообще не знают, что это такое?
Однажды наш учитель господин Фишер сказал:
— Я хочу вам кое-что показать, завтра уроков не будет, мы встретимся на Нойштадтском вокзале и вернемся домой лишь вечером.
Хотя он, как и отец, дрожал над каждым пфеннигом, билеты всем нам купил на свои деньги. Кроме того, он подкопил хлебных карточек, так что съестного брать с собой не пришлось. Наутро мы поехали по железной дороге до Шандау, затем пешком по долине Поленца добрались до крепости Хоэиштайн, где учитель резко и энергично утихомирил нас и сказал:
— Здесь был концентрационный лагерь, я тут два года просидел.
Он стоял перед нами в своих зеленых обмотках и больше слова не мог вымолвить, лишь указал рукой на полуоткрытые ворота и-засеменил туда. Мы, ошарашенные, в нерешительности последовали за ним, подавленно таращась на своды ворот, на стены, на узкие, зарешеченные окна во дворе, вымощенном каменными плитами.
— Здесь! — коротко бросил господин Фишер, несколько раз покрутился волчком, оглядывая стены, от которых отваливалась штукатурка, и испуганно вздрогнул, услыхав голоса и шум: на верхних этажах велись какие-то работы, оттуда доносился стук молотков и звон пилы. Один из рабочих спустился к нам и спросил:
— Вам чего?
В крепости оборудовали молодежную базу, и вход на стройку был воспрещен.
— Вот как, я не знал,— извинился господин Фишер и позвал нас 1С выходу.
Ему словно бы полегчало, оттого что не нужно ходить по камерам и залам, где он был одним из сотен заключенных, каких-либо пояснений или же рассказа о пережитом от него так и так не услышишь. «Я не хочу об этом говорить»,— сказал он однажды на уроке и написал на доске лишь то, что стояло в учебнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
даже писал на доске образцы сочинений, чтобы мы не делали орфографических ошибок и все точно соответствовало его представлениям о плане, содержании и особенно форме. Скоро мы стали встречать это в штыки, развлекались тем, что заменяли на доске предложения или хотя бы удлиняли и переиначивали слова. Это возмущало его куда сильнее, чем невыполненные домашние задания, болтовня или проказы на уроке. От волнения он говорил и вовсе с трудом, запинался, краснел, даже лысина пылала, а мы вели себя вес нахальнее, ставя кляксы в священных тетрадях, и тем окончательно приводили его в ярость.
— Нацисты! Нацисты! — вопил он фальцетом.—Вы все, все нацисты!
Мы с Сэром после обеда шастали по лесам, отнести домой школьные сумки после занятий нам и то было недосуг. Мы находили брошенные мундиры, противогазные сумки, оружие, уже начавшее ржаветь. Разбойничья пещера и другие склады боеприпасов были пусты, многие даже взорваны. Но стоило немного покопать — и мы отыскивали ружейные и орудийные гильзы, даже остатки пороха и динамита, которые мы поджигали, хотя уже и наслышались жутких историй про оторванные руки и ноги.
— Вот бы разрядить что-нибудь по-настоящему,— сказал Сэр, неотрывно глядя в пламя костра.— Так ведь не дают, а скоро все к черту проржавеет.
Он хотел стать физиком или химиком, собирал в свою школьную сумку патронные гильзы, куски труб, пустые бутылки из-под пива, пластинки динамита, автомобильные детали и лампочки, из которых делал стеклянные колбы для будущей лаборатории. Часто в своей сумке я тоже тащил для него домой детали моторов, осколки зенитных снарядов, трассирующие пули и помятые котелки. А поскольку Сэр боялся своего папаши, мы украдкой сносили все в наш подвал, где оборудовали арсенал за дровами, оставшимися от Лени.
— Если мой старик и дальше будет так злобствовать, я вообще не вернусь домой,— заявил Сэр и уже начал обдумывать, как бы сделать отвод от магистральной газовой трубы.— Без бунзеновской горелки лаборатория — шарлатанство и игрушки.
Но прежде чем он взялся за гаечные ключи, подобранные в развалинах, мой отец обнаружил за поленницей наш взрывоопасный винегрет.
— Вы что, и наш дом решили подорвать?! — закричал он и впервые надавал мне пощечин.— Разве в новой школе вы не усвоили, что уже и так достаточно всего погибло? Что, ваши новые учителя на войне не были и не сыты ею по горло? В чем дело-то, а?
Я ехал в отцовском трамвае и думал: как же, легко найти ответ на мои вопросы и даже проникнуться уверенностью, что мы были нужны друг другу, и раньше, и теперь. Отец как бы между прочим вспоминал прошлое, находил слова примирения и не прерывал меня, когда я говорил об упущениях, ошибках, нерешительности и безучастности.
— Ладно, ладно,— сказал он.— Разве у меня был выбор?
Он вновь и вновь возвращался к разговору о той прочной прямой стезе, с которой никогда не сворачивал:
— Так уж прошла моя жизнь, ваша идет по-иному, а не больно-то отличается от моей.
О матери он сказал коротко:
— Она всегда была своевольной и слишком часто рисковала.— Он закашлялся и немного отвернулся, чтобы я не заметил, как мозжит в нем разлука.— У меня тоже бывали шансы, что да, то да,— добавил он,— только, может, чересчур поздно для меня или чересчур неожиданно, непривычно.
Он уставился в окно на соседний путь, на трамвай, быстро промелькнувший мимо, и под грохот и скрежет вагонов задумчиво пояснил:
— Ничего не удержать, не остановить, вот в чем штука. Одно из двух — либо едешь, либо под колеса.
Так он сидел, неподвижный и прямой, с побледневшим лицом, щурясь от слепящего света уличных фонарей и автомобильных фар.
— Странное у меня чувство,— проговорил он, вдруг став отчужденным и неприступным.— Я будто сижу здесь с тобой и еду, а на самом деле я все выдумал, да и в живых меня нету.
Пианино спустили из бабушкиной квартиры во двор, потом поставили на трехколесную машину дяди Херберта, которую тот соорудил из старья.
— Сначала тяпнем по одной,— сказал дядя Георг пустив по кругу бутылку шнапса, запел: — Тру-ля-ля!
Уже изрядно навеселе дядя Херберт залез в кабину, мы с теткой Лоттой взгромоздились в кузов, и началась дикая гонка через развалины, потом по Лейпцигер-штрассе, а кончилось все тем, что машина врезалась в трамвай, как раз выезжавший из депо. Пианино опрокинулось, загудев как гонг, и упало нам с тетей под ноги, больше ничего с нами не случилось. Куда сильней досталось дяде Херберту: водительская кабина была разбита, и он сидел в ней, закрыв глаза и обливаясь кровью.
— Толстый пьянчужка,— высказался кто-то в толпе, собравшейся у одра машины, никто из зевак даже пальцем не пошевелил.
Подъехал грузовик, из него выскочили солдаты и начали отдирать помятую, заклиненную дверь. Один орудовал штыком, другой прикладом автомата; наконец они распахнули дверь, вытащили дядю Херберта и увезли в лазарет.
— А пианино? — спросил я, по-прежнему сидя в кузове.
— Русские его не заметили,— ответила тетя Лотта, она тоже не тронулась с места.— Л может, они вообще не знают, что это такое?
Однажды наш учитель господин Фишер сказал:
— Я хочу вам кое-что показать, завтра уроков не будет, мы встретимся на Нойштадтском вокзале и вернемся домой лишь вечером.
Хотя он, как и отец, дрожал над каждым пфеннигом, билеты всем нам купил на свои деньги. Кроме того, он подкопил хлебных карточек, так что съестного брать с собой не пришлось. Наутро мы поехали по железной дороге до Шандау, затем пешком по долине Поленца добрались до крепости Хоэиштайн, где учитель резко и энергично утихомирил нас и сказал:
— Здесь был концентрационный лагерь, я тут два года просидел.
Он стоял перед нами в своих зеленых обмотках и больше слова не мог вымолвить, лишь указал рукой на полуоткрытые ворота и-засеменил туда. Мы, ошарашенные, в нерешительности последовали за ним, подавленно таращась на своды ворот, на стены, на узкие, зарешеченные окна во дворе, вымощенном каменными плитами.
— Здесь! — коротко бросил господин Фишер, несколько раз покрутился волчком, оглядывая стены, от которых отваливалась штукатурка, и испуганно вздрогнул, услыхав голоса и шум: на верхних этажах велись какие-то работы, оттуда доносился стук молотков и звон пилы. Один из рабочих спустился к нам и спросил:
— Вам чего?
В крепости оборудовали молодежную базу, и вход на стройку был воспрещен.
— Вот как, я не знал,— извинился господин Фишер и позвал нас 1С выходу.
Ему словно бы полегчало, оттого что не нужно ходить по камерам и залам, где он был одним из сотен заключенных, каких-либо пояснений или же рассказа о пережитом от него так и так не услышишь. «Я не хочу об этом говорить»,— сказал он однажды на уроке и написал на доске лишь то, что стояло в учебнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39