— Меня ведь больше некому приободрить,— сказал он, аккуратно складывая в папку старые свидетельства, книжку Трудового фронта, справку об увольнении. И хотя это был солидный крюк, мы отправились на остановку у Шютценхофберга: трамваи вновь ходили довольно регулярно.
— Скамейка исчезла,— заметил отец,— ну да погоди, мы опять будем здесь сиживать, я уж об этом позабочусь.
Его прямо как подменили, казалось, и фельдфебель, и Наперсток, и ругань с матерью, и война, и разрушенный город были забыты. Он даже внимания не обратил на выгоревший дом у Шютценхофберга, мимо которого мы прошли впервые. Когда подъехал трамвай, он в радостном возбуждении твердил, что узнает вагоновожатого и кондукторов, и вместе с тем ничуть не расстроился, выяснив, что обознался, спутал их со своими прежними друзьями. Он с гордостью предъявил свой старый бесплатный проездной, но уплатил за себя и за меня, лукаво заметив:
— Само собой, удостоверения недействительны, ведь я же пока не на службе.
Хотя до Трахенбергерплатц было всего три остановки, он занял для нас места у окна и, удобно откинувшись, сказал:
— Скоро трамваи пойдут, как до войны, тогда и старые специалисты понадобятся.— Он вздохнул и сжал мою руку.— Мне надо было раньше собраться О духом.
В депо он велел мне подождать на улице, у поворотного круга; дескать, там интересно, и я, может, передумаю насчет школы и профессии. Полчаса спустя он медленно вернулся и пробурчал с печальной усмешкой:
— В данный момент все места заняты.— Потом обнял меня и решительно, словно подбадривая самого себя, проговорил: — Но я могу пойти в путеукладчики, по крайней мере опять буду при трамваях.
На мою конфирмацию пришли бабушка, дедушка, все тетки, дядья, вернувшиеся с войны, и их дети. Только тетя Миа была одна, ее муж пропал без вести, а дядя Фриц, возвращения которого она ждала с таким нетерпением, был в Югославии. От дяди Ханса нам передали письмо, он теперь ворочает делами в Гамбурге и намерен скоро выслать что-нибудь «мамаше» и «сестренке Герди», поскольку весьма сожалеет о неудаче с куклами. Дядя Макс и дядя Херберт сами кое-как залатали стены своих полуразрушенных квартир и сообща построили автомастерскую, которую собирались вот-вот открыть.
— А почему бы вам тоже не завести свое дело? —«поддразнивали они отца, кивая на мать и меня с братом.— Конка! Вот чего недостает разрушенному городу, Можно и без рельсов, а запрячь волами, их-то вполне хватает.
Кругом смеялись и перешептывались, тетка Миа утирала слезы, вспоминая весточку от дяди Фрица из Югославии: он помогал там восстанавливать разрушенные мосты и собирался жениться на какой-то учительнице из Белграда.
— Она станет преподавать в гимназии, Фрицелю о ней повезло,— сказала бабушка и, утешая, погладила
Много разговоров шло о пианино, которое прикрыли досками и брезентом, так как дождь проникал в миктенскую квартиру через крышу и проломы в стенах. Дядя Херберт вызвался поднять на пятый этаж лебедку и спустить пианино на канатах.
— Когда Фрицель вернется домой, сможет побренчать,— сказал он и выложил на стол сотенную купюру — на спасательную акцию. Он не отставал, пока каждый из родных не внес свою долю, даже отец, которому мать под столом сунула деньги. Только тетя Хелли отказалась:
— На музыку у меня денег нету, я ведь все равно что вдова.
Кузина Инга шепнула мне на ухо:
— Она опять завела шашни с каким-то богатым крестьянином, потому моя помолвка и лопнула.
Инга была, как и прежде, приветлива со мной и даже спросила, основательно напробовавшись шнапса и яичного ликера:
— Хочешь, я снова отращу косы?
Мы стояли на балконе, в комнате было шумно и весело, никто не обращал на нас внимания. Инга вдр^г ущипнула меня, дернула за волосы, поцеловала, расспрашивая заодно о всякой ерунде, а я от волнения дар речи потерял.
— А в бога ты веришь? — тараторила она.— Во время конфирмации, когда пастор говорил, ты все воспринимал на полном серьезе? Ты будешь венчаться в церкви или просто любить ту, которая тебе понравится?
Каждое утро отец ездил на велосипеде на работу к Иойшгедтер-Маркт, иногда сажал меня на багажник и подвозил до школы имени Песталоцци на Гроссенхаинер-штрассе.
— Школа для бедных, так злословят мои коллеги,— говорил он,— они всегда злословят.
Ворочать рельсы, шпалы и брусчатку ему было нелегко, сноровки не хватало, и зачастую над ним смеялись. Но он радовался, что не торчит больше дома, даже в плохую погоду настроение у него оставалось хорошим, хотя в развалинах иногда приходилось бродить по щиколотку в грязи. Его радовал всякий участок пути, где по рельсам поедет трамвай. Правда, сперва надо было расчищать улицу от мусора, обезвреживать и убирать неразорвавшиеся бомбы. В асфальте еще кое-где торчали зажигалки. Однажды отец задел такую лопатой, и язык пламени опалил ему лицо и волосы.
— Что это с тобой?! — испугалась мать, но быстро оправилась от испуга и засмеялась.— Короткие волосы тебе к лицу, да и вообще.
В последнее время он стал почти таким, как раньше, и ссоры в доме прекратились. На стройке им каждый день выдавали обед, и если я заходил к нему, то и мне кое-что перепадало. Ели мы, правда, не на скамейке у Шютценхофберга, а где-нибудь в развалинах, откуда далеко было видно.
— Вот закончим здесь, и я снова пойду на шестерку,— говорил он, поясняя, как раньше проходил маршрут.— Пока линий две, нойштадтская шестерка и кошюцкая, такого еще не бывало.— Он насмехался, что вместо тройки учредили девятый маршрут: — Сикось-накось! Зигзагом через Альтштадт, тут и минуты не выиграешь. А я-то думал, теперь все пойдет прямо, как по линейке, не как раньше — туда-сюда по переулкам. И зачем же так восстанавливать?
На первом году в новой школе почти все предметы нам преподавал господин Фишер, маленький лысый педант, постоянно носивший зеленую грубошерстную куртку, зеленые же обмотки и высокие ботинки на шнурках. Словоохотливым он не был, скорее робким и неуклюжим, и все, что ему казалось важным, предпочитал писать на доске, а мы аккуратно переписывали это в тетради, которыми он же нас и снабжал. При Гитлере его уволили из школы и посадили в концлагерь. Когда он вышел на свободу, ему досталась в наследство писчебумажная лавка, и в войну он кое-как перебивался вместе с семьей. Остатки товаров мы теперь покупали у него по дешевке.
— Мирные товары, мирные цены,— говорил он, раздавая нам время от времени карандаши, ластики и линейки, которых нигде невозможно было достать.
Больше всего на свете он ценил аккуратный почерк. Печатные буквы были ему просто бальзам на душу, он точно определял, что и как должно стоять в строке, все равно, были ли это физические или химические формулы или даты и цифры по истории и географии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39