Только теперь вспыхнул красный светофор, какие-то тени метнулись в сторону, должно быть, ремонтники, знакомые отца.
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
— Рельсы никуда не годятся, вконец износились, тонкие стали, как бритва, и сплошь в трещинах,— ворчал
отец, перечисляя, сколько на линии стройплощадок, а ведь, кроме них, есть и другие опасные места, куда, по его мнению, давно пора послать ремонтников.
Он всегда считал себя в ответе за состояние путей, по которым ездил, и сообщал в депо обо всех недостатках, требуя немедленно их устранить. За это многие его не жаловали — он якобы совал свой нос в дела, которые его не касались. Вот он и прослыл «педантом» и «придирой». Казалось, и сейчас его глаза примечали все вокруг, хотя мое присутствие несколько отвлекало его. Я не удивлялся, что порой он увлеченно, как, бывало, мы, дети, торхмошил свою сумку, потом вдруг, очнувшись от размышлений, начинал говорить, жестикулировать, словно знать не знал ничего, кроме своей службы, и снова чувствовал собственную важность и значительность. Сейчас он глядел в окно на светофор, на огни стройплощадки, исчезавшие в мареве дождя.
— Ты не беспокойся — не стоит.— Он повернулся ко мне.— Я справлюсь.
Из Польши, узнав о бомбежке Дрездена, он прислал нам письмо. Начиналось оно как всегда: «Дорогая моя жена и милые мальчики». Я читал его много раз, потому что это было последнее письмо перед известием о пропаже без вести: «Я все время думаю о вас и ничего не знаю, и никто не знает, как там у вас и что будет дальше. Только сообщения по радио да слухи, а им я не верю. Один однополчанин удержал меня, а то бы я удрал посмотреть, что происходит на самом деле, живы ли вы, здоровы ли— ведь это важней всего. Пусть рушатся дома, пусть пропадают вещи — это все дерьмо и глубоко мне безразлично. Но они не вправе зазря удерживать меня тут, вдруг с вами что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Я сижу в блиндаже, стою, лежу, глаз не в силах сомкнуть, жду письма о том, что вы живы, и больше мне ничего не надо. Ты, дорогая Герди, садись с мальчиками у стены подвала или у опоры, а лучше даже в углу. Кое-кто считает также, что еще надежнее окоп или щель снаружи. Я бы выкопал для вас глубокую щель, целую пещеру, будь я сейчас с вами, чего желаю всем сердцем Скоро так и будет, обязательно будет, скажи об этом всем дорогим родичам и знакомым, которым я шлю горячий привет».
Мать все чаще рвала юнгфольковские приказы. Зачастую я о них даже не подозревал и получал нагоняи за то, что не был там-то или там-то. Наш фенляйнфюрер, белобрысый верзила Яндер, в конце концов заявился к нам собственной персоной, и мать не сумела от него отделаться, хотя и накинулась на него, упрекая за бессмысленную авантюру с тушением пожаров в ночь налета, в которой погибли пять соседских мальчиков, а мой друг Вольфганг уцелел только чудом. Но тут на лестнице появился Вольфганг в форме, и Яндер тотчас привел его в пример: он-де получил парочку ожогов, лицо заклеено пластырем, однако же без ропота отправляется на новое спецзадание.
— Что еще за спецзадание?—спросила мать. -~Я хочу знать, куда и зачем пойдет мальчик, имею полное право.
Но Яндер покачал головой, напустил на себя таинственность и, не дав мне переодеться, повлек нас с Вольфгангом к входной двери, приговаривая:
— Спецзадание! Идем быстрей!
По дороге он собрал еще нескольких ребят посильнее и привел всех к спортивному казино рядом с миктенски-ми огородными участками. Нам разрешили в строй не вставать, санитарки раздали хлеб и по бумажному стаканчику ячменного кофе.
— Кинжалы держать наготове, у кого их нет, запастись кухонными ножами,— сказал Яндер.— Сегодня борьба идет не на жизнь, а на смерть.
Потом эсэсовский офицер, внезапно появившийся в дверях казино с пятью вооруженными солдатами, объяснил, что нам поручено оцепить огородные участки, где спрятались беглые военнопленные.
— Русские, французы или англичане,— сказал он, снимая пистолет с предохранителя.— Надеюсь, вам ясно, что никто из них не должен выйти отсюда. Не в ногу, шагом марш!
В мое обмундирование, которое висело дома в шкафу, наряду с коричневой рубашкой, галстуком, синей лыжной шапочкой и непромокаемой курткой, входили также спортивные шаровары с завязками на щиколотках.
-- О нападении тут речи нет. Главное — без паники,— объявил эсэсовец, когда мы двинулись в путь и многие на ходу завязывали тесемки шаровар и шнурки на ботинках, так что ряды смешались.— Не стоит сразу класть в штаны, если дело примет серьезный оборот!
Распинался он очень долго. Пока, мол, кому нападать, решаем мы. Главное — легкое оружие, особенно
фаустпатроны. Чего проще — знай береги себя от струи раскаленных газов, а уж у врага шансы равны нулю. В крайнем случае можно залечь в какую-нибудь ложбинку, пропустить танк над собой и, перевернувшись, ударить вторым фаустпатроном по танку сзади. Но пока что, дескать, достаточно кинжала, не зря же на нем выгравировано «кровь и честь». Насчет крови объяснять нечего, а что такое высшая честь, тем более каждый знает. Враг еще не ступил на немецкую землю, и танки противника еще не промчались по немецкой земле, если не считать незначительных территориальных потерь, временных, связанных с выравниванием линии фронта. И все-таки сейчас ситуация тут как на фронте — побег, вероломство, предательство; поэтому необходимо смотреть в оба и, не мешкая, пресекать любое сопротивление. Пройдет час-другой, а то и меньше — и этому свинству будет положен конец: беглецов упрячут за решетку, где им самое место.
— Итак, держите язык за зубами,— закончил эсэсовец,— дома тоже не болтайте, враг повсюду подслушивает. Ясно? И не вздумайте драпануть!
— У меня горло болит,— прошептал мой друг Вольфганг,— может, дифтерит.
Ему хотелось домой, он же знал, как было со мною два года назад. В школе на уроке рисования я намалевал чересчур маленькие конфетные кулечки, косые треугольнички. «Ты что, заснул?» — Старший учитель Бу-ланг легонько постучал тростью по моим рукам, которыми я стыдливо прикрыл свои каракули. Я как бы одеревенел, не шевелился и не мог вымолвить ни слова. Учитель бил меня по рукам, все сильнее, сильнее, я хотел закричать, но горло словно сдавило клещами. «Что с тобой?»— спросила мать вечером, вернувшись с работы. Она с ужасом смотрела на мои распухшие, покрытые синяками пальцы, затем потрогала лоб — горячий. Она спрашивала и спрашивала, но ответа не добилась. В глазах у меня все почернело, куда-то далеко отодвинулось, ноги, дрожащие и бессильные, подкосились. Потом я увидел доктора Лайпельта словно с птичьего полета, он сидел возле моей кровати со шприцем в руке и делал мне укол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
— Рельсы никуда не годятся, вконец износились, тонкие стали, как бритва, и сплошь в трещинах,— ворчал
отец, перечисляя, сколько на линии стройплощадок, а ведь, кроме них, есть и другие опасные места, куда, по его мнению, давно пора послать ремонтников.
Он всегда считал себя в ответе за состояние путей, по которым ездил, и сообщал в депо обо всех недостатках, требуя немедленно их устранить. За это многие его не жаловали — он якобы совал свой нос в дела, которые его не касались. Вот он и прослыл «педантом» и «придирой». Казалось, и сейчас его глаза примечали все вокруг, хотя мое присутствие несколько отвлекало его. Я не удивлялся, что порой он увлеченно, как, бывало, мы, дети, торхмошил свою сумку, потом вдруг, очнувшись от размышлений, начинал говорить, жестикулировать, словно знать не знал ничего, кроме своей службы, и снова чувствовал собственную важность и значительность. Сейчас он глядел в окно на светофор, на огни стройплощадки, исчезавшие в мареве дождя.
— Ты не беспокойся — не стоит.— Он повернулся ко мне.— Я справлюсь.
Из Польши, узнав о бомбежке Дрездена, он прислал нам письмо. Начиналось оно как всегда: «Дорогая моя жена и милые мальчики». Я читал его много раз, потому что это было последнее письмо перед известием о пропаже без вести: «Я все время думаю о вас и ничего не знаю, и никто не знает, как там у вас и что будет дальше. Только сообщения по радио да слухи, а им я не верю. Один однополчанин удержал меня, а то бы я удрал посмотреть, что происходит на самом деле, живы ли вы, здоровы ли— ведь это важней всего. Пусть рушатся дома, пусть пропадают вещи — это все дерьмо и глубоко мне безразлично. Но они не вправе зазря удерживать меня тут, вдруг с вами что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Я сижу в блиндаже, стою, лежу, глаз не в силах сомкнуть, жду письма о том, что вы живы, и больше мне ничего не надо. Ты, дорогая Герди, садись с мальчиками у стены подвала или у опоры, а лучше даже в углу. Кое-кто считает также, что еще надежнее окоп или щель снаружи. Я бы выкопал для вас глубокую щель, целую пещеру, будь я сейчас с вами, чего желаю всем сердцем Скоро так и будет, обязательно будет, скажи об этом всем дорогим родичам и знакомым, которым я шлю горячий привет».
Мать все чаще рвала юнгфольковские приказы. Зачастую я о них даже не подозревал и получал нагоняи за то, что не был там-то или там-то. Наш фенляйнфюрер, белобрысый верзила Яндер, в конце концов заявился к нам собственной персоной, и мать не сумела от него отделаться, хотя и накинулась на него, упрекая за бессмысленную авантюру с тушением пожаров в ночь налета, в которой погибли пять соседских мальчиков, а мой друг Вольфганг уцелел только чудом. Но тут на лестнице появился Вольфганг в форме, и Яндер тотчас привел его в пример: он-де получил парочку ожогов, лицо заклеено пластырем, однако же без ропота отправляется на новое спецзадание.
— Что еще за спецзадание?—спросила мать. -~Я хочу знать, куда и зачем пойдет мальчик, имею полное право.
Но Яндер покачал головой, напустил на себя таинственность и, не дав мне переодеться, повлек нас с Вольфгангом к входной двери, приговаривая:
— Спецзадание! Идем быстрей!
По дороге он собрал еще нескольких ребят посильнее и привел всех к спортивному казино рядом с миктенски-ми огородными участками. Нам разрешили в строй не вставать, санитарки раздали хлеб и по бумажному стаканчику ячменного кофе.
— Кинжалы держать наготове, у кого их нет, запастись кухонными ножами,— сказал Яндер.— Сегодня борьба идет не на жизнь, а на смерть.
Потом эсэсовский офицер, внезапно появившийся в дверях казино с пятью вооруженными солдатами, объяснил, что нам поручено оцепить огородные участки, где спрятались беглые военнопленные.
— Русские, французы или англичане,— сказал он, снимая пистолет с предохранителя.— Надеюсь, вам ясно, что никто из них не должен выйти отсюда. Не в ногу, шагом марш!
В мое обмундирование, которое висело дома в шкафу, наряду с коричневой рубашкой, галстуком, синей лыжной шапочкой и непромокаемой курткой, входили также спортивные шаровары с завязками на щиколотках.
-- О нападении тут речи нет. Главное — без паники,— объявил эсэсовец, когда мы двинулись в путь и многие на ходу завязывали тесемки шаровар и шнурки на ботинках, так что ряды смешались.— Не стоит сразу класть в штаны, если дело примет серьезный оборот!
Распинался он очень долго. Пока, мол, кому нападать, решаем мы. Главное — легкое оружие, особенно
фаустпатроны. Чего проще — знай береги себя от струи раскаленных газов, а уж у врага шансы равны нулю. В крайнем случае можно залечь в какую-нибудь ложбинку, пропустить танк над собой и, перевернувшись, ударить вторым фаустпатроном по танку сзади. Но пока что, дескать, достаточно кинжала, не зря же на нем выгравировано «кровь и честь». Насчет крови объяснять нечего, а что такое высшая честь, тем более каждый знает. Враг еще не ступил на немецкую землю, и танки противника еще не промчались по немецкой земле, если не считать незначительных территориальных потерь, временных, связанных с выравниванием линии фронта. И все-таки сейчас ситуация тут как на фронте — побег, вероломство, предательство; поэтому необходимо смотреть в оба и, не мешкая, пресекать любое сопротивление. Пройдет час-другой, а то и меньше — и этому свинству будет положен конец: беглецов упрячут за решетку, где им самое место.
— Итак, держите язык за зубами,— закончил эсэсовец,— дома тоже не болтайте, враг повсюду подслушивает. Ясно? И не вздумайте драпануть!
— У меня горло болит,— прошептал мой друг Вольфганг,— может, дифтерит.
Ему хотелось домой, он же знал, как было со мною два года назад. В школе на уроке рисования я намалевал чересчур маленькие конфетные кулечки, косые треугольнички. «Ты что, заснул?» — Старший учитель Бу-ланг легонько постучал тростью по моим рукам, которыми я стыдливо прикрыл свои каракули. Я как бы одеревенел, не шевелился и не мог вымолвить ни слова. Учитель бил меня по рукам, все сильнее, сильнее, я хотел закричать, но горло словно сдавило клещами. «Что с тобой?»— спросила мать вечером, вернувшись с работы. Она с ужасом смотрела на мои распухшие, покрытые синяками пальцы, затем потрогала лоб — горячий. Она спрашивала и спрашивала, но ответа не добилась. В глазах у меня все почернело, куда-то далеко отодвинулось, ноги, дрожащие и бессильные, подкосились. Потом я увидел доктора Лайпельта словно с птичьего полета, он сидел возле моей кровати со шприцем в руке и делал мне укол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39