— Вот они и пришли! — закричал я, вовсе не думая покидать свое место на крыше.
Дрезден был объявлен крепостью, и я знал, что разрушенный город должен обороняться до последнего человека, до последнего патрона. Но теперь, казалось, не существовало больше ни одного германского солдата, ни одного фольксштурмовца, ни одного гитлерюгендовца, ни одного хорденфюрера, ни одного юнгфольковского мальчишки, который взял бы оружие и выступил против русских.
— Я смываюсь! Все смываются! — крикнул мне Вольфганг и исчез из окна.
— Трус,— сказал я и почувствовал себя ужасно мужественным, когда увидел, что мать, дядя Альфред, брат и многие другие жильцы бегут через двор в богадельню.— Трусы, трусы!
Во время этой ночной поездки по Берлину отец то и дело окидывал взглядом пустой вагон, будто вправду был на службе и в любую минуту готов обслужить новых
пассажиров. В конце концов он сказал мне, пожав плечами:
— Прямо как вымерли все Вот и хорошо, с тобой мне из кожи лезть незачем.
Он взялся за свою сумку, оторвал мне билет и вытащил двадцать пфеннигов из собственного кошелька...
От взрывов загорелась деревянная веранда, а потом и весь дом. Несколько эсэсовцев, засевших в подвале, пытались бежать, но через несколько сот метров повернули обратно к горе. Потом они стояли, подняв руки, под конвоем русских, которые скинули шинели и бросали в воздух шапки, пока не прошли танки; наконец конвоиры остановили какой-то грузовик, влезли с пленными в кузов и покатили в город. Густой черный дым клубился над горой, временами закрывая солнце. Пожарных не было, поэтому огонь перекинулся на соседний дом; несколько елей вспыхнули факелом и упали поперек улицы. Никого это не заботило, люди по-прежнему боялись высунуться из домов, хотя армейская колонна русских и длинный обоз давно скрылись из виду и уже достигли Эльбы. Оттуда слышался шум, но выстрелов больше не было. Ни автоматных очередей, ни свиста снарядов, ни рева «катюш», только стук молотков, голоса, музыка из репродукторов. На нойштадтской рыночной площади, среди руин, на приэльбских лугах, в заброшенном розарии расположились лагерем тысячи солдат, несколько сотен наводили мост через Эльбу и уже переправили на тот берег понтоны с развевающимися красными флагами.
Мимо нашего дома проехала машина, старый фургон, выкрашенный в серый цвет. На первый взгляд казалось: запоздавший вермахтовский автомобиль, возможно, полный солдат, не успевших удрать. Однако шофер, судя по всему, не торопился, обогнул угол у молочной, притормозил возле церкви, спокойно развернулся и покатил по Аахенерштрассе, окруженной садами и спортплощадками. К машине подъехали два велосипедиста, красноармейцы с автоматами за спиной. Они остановились, властно помахали шоферу и бросили велосипеды на землю. Грузовик с визгом затормозил около них, из кабины вылез хромой человек, открыл задний борт и, вытащив молочную флягу, поставил ее перед солдатами на мостовую. Все трое, отчаянно жестикулируя, громко заговорили между собой. Водитель налил молока в крышку и протянул ее солдатам. Один из них понюхал молоко, выпил и покачал головой. Видимо, они подозревали, что в машине везут что-то другое, обыскали кузов, но потом в конце концов наполнили фляжки молоком, крикнули: «Давай!», сели на велосипеды и быстро покатили дальше. Когда шофер собрался водворить флягу на место, его уже окружала плотная толпа детей, как по волшебству высыпавших из домов, дворов и убежищ. Сообразив наконец, что до искомой молочной рукой подать, шофер влез в машину, развернулся и снова затормозил на углу нашей улицы, где и сгрузил фляги с помощью детей, у которых тотчас откуда-то появились кастрюли, кувшины и бутылки.
Наш дом опустел, обезлюдел. Большинство жильцов укрылись в богадельне, полагая, что там ничто им не угрожает.
— Это последняя надежная крепость, ни один русский старушек не тронет,— сказал дядя Альфред, спрятавшийся у нас переодетый солдат, и пошел вместе со всеми. Фамилия его была Рингхут, брат же окрестил его «господин Фингерхут», то есть «господин Наперсток», за что схлопотал от матери шлепка по заднице и, обиженный, убрался ко мне на чердак. Теперь мы могли сколько угодно ходить по коньку крыши: ни одна труба не дымилась и не отравляла нам воздух. Мы то и дело бегали вверх и вниз по лестницам дома, глядели в бабушкин театральный бинокль на строительство моста, на русские конные повозки, следовавшие за второй танковой колонной. Лишь вечером явился Вольфганг с отцом, которого в последний момент забрали в фольксштурм, но он еще до прихода русских сбежал домой. Наперсток и мать тоже вернулись в квартиру, хотели взять одеяла и подушки и увести нас в богадельню. Увидев нас на крыше, мать пришла в ужас.
— Сперва мы с мальчиками сходим за «горючим»,— сказал Наперсток, размечтавшись о бочках с вином в подвале полицейской казармы, которые, конечно же, никак нельзя отдавать русским.
Но мать даже слышать об этом не хотела: дескать, слишком опасно,— а потом сама отправилась с ним, поняв, что Наперстка не отговорить. Мы опять влезли на крышу и в сумерках скоро потеряли мать и «этого» из вида. От беспокойства мы места себе не находили, бегали по дому, то к окну, то к двери, потом уселись на кровать и заснули. Проснулись мы среди ночи, мать, вся в слезах, стояла перед нами, держа в руках простреленные, пустые ведра. Русские накрыли их с Наперстком в подвале, когда они уже собирались уходить с полными ведрами. «Стой!» — скомандовали солдаты, пальнув по
ведрам, и забрали Наперстка, несмотря на отцовский костюм.
— У него ведь нацистская наколка — группа крови, под мышкой,— всхлипнула мать, выпустила ведра из рук и пнула их ногой, так что они с грохотом покатились в разные стороны. Чулки у нее до колен были красными от вина, пальто и платье порваны.
В отцовской тумбочке брат нашел множество пакетиков с резиновыми шариками, надул их и привязал к каждому нитку.
— Это что, напальчники? — захихикал он и принялся носиться с ними по квартире. Они были припудрены тальком и выглядели как цеппелины, только ввысь не поднимались, как Ахим ни старался. Он взял их с собой на крышу, но день, как назло, стоял жаркий и безветренный. Даже когда он дул на шары, они едва трепыхались туда-сюда, ударяясь о трубу, через конек и то не перелетали. Ахим так много знал о полетах, о воздушных кораблях, о шарах — и теперь был опечален и раздосадован, что не может мне все это продемонстрировать. После долгих рассуждений насчет катастрофы дирижабля «Гинденбург» ему вдруг пришло на ум, что наполнять шары нужно не воздухом, а газом. Мы прокрались в квартиру и с облегчением установили, что мать еще крепко спит у себя в комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39