— Где он? — набросился я на Гюнтера.— Говори, а то как дам!
И тут я услыхал, как меня жалобно и словно откуда-то издалека позвали по имени, вслед за тем раздались всхлипы и стоны. Гюнтер только сказал:
— Там.
Брат лежал в снегу под кустом, от него разило перегаром, и он скрючился, как тогда на лестнице после курения. Рядом валялась, уже почти пустая бутылка
— Это от Лени,— забубнил брат, когда я поставил его на ноги и встряхнул.— Это не для него, он и так все у нас отбирает! — взвизгнул Ахим, увидев медленно приближающегося отца.— Я хочу, я хочу отпраздновать Новый год с Гюнтером и Леней!
Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке и часто по вечерам уходил с фройляйн Корди в театр. Отец только молча сидел на кухне, ел, засыпал на стуле, а когда просыпался и матери не было дома, расспрашивал меня про Леню и про Наперстка.
Фройляйн Корди снимала по соседству комнату и иногда покупала у матери кофе. У нее был брат — известный опереточный тенор. У него она брала билеты, в любом количестве, в одиночку не решаясь появляться на темной разрушенной улице возле Альбертплатц, где уцелевший заштатный танцзал превратили в театр оперетты. Фройляйн Корди звала меня «мой маленький кавалер». Так она и представляла меня певцам, хористам и кордебалету; она приносила им вино и шампанское, которое распивалось в гардеробной, и желала «ни пуха ни пера», когда оркестр уже настраивал инструменты. Специально для нас открывали дверь, и мы проскальзывали на свои места в первом ряду, совсем рядом со скрипачами и виолончелистами, которые дружески нам кивали, так как ценили вино Корди и мой смех. Я корчился со смеху, визжал и хохотал до слез плоским шуточкам и остротам на сцене, хотя уже бог знает в который раз смотрел «Куманька из глухомани» или «Пятерых на одной лошади» 1. Только по дороге домой я узнавал от Корди, что опять кто-то из скрипачей, трубачей или барабанщиков сфальшивил по моей милости.
— Мой маленький кавалер, у тебя чудесный характер,— сказала она как-то раз и, прижав мою голову к своей груди, поцеловала в лоб.— Будь ты постарше, мы и правда могли бы повеселиться,— прошептала она, вдруг став серьезной и смущенно глядя на меня сверху вниз. Потом оторвалась от меня и быстро побежала к трамвайной остановке. В вагоне она тем более держалась от меня на расстоянии, и сказала, недовольно покачивая
1 Оперетты немецкого композитора Э. Кюннеке (1885—1953).
головой: — Думаю, ты даже не понимаешь, о чем я говорю, тебе лишь бы посмеяться над всей этой опереточной белибердой. Эх ты, детка!
Во мне говорило упрямство, разочарование и протест, когда я дома, где отец уже которую неделю сидел сложа руки, прямо заявил:
— В кондукторы не пойду.
Я пошел в автомастерскую, где раньше работал Наперсток, и спросил:
— Место ученика свободно?
Мастер, вспомнив меня, с усмешкой протянул мне руку и сказал:
— Ах, едоноше нужно место ученика. Ты что же, не разглядел ничего тогда в нашей развалюхе?
Он провел меня по мастерской: кругом пустые стеллажи — никаких запчастей, инструментов и тех нету, рваные покрышки и камеры, сломанные оси, ржавые, с вмятинами крылья, кое-как выправленные деревянной кувалдой.
— И все равно каждый хочет стать автослесарем, пекарем или мясником, как говорится, на пустом месте,— ворчал он, показывая мне почти стершийся напильник.— Чистое средневековье! Как хочешь, так и зашлифовывай поршни. На-ка, попробуй.
Он поставил меня к тискам, закрепил деталь и сунул мне в руки напильник.
— Позовешь, когда сточишь на миллиметр.
Я старался изо всех сил, чуть верстак не опрокинул, но ничего не добился, только руки до крови стер. Через некоторое время появился мастер и дружески утешил меня:
— Я же тебе сказал, дерьмовая у нас лавочка и работа дерьмовая, так что брось ты это дело.
Он привел меня в контору, начал расспрашивать про Наперстка, которого считал моим отцом, и все удивлялся, почему тот исчез, не получив жалованья за последнюю неделю.
— Он тебе ничего не сказал, когда послал сюда? — Мастер не раздумывая вручил мне сто двадцать марок, потом добавил еще двадцатку.— Пройдоха, такой из любого дерьма вылезет, наверняка ведь нашел себе кое-что получше.
Я кивнул и, пролепетав что-то невразумительное, помчался домой. Деньги я тайком сунул матери и рассказал
ей все, слово в слово. Теперь я лучше понимал, почему она все еще льет слезы по Наперстку, да и сам с грустью вспоминал часы, проведенные в кабине разбитой ма* шины.
По ночам опять валили деревья и растаскивали по подвалам. Вблизи нашего дома не осталось уже ни тополя, ни липы, ни какой-нибудь яблони или сливы. Крали, как говорится, все, что плохо лежит, все, что не было прибито и приклепано, даже дверь нашего дома, деревянную обшивку балкона, деревянную штангу для выбивания ковров, стол из прачечной, хотя она и была заперта. Две ночи под нашими окнами горел фонарь, потом кто-то вывернул лампы. Тут даже отец вышел из летаргии, загорячился:
— Вот подонки проклятые, вконец совесть потеряли. Что же это стало с людьми?!
Он стал ночами дежурить у окна, желая схватить или хотя бы опознать «подонков», но усталость, видно, была сильней, и к утру новые лампы опять исчезали, а он крепко спал.
— Не иначе как привидение сюда повадилось,--говорил он потерянно, ничего уже не понимая в этом мире.
С тех пор по вечерам мы сидели без света, так как отца одолевал прежний бзик на всем экономить деньги, хотя они фактически обесценились. Он ничего почти не делал, нас с братом отсылал пораньше на боковую, а у меня под подушкой были спрятаны лампочка с длинным шнуром и книга. Когда мать заходила в спальню, то притворялась, будто ничего не видит. Сама она часто ложилась рано, ведь с утра до вечера работала во вновь открытом продуктовом магазине. Иногда она разговаривала со мной как со взрослым, который способен дать совет и помочь.
— Вон сидит да в окно пялится,— шептала она,— прямо как подменили мужика. Что же с ним война-то сделала?
Она громко всхлипывала, говоря об отцовом недоверии и ненависти к Наперстку.
— Бог весть с каких пор из дому не выходит, шарит по шкафам и задает мне глупейшие вопросы. А вот о работе и о том, как я со всем управляюсь, он не думает.
Она при мне подсчитала, что всего за полмесяца мы уже съели хлебную и мясную норму, которую выдают по карточкам.
— И он еще меня попрекает, что я швыряю деньги спекулянтам, когда покупаю что-нибудь дополнительно.
Еще и теперь на всю квартиру пахло кофейными зернами, которые он высыпал в печь, потому что они-де были с черного рынка.
— Он бы погиб, да и мы бы все померли с голоду, если б я жила по его принципам,— сказала мать, оглянувшись на моего брата, который прикинулся крепко спящим.— Никому не говори,— шепнула она,— мне дают новую палатку у Шютценхофберга, много там не заработаешь, зато место надежное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39