«Такого страшного дифтерита я еще не видывал,— проговорил он упавшим голосом.— Особенно меня пугают опухшие пальцы».
Вдоль забора, опоясывающего огородные участки, через каждые сто метров расставили посты из двух мальчиков, а я торчал один-одинешенек в зарослях бирючины, потому что Вольфганг украдкой смылся, только кинжал оставил. Недалеко отсюда был садовый домик тети Лотты и дяди Макса, и я думал о смородине и крыжовнике, которые скоро опять распустятся. Тут и там на ветвях уже появились молодые почки, крошечные зеленые листики, но, когда я шевелился, под бирючиной шелестела прошлогодняя листва. Многие деревья и кусты сирени еще стояли голые, с надломанными сучьями, а большинство роз засохли, вымерзли, исчезли среди буйства сорняков. Грядки и дорожки у забора тоже казались с виду пустынными и заброшенными, будто с незапамятных времен сюда не ступала нога человеческая и ничья рука не пробовала навести хоть какой-то порядок. Но, возможно, здесь кто-то скрывался, английский или американский летчик, выпрыгнувший с парашютом из горящего самолета и приземлившийся на одном из участков. Возможно, он влез в какой-нибудь домик, сжег парашют, переоделся в штатское — в старый рабочий комбинезон; у тети Лотты и дяди Макса тоже висело в сарае всякое старье. А может, это беглый военнопленный — француз, поляк, русский — шнырял по домикам в поисках съестного или еще чего-нибудь, небось и сейчас рыщет в спешке и отчаянии. Летчик представлялся мне опаснее — он явно прихватил из самолета пистолет и, ежели что, мигом вытащит его из кобуры. В густеющих сумерках я рисовал себе, что будет, если он внезапно очутится передо мной и выхватит оружие, ведь я загорожу ему дорогу и крикну: Стой, стой, как приказано. Я должен любой ценой помешать его бегству, подставить ножку, вцепиться в него изо всех сил и вопить, пока не подоспеет помощь. Пускай он даже будет сильней меня, не какой-нибудь изможденный пленный, пускай понимает, что на карту поставлена его жизнь, я все равно обязан оставаться на своем посту, обязан задержать этого человека, действовать быстро и решительно. Потому я и схватился за Вольфгангов кинжал. Но рука, мокрая от пота, разжалась, едва мне представилось худшее: он с отчаяния одолеет меня, задушит или застрелит, а другие часовые хоть и поднимут тревогу, да только найдут здесь не арестованного пленного, а убитого — меня.
Младший брат часто допытывался, почему больше нет дирижаблей. Над каждый нарисованным домом, над
каждым лесом и лугом он малевал яркий воздушный корабль с развевающимися флажками и множеством людей в гондоле, радостно глядящих на мир. Иногда отец рассказывал про цеппелин, который в дни его юности пролетел над Дрезденом и приземлился в лугах на берегу Эльбы. Его брат Вальтер, в то время еще ученик сапожника, вместе со своим хозяином, который просто бредил дирижаблями, помчался к реке, влез в гондолу, а потом притащил домой пустую бутылку из-под шампанского, которым мастер угощал воздухоплавателей. Затем состоялся круговой полет над Морицбургскими прудами, на торжество были приглашены бургомистр, оперный дирижер, Вальтеров хозяин и хорошенькие актрисы; во время старта, когда сбрасывали балласт, чтобы быстрее набрать высоту, дяде Вальтеру, которого, к превеликому его огорчению, в полет не взяли, все лицо засыпало песком. У отца и у дяди сохранились вырезанные из газет фотографии взрыва дирижабля «Гинденбург»; теперь они попали в руки моего брата, и Ахим развесил их над своей кроватью. Гигантские языки пламени вырывались из тела исполина, перелетевшего через океан в Америку, погибли тридцать шесть человек, вот с тех-то пор цеппелинов практически не строили.
— Тебе что, больше делать нечего? — корил я брата, которого занимала только эта катастрофа, будто с того дня больше ничего плохого не случалось.—Такой цеппелин можно сбить одной ружейной пулей, для войны он не годится,— вещал я тоном знатока, а потом как попугай повторял слова отца, которые тот без конца твердил во время последнего отпуска: — Нынешняя война — это сплошная катастрофа.
Вскоре после того налета я видел в Миктене недалеко от бабушкиного дома мертвеца. Он лежал на груде развалин, а на шее его висела табличка: «Мародеров расстреливают». Глаза у него были широко раскрыты, рубашка и пиджак на груди красные от крови, ноги широко раскинуты, башмаки белые от известки, подошвы в дырах. Рядом обшарпанный раскрытый портфель. Я неотрывно смотрел на безжизненное, искаженное страхом лицо, толстое и одутловатое, на судорожно сжатые руки и неестественно раскинутые ноги. Штаны у него сползли, виднелось грязное белье, к подтяжкам была привязана бирка, надпись на которой расплылась от дождя и стала почти неразборчивой.
— О господи! — простонала мать и хотела поскорее пройти мимо, но не сумела, потому что на узкой тропинке среди развалин вокруг мертвеца молча толпился народ. Она долго не говорила со мной, не отвечала на мои вопросы и только покачивала головой, когда позже я заводил об этом речь. И отец Вольфганга, благодаря своей мастерской освобожденный от военной службы, беспомощно пожал плечами, когда я его спросил, правда ли, что расстрелянный, которого он тоже видел, был виноват.
— Об этом и спрашивать нельзя,— сказал он.— Нам конец, но даже это держат в тайне.
Мне снилась Инга, моя кузина с длинными косами. Мы с ней купались в Эльбе, и я учил ее, как легко, воспользовавшись течением, уплыть подальше от берега и от разрушенного города. Мы выныривали из воды, парили над зелеными лугами, взмывали к холмам Брабшюца, кружили вокруг церковной колокольни, презрительно глядя вниз, на огородные грядки, на сады, где раньше устраивали возню и кидались зелеными помидорами и крыжовником. Теперь мы рвали на лету только спелые фрукты, краснощекие яблоки, сочные груши, надкусывали их, угощали друг друга. Ветер раздувал Ингину блузку, под которую она засунула два яблока, чтобы у нас было чем перекусить, если захочется лететь дальше. Никакой определенной цели мы перед собой не ставили, и небольшой дождик только нас раззадорил. Мы вовсю дурачились, перепархивали через серые тучки, катались на них верхом, а после камнем ринулись обратно в воду и помогли друг другу добраться до берега, рука об руку. И я вытащил у Инги из-за пазухи яблоко и съел его с большим -аппетитом, а она сказала: «Бери и второе, бери».
Трамвай катил быстро, тарахтя и визжа на частых поворотах. На мгновение мне почудилось, будто он уже нигде не остановится, а помчится все дальше и дальше от оживленного города. Мы были с отцом одни, погруженные в раздумья и воспоминания. Я понятия не имел, когда вошел и вышел последний пассажир. Дождь усилился, сперва обзор заслоняли темные дома, потом туманные испарения, а теперь впереди не было видно даже вагоновожатого в освещенном моторном вагоне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Вдоль забора, опоясывающего огородные участки, через каждые сто метров расставили посты из двух мальчиков, а я торчал один-одинешенек в зарослях бирючины, потому что Вольфганг украдкой смылся, только кинжал оставил. Недалеко отсюда был садовый домик тети Лотты и дяди Макса, и я думал о смородине и крыжовнике, которые скоро опять распустятся. Тут и там на ветвях уже появились молодые почки, крошечные зеленые листики, но, когда я шевелился, под бирючиной шелестела прошлогодняя листва. Многие деревья и кусты сирени еще стояли голые, с надломанными сучьями, а большинство роз засохли, вымерзли, исчезли среди буйства сорняков. Грядки и дорожки у забора тоже казались с виду пустынными и заброшенными, будто с незапамятных времен сюда не ступала нога человеческая и ничья рука не пробовала навести хоть какой-то порядок. Но, возможно, здесь кто-то скрывался, английский или американский летчик, выпрыгнувший с парашютом из горящего самолета и приземлившийся на одном из участков. Возможно, он влез в какой-нибудь домик, сжег парашют, переоделся в штатское — в старый рабочий комбинезон; у тети Лотты и дяди Макса тоже висело в сарае всякое старье. А может, это беглый военнопленный — француз, поляк, русский — шнырял по домикам в поисках съестного или еще чего-нибудь, небось и сейчас рыщет в спешке и отчаянии. Летчик представлялся мне опаснее — он явно прихватил из самолета пистолет и, ежели что, мигом вытащит его из кобуры. В густеющих сумерках я рисовал себе, что будет, если он внезапно очутится передо мной и выхватит оружие, ведь я загорожу ему дорогу и крикну: Стой, стой, как приказано. Я должен любой ценой помешать его бегству, подставить ножку, вцепиться в него изо всех сил и вопить, пока не подоспеет помощь. Пускай он даже будет сильней меня, не какой-нибудь изможденный пленный, пускай понимает, что на карту поставлена его жизнь, я все равно обязан оставаться на своем посту, обязан задержать этого человека, действовать быстро и решительно. Потому я и схватился за Вольфгангов кинжал. Но рука, мокрая от пота, разжалась, едва мне представилось худшее: он с отчаяния одолеет меня, задушит или застрелит, а другие часовые хоть и поднимут тревогу, да только найдут здесь не арестованного пленного, а убитого — меня.
Младший брат часто допытывался, почему больше нет дирижаблей. Над каждый нарисованным домом, над
каждым лесом и лугом он малевал яркий воздушный корабль с развевающимися флажками и множеством людей в гондоле, радостно глядящих на мир. Иногда отец рассказывал про цеппелин, который в дни его юности пролетел над Дрезденом и приземлился в лугах на берегу Эльбы. Его брат Вальтер, в то время еще ученик сапожника, вместе со своим хозяином, который просто бредил дирижаблями, помчался к реке, влез в гондолу, а потом притащил домой пустую бутылку из-под шампанского, которым мастер угощал воздухоплавателей. Затем состоялся круговой полет над Морицбургскими прудами, на торжество были приглашены бургомистр, оперный дирижер, Вальтеров хозяин и хорошенькие актрисы; во время старта, когда сбрасывали балласт, чтобы быстрее набрать высоту, дяде Вальтеру, которого, к превеликому его огорчению, в полет не взяли, все лицо засыпало песком. У отца и у дяди сохранились вырезанные из газет фотографии взрыва дирижабля «Гинденбург»; теперь они попали в руки моего брата, и Ахим развесил их над своей кроватью. Гигантские языки пламени вырывались из тела исполина, перелетевшего через океан в Америку, погибли тридцать шесть человек, вот с тех-то пор цеппелинов практически не строили.
— Тебе что, больше делать нечего? — корил я брата, которого занимала только эта катастрофа, будто с того дня больше ничего плохого не случалось.—Такой цеппелин можно сбить одной ружейной пулей, для войны он не годится,— вещал я тоном знатока, а потом как попугай повторял слова отца, которые тот без конца твердил во время последнего отпуска: — Нынешняя война — это сплошная катастрофа.
Вскоре после того налета я видел в Миктене недалеко от бабушкиного дома мертвеца. Он лежал на груде развалин, а на шее его висела табличка: «Мародеров расстреливают». Глаза у него были широко раскрыты, рубашка и пиджак на груди красные от крови, ноги широко раскинуты, башмаки белые от известки, подошвы в дырах. Рядом обшарпанный раскрытый портфель. Я неотрывно смотрел на безжизненное, искаженное страхом лицо, толстое и одутловатое, на судорожно сжатые руки и неестественно раскинутые ноги. Штаны у него сползли, виднелось грязное белье, к подтяжкам была привязана бирка, надпись на которой расплылась от дождя и стала почти неразборчивой.
— О господи! — простонала мать и хотела поскорее пройти мимо, но не сумела, потому что на узкой тропинке среди развалин вокруг мертвеца молча толпился народ. Она долго не говорила со мной, не отвечала на мои вопросы и только покачивала головой, когда позже я заводил об этом речь. И отец Вольфганга, благодаря своей мастерской освобожденный от военной службы, беспомощно пожал плечами, когда я его спросил, правда ли, что расстрелянный, которого он тоже видел, был виноват.
— Об этом и спрашивать нельзя,— сказал он.— Нам конец, но даже это держат в тайне.
Мне снилась Инга, моя кузина с длинными косами. Мы с ней купались в Эльбе, и я учил ее, как легко, воспользовавшись течением, уплыть подальше от берега и от разрушенного города. Мы выныривали из воды, парили над зелеными лугами, взмывали к холмам Брабшюца, кружили вокруг церковной колокольни, презрительно глядя вниз, на огородные грядки, на сады, где раньше устраивали возню и кидались зелеными помидорами и крыжовником. Теперь мы рвали на лету только спелые фрукты, краснощекие яблоки, сочные груши, надкусывали их, угощали друг друга. Ветер раздувал Ингину блузку, под которую она засунула два яблока, чтобы у нас было чем перекусить, если захочется лететь дальше. Никакой определенной цели мы перед собой не ставили, и небольшой дождик только нас раззадорил. Мы вовсю дурачились, перепархивали через серые тучки, катались на них верхом, а после камнем ринулись обратно в воду и помогли друг другу добраться до берега, рука об руку. И я вытащил у Инги из-за пазухи яблоко и съел его с большим -аппетитом, а она сказала: «Бери и второе, бери».
Трамвай катил быстро, тарахтя и визжа на частых поворотах. На мгновение мне почудилось, будто он уже нигде не остановится, а помчится все дальше и дальше от оживленного города. Мы были с отцом одни, погруженные в раздумья и воспоминания. Я понятия не имел, когда вошел и вышел последний пассажир. Дождь усилился, сперва обзор заслоняли темные дома, потом туманные испарения, а теперь впереди не было видно даже вагоновожатого в освещенном моторном вагоне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39