Точно одеревенев, он склонился над пультом и глядел вперед, в направлении движения, крепко сжимая рукоятку. Когда кондуктор моторного вагона крикнул: «Готов!» и засвистел, отец вздрогнул и побледнел. Он обернулся, лишь теперь увидел нас с братом и множество народу, покачал головой и сказал:
— Нет, я не могу, ответственность слишком велика. Он со вздохом вытащил рукоятку, отложил ее в сторону и вылез из кабины, а когда к нему подбежал взбудораженный диспетчер, только пожал плечами.
— Не могу,— повторял он,— не могу взять на себя такую ответственность.
Брат кинулся прочь из трамвая, я побежал вслед за ним. Он в голос ревел от злости и разочарования, утверждая, что виновата во всем мать:
— Он просто ждал, когда она придет.
Я схватил его за плечо, встряхнул и велел выбросить этот вздор из головы и дома помалкивать.
— Не делай из этого трагедии,— цыкнул я на Ахима, хотя на душе у меня кошки скребли, словно я сам потерпел это постыдное поражение.— Что будет дальше? А ничего. Принесет из депо сумку и билеты и опять начнет ездить кондуктором.
Мать только взглянула на нас и сразу поняла, что произошло.
— Мне не удалось отлучиться из магазина,— сказала она,— но я предчувствовала.
Она куда-то ушла, и, когда отец вернулся, молча разделся и рано лег в постель, ее еще не было дома. Вот почему поговорить об этом мне было не с кем. Сэр, который забежал ко мне вечером, узнав обо всем, рассмеялся и сказал:
— Вот тебе и повысил квалификацию! Да, не каждому такое по плечу.
Зеленая, конечно, тоже была тут как тут, но вынесла отцу уничтожающий приговор:
— Жалкий тип. Если б каждый вот так увиливал от ответственности, мы бы и сейчас еще оставались обезьянами и сидели на деревьях.— Она тотчас же перевела разговор на Брехта, Ленина, на завоевание власти рабочими.— Выпустить из рук трамвайное управление— это все равно что предать выигранную революцию.
Тихо, долго и горько, без слез, плакал я в постели, слыша тяжелые вздохи отца, всхлипывания брата, а затем шепот матери, когда она наконец вошла в спальню.
— Все не так уж плохо, не принимай близко к сердцу, есть вещи гораздо хуже, Руди.
А он после долгого молчания сказал:
— С тобой бы никогда такого не случилось, ты все умеешь, все тебе по плечу, Герди. А мне сейчас хоть волком вой.
Трамвай остановился между котлованами и высотными зданиями, вдали виднелось несколько освещенных окон. Работали три крана, подсвеченные лампами и прожекторами; по грязи, ревя моторами, ползли грузовики. Пока эта часть города была без жителей, без имени, без табличек с названиями улиц, без конечной остановки; поворотный круг Для трамвая, песок и щебень, вот и все, дорожки и той нет.
— Ну вот и приехали,— сказал отец, не двигаясь, однако, с места.
Его рука невольно легла на кондукторскую сумку, он
открыл ее и с явным удовольствием показал мне, что теперь носит в ней не деньги и билеты, а яблоки и хлеб, жестяную коробочку с сигарами и новую газовую зажигалку.
— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, словно бы начисто забыв, где находится и почему мы сидим вместе, потом рассмеялся ни с того ни с сего, будто даже воспоминания потеряли для него всякий смысл. В лучах прожекторов, скользнувших по нашим лицам, я увидел, что волосы его поседели, лицо осунулось — от тревог и забот. С этим своим беззвучным смехом он вдруг стал для меня чужим и недоступным, безжизненным и как бы окаменевшим, точно памятник давно минувшему времени.
— Отец,— сказал я и уронил руку, схватившую пустоту— хотя он по-прежнему сидел рядом и опять вытаскивал из сумки одни только билеты. На секунду-другую мне почудилось, будто он встал и пошел в моторный вагон, чтобы взяться за рукоять и повести трамвай, доказывая мне, на что он в действительности способен. Но пустой трамвай катил и без его вмешательства, годы оставили на отце след, но не изменили его.
— Удивительно, чего иные люди добиваются, а порой и страшно,— проговорил он, напрягая усталый голос, чтобы я услыхал его за шумом трамвая и стройки.— Если бы ты не вошел в вагон, сынок, я бы так и не понял, зачем я здесь. Для чего все это? А?
В коридоре, на лестнице и в некоторых классах появились листовки; когда мы утром пришли в школу, учителя торопливо их собирали. Господин Фишер, занявший тем временем пост директора школы, велел обыскать наши сумки, куртки и пальто и учинил настоящее расследование; на несколько дней уроки прекратились. Меня он вызвал к себе в кабинет и с угрозой спросил:
— Тебе нечего мне сказать?
Я пожал плечами и хотел уйти, но он запер дверь, и мне пришлось принять на себя лавину упреков. Напрасно я твердил:
— Я в этом не участвовал и знать ничего не знаю.
Он и слушать ничего не желал; как уличенный преступник, я стоял «на ковре», а он сидел за письменным столом, где лежали листовки, которые, подобно моей статье в школьной газете, были испещрены словом по-немецки, по-английски, по-русски, по-французски.
— Странно, все время одни и те же слова.— Господин Фишер щелкнул по листовке пальцем. Некоторое время он глядел на меня снизу вверх, потом сказал: — Я тоже в свое время выпускал листовки, против нацистов.
Он опять умолк, отодвинул от себя бумажки и спросил, неужели я так и не осознал разницу между «тогда» и «сегодня». Как и во время экскурсии в крепость Хоэн-штайн, он тотчас же испугался собственных воспоминаний, быстро перевел разговор на другое, второстепенное, всякие там школьные пустяки. Больше всего его возмутило, что для листовок использовали бумагу, которую он нам дарил, бумагу из его прежней лавки.
— Для бестолковой писанины! Такое впечатление, будто мы, учителя, как дураки, работали совершенно впустую.— Он устало махнул рукой, неверными шагами подошел к двери и открыл ее.— Но мы их обязательно найдем! — добавил он.— На «нет» далеко не уедешь.
Через несколько дней в подвале среди руин Альт-маркта полицейский патруль арестовал Зигфрида Шерера, Фрица Хенеля, Сэра и еще кое-кого, а с ними одного лаубегастовского учителя и Яндера, нашего юнгфоль-ковского фюрера. Там же нашли спрятанную в мусоре пишущую машинку, множительный аппарат и главную улику — бумагу в зеленую линеечку из лавки господина Фишера. Яндер, учитель и Зигфрид Шерер вот уже который месяц устраивали тайные сходки со старшеклассниками и учениками-ремесленниками, рассылали угрожающие письма учителям, в городское управление и народную полицию, а также распространяли листовки, в основном по школам и на народных предприятиях. На Зигфриде Шерере в момент ареста была синяя рубашка с эмблемой ССНМ, ее карманы были набиты сотенными купюрами, которые вообще-то предназначались для постройки молодежного клуба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Нет, я не могу, ответственность слишком велика. Он со вздохом вытащил рукоятку, отложил ее в сторону и вылез из кабины, а когда к нему подбежал взбудораженный диспетчер, только пожал плечами.
— Не могу,— повторял он,— не могу взять на себя такую ответственность.
Брат кинулся прочь из трамвая, я побежал вслед за ним. Он в голос ревел от злости и разочарования, утверждая, что виновата во всем мать:
— Он просто ждал, когда она придет.
Я схватил его за плечо, встряхнул и велел выбросить этот вздор из головы и дома помалкивать.
— Не делай из этого трагедии,— цыкнул я на Ахима, хотя на душе у меня кошки скребли, словно я сам потерпел это постыдное поражение.— Что будет дальше? А ничего. Принесет из депо сумку и билеты и опять начнет ездить кондуктором.
Мать только взглянула на нас и сразу поняла, что произошло.
— Мне не удалось отлучиться из магазина,— сказала она,— но я предчувствовала.
Она куда-то ушла, и, когда отец вернулся, молча разделся и рано лег в постель, ее еще не было дома. Вот почему поговорить об этом мне было не с кем. Сэр, который забежал ко мне вечером, узнав обо всем, рассмеялся и сказал:
— Вот тебе и повысил квалификацию! Да, не каждому такое по плечу.
Зеленая, конечно, тоже была тут как тут, но вынесла отцу уничтожающий приговор:
— Жалкий тип. Если б каждый вот так увиливал от ответственности, мы бы и сейчас еще оставались обезьянами и сидели на деревьях.— Она тотчас же перевела разговор на Брехта, Ленина, на завоевание власти рабочими.— Выпустить из рук трамвайное управление— это все равно что предать выигранную революцию.
Тихо, долго и горько, без слез, плакал я в постели, слыша тяжелые вздохи отца, всхлипывания брата, а затем шепот матери, когда она наконец вошла в спальню.
— Все не так уж плохо, не принимай близко к сердцу, есть вещи гораздо хуже, Руди.
А он после долгого молчания сказал:
— С тобой бы никогда такого не случилось, ты все умеешь, все тебе по плечу, Герди. А мне сейчас хоть волком вой.
Трамвай остановился между котлованами и высотными зданиями, вдали виднелось несколько освещенных окон. Работали три крана, подсвеченные лампами и прожекторами; по грязи, ревя моторами, ползли грузовики. Пока эта часть города была без жителей, без имени, без табличек с названиями улиц, без конечной остановки; поворотный круг Для трамвая, песок и щебень, вот и все, дорожки и той нет.
— Ну вот и приехали,— сказал отец, не двигаясь, однако, с места.
Его рука невольно легла на кондукторскую сумку, он
открыл ее и с явным удовольствием показал мне, что теперь носит в ней не деньги и билеты, а яблоки и хлеб, жестяную коробочку с сигарами и новую газовую зажигалку.
— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, словно бы начисто забыв, где находится и почему мы сидим вместе, потом рассмеялся ни с того ни с сего, будто даже воспоминания потеряли для него всякий смысл. В лучах прожекторов, скользнувших по нашим лицам, я увидел, что волосы его поседели, лицо осунулось — от тревог и забот. С этим своим беззвучным смехом он вдруг стал для меня чужим и недоступным, безжизненным и как бы окаменевшим, точно памятник давно минувшему времени.
— Отец,— сказал я и уронил руку, схватившую пустоту— хотя он по-прежнему сидел рядом и опять вытаскивал из сумки одни только билеты. На секунду-другую мне почудилось, будто он встал и пошел в моторный вагон, чтобы взяться за рукоять и повести трамвай, доказывая мне, на что он в действительности способен. Но пустой трамвай катил и без его вмешательства, годы оставили на отце след, но не изменили его.
— Удивительно, чего иные люди добиваются, а порой и страшно,— проговорил он, напрягая усталый голос, чтобы я услыхал его за шумом трамвая и стройки.— Если бы ты не вошел в вагон, сынок, я бы так и не понял, зачем я здесь. Для чего все это? А?
В коридоре, на лестнице и в некоторых классах появились листовки; когда мы утром пришли в школу, учителя торопливо их собирали. Господин Фишер, занявший тем временем пост директора школы, велел обыскать наши сумки, куртки и пальто и учинил настоящее расследование; на несколько дней уроки прекратились. Меня он вызвал к себе в кабинет и с угрозой спросил:
— Тебе нечего мне сказать?
Я пожал плечами и хотел уйти, но он запер дверь, и мне пришлось принять на себя лавину упреков. Напрасно я твердил:
— Я в этом не участвовал и знать ничего не знаю.
Он и слушать ничего не желал; как уличенный преступник, я стоял «на ковре», а он сидел за письменным столом, где лежали листовки, которые, подобно моей статье в школьной газете, были испещрены словом по-немецки, по-английски, по-русски, по-французски.
— Странно, все время одни и те же слова.— Господин Фишер щелкнул по листовке пальцем. Некоторое время он глядел на меня снизу вверх, потом сказал: — Я тоже в свое время выпускал листовки, против нацистов.
Он опять умолк, отодвинул от себя бумажки и спросил, неужели я так и не осознал разницу между «тогда» и «сегодня». Как и во время экскурсии в крепость Хоэн-штайн, он тотчас же испугался собственных воспоминаний, быстро перевел разговор на другое, второстепенное, всякие там школьные пустяки. Больше всего его возмутило, что для листовок использовали бумагу, которую он нам дарил, бумагу из его прежней лавки.
— Для бестолковой писанины! Такое впечатление, будто мы, учителя, как дураки, работали совершенно впустую.— Он устало махнул рукой, неверными шагами подошел к двери и открыл ее.— Но мы их обязательно найдем! — добавил он.— На «нет» далеко не уедешь.
Через несколько дней в подвале среди руин Альт-маркта полицейский патруль арестовал Зигфрида Шерера, Фрица Хенеля, Сэра и еще кое-кого, а с ними одного лаубегастовского учителя и Яндера, нашего юнгфоль-ковского фюрера. Там же нашли спрятанную в мусоре пишущую машинку, множительный аппарат и главную улику — бумагу в зеленую линеечку из лавки господина Фишера. Яндер, учитель и Зигфрид Шерер вот уже который месяц устраивали тайные сходки со старшеклассниками и учениками-ремесленниками, рассылали угрожающие письма учителям, в городское управление и народную полицию, а также распространяли листовки, в основном по школам и на народных предприятиях. На Зигфриде Шерере в момент ареста была синяя рубашка с эмблемой ССНМ, ее карманы были набиты сотенными купюрами, которые вообще-то предназначались для постройки молодежного клуба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39