— Ты не смей этого делать,— предостерегла меня мать.— Помни о расстрелянном мародере.
Я все же притащил со школьного двора микроскоп, чучело совы и кучу книг, выброшенных беженцами из окон. Увидев эти сокровища, мать совершенно рассвирепела, а я сказал:
— Мама, если когда-нибудь снова будет школа, я все отнесу обратно.
Изо дня в день мы вместе с бабушкой ели картофельные оладьи, посыпая их желтым сахаром, по вкусу похожим на сироп. Остатки жира, бурого, прогорклого, соскабливали с маргариновой обертки на сковороду, только чтоб оладьи не сгорели. Брат, давясь, проглатывал несколько кусков, а остаток пододвигал мне, пока мать орудовала у чадящей печи, которую топили старыми журналами и моей юнгфольковской формой, потому что уголь кончился.
— У меня на кухне еще осталось несколько пакетов пшеничной муки и рафинада,— сказала бабушка, нарезая свою порцию на четырехугольные куски и отдавая мне те, что побольше.— Мебель можно бы разрубить на дрова, если мы ее спустим из квартиры, только пианино я сохраню для Фрица.
Липкими пальцами бабушка протерла очки, на глаза у нее навернулись слезы, она вдруг встала и выбежала из кухни. Позже мать нашла ее в Миктене у разбомбленного дома и лишь с большим трудом удержала от отчаянных попыток влезть на пятый этаж.
— Фрицель мой,— причитала бабушка,— я ведь должна сохранить вещи до его возвращения.
Вечером в нашей квартире появился какой-то солдат, возбужденно пошептался с матерью, исчез в спальне и вышел оттуда в лучшем отцовском костюме.
— Выкати велосипед,— велела мать, бросив на меня взгляд, не терпящий возражений.— Поставь его во дворе и хорошенько накачай шины.
Мы с братом спустились в подвал и, сидя перед отцовским велосипедом, в слезах размышляли, не запереться ли нам тут или забаррикадироваться, пока не приедет отец и не спасет велосипед.
— Давай проколем шины,--предложил брат,— без воздуха он не двинется с места.
Он вооружился отцовским шилом и как раз нацелился, но мне стало жаль покрышек, ведь тогда и отцу от велосипеда проку не будет. И вот, когда мать позвала нас, а солдат уже шел в подвал, я молниеносно выкрутил ниппеля, с шумом выпустив остатки воздуха, и крикнул:
— Шины спустили! Камеры в дырках, на нем нельзя ехать!
Солдат в великоватом для него костюме отца влетел в подвал, пощупал колесо и бросил в сердцах:
— Вот зараза! Ну и ладно, тогда я остаюсь.
Во дворе соседи поспешно закапывали ящики и чемоданы с посудой, одеждой, серебряными приборами, а заодно военные книги, портреты Гитлера, флаги со свастикой, пневматические ружья, старые штыки и сабли, даже противогазы и всякие противовоздушные устройства, будто стремясь уничтожить все следы прошедшего. Некоторые жгли возле мусорных баков бумаги, форму, газеты, альбомы с фотографиями. Только старая фрау Лёйшнер развешивала белье и, со злостью глядя на всю эту суету, на копоть и песок, который так и летел из-под лопат ретивых могильщиков, кричала:
— Я этого не потерплю! Вот пакость, вот свиньи-то! Газеты выпархивали из окон, планируя через забор
богадельни, граничившей с нашим двором, и пугали стариков, которым вряд ли было что сжигать или закапывать.
— Брось в огонь,— сказала мать и сунула мне мундир солдата, завернутый в бумагу и крепко перевязанный бечевкой.
Какой-то старик за забором сгребал газеты и обгоревшие клочки бумаги и кричал:
— Лучше белые флаги вывесьте, а то они всех нас перестреляют!
Но мать, покачав головой, ехидно возразила:
— Нету у нас лишнего постельного белья. Историю с велосипедом она тоже восприняла чрезвычайно хладнокровно.
— Сиди у костра,— велела она мне,— пока сгорит дотла.
Когда я вернулся, она обняла меня за плечи и сказала:
— Если кто-нибудь спросит, кто это у нас живет, отвечай: мой дядя, дядя Альфред.
Я удрал с микроскопом на чердак, собрал там кучу всякого хлама: щепки, сосновые иголки, клочки промокашки-, лоскуток материи, дохлых мух и жуков — и часами сидел, рассматривая в окуляр увеличенные в сотни раз крылышки насекомых, кусочки древесины и листья, пронизанные множеством разветвленных жилок. Удивительное дело, как же мало я видел и замечал до сих пор невооруженным глазом! Мой собственный волос был похож на древесный ствол с порами, трещинами и содранной корой, сверкающий всеми цветами радуги, а на кончике как бы обломанный, бесформенный и грубый. В капле воды копошились круглые, угловатые и нитеобразные создания, некоторые словно двигались по кругу, другие как бы плавно скользили или рыскали из стороны в сторону — целое море, кишащее крохотными существами, которое я мог сдунуть, а если вздумается, устроить в нем бурю. Я не слышал, как мать выкликала меня в подъезде, во дворе, на улице, я сидел у чердачного окна, которое дочиста отмыл, и лишь вечером покидал свой наблюдательный пост, да и то потому, что становилось темно.
Велосипедные ниппеля я запихал в карманы штанов, и теперь они были для меня как свинцовые гири, от которых я хотел поскорее избавиться, при первой же возможности. Я шепотом советовался с братом, не стоит ли мне прикрутить их на место, может, тогда этот тип, которого мы должны звать дядей Альфредом, уедет.
— Но ведь он на велосипеде уедет,— заскулил брат,— а ты обещал отцу сберечь его.
После долгих колебаний мы выбрали меньшее из двух зол: прикрутили ниппеля, накачали шины и сказали матери, что велосипед опять в порядке и солдату есть на чем убраться.
— О, слишком поздно.—Мать как-то странно посмотрела на нас.— Вы разве не знаете, что русские совсем близко? Танки идут, разве не слышите?
Утром восьмого мая я спрятал микроскоп в углу чердака, вылез через слуховое окно на крышу и увидел, что по автостраде быстро приближаются русские танки. День был солнечный, на небе ни облачка, легкий ветерок задувал мне в лицо дым из трубы, за которую я цеплялся. На улицу никто носа не высовывал, тут и там из окон свешивались белые флаги, большей частью простыни или наволочки, прикрепленные к черенкам метел. Мой приятель Вольфганг тоже вскарабкался по лестнице к чердачному окну, но выше лезть побоялся: родители запугали, мол, еще ранит осколком.
— Сейчас начнется пальба! — крикнул он мне.— Пошли лучше в подвал или в богадельню!
Но я остался наверху, никто не стрелял, только все отчетливей доносился лязг танковых гусениц и рев моторов.
— Я их не вижу,— сказал Вольфганг, боязливо выглядывая из чердачного окна и протирая глаза. Солнце стояло прямо над Шютценхофской горой, где танки теперь сворачивали с автострады и через перелесок ехали к городу. Деревья стояли зеленые, покрытые густой листвой, за ними поднималась пыль и клубы черного дыма, потом на миг лязганье гусениц стихло, а в следующую секунду танки вынырнули у конечной остановки трамвая, где я так часто дожидался отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39