Под предлогом того, что на разборке развалин можно подзаработать, Шерер заманил в подвал Сэра и Фрица Хенеля, а те лишь с появлением полиции сообразили, в какую историю они влипли. Меня тоже вызвали в полицию и предупредили, чтобы я больше не писал статей, которые могут сыграть на руку поджигателям войны, нацистам и провокаторам.
— Ты же из рабочей семьи,— сказал полицейский, пожимая мне на прощание руку,— и должен знать, с кем ты, против кого и для чего!
Мы были возбуждены и растеряны. На школьном дворе Урсула раздала нам сигареты, и мы курили, спрятавшись за деревьями.
— Прямо реветь хочется,— сказала она.— Где у нас были глаза? Как мы все это прошляпили?
К театру она вдруг охладела, к Корди тоже, хотя уроки брать продолжала. Мысль о том, что она учила наизусть стихи и классические роли и целыми днями находилась вместе с людьми, которых теперь будут судить, приводила ее в полное замешательство.
— Что бы сказал по этому поводу Брехт? — Она хотела написать ему письмо, а лучше всего поехать к нему, ведь он уже год как жил в Берлине, и адрес был ей известен.-— Но мне стыдно, мы же ничего не разглядели и не поняли, до сегодняшнего дня.
Меня она упрекала в том, что политически я еще наивнее ее, невежествен и не разбираюсь в диалектике. Она употребляла слова, каких в нашей компании никто не знал, голос у нее был грубый и хриплый от непрерывного курения и речей, но, несмотря на это, она упорно взывала ко мне:
— Бросьте вы эту газетенку и ваш вечный нигилизм, организуйте агитбригаду, выступайте с маленькими сценками, песнями, зонгами. Пора нам покинуть башню из слоновой кости, идти на предприятия и в молодежные клубы, агитировать, спорить, учиться у рабочих, изменить свое сознание. Или так и будем терпеть нынешний позор?
После смерти дедушки из миктенской квартиры вытащили кое-какую приличную мебель, в том числе старый письменный стол, который стоял теперь у нас в спальне. В углу возле балконной двери, между шкафами и кроватями, я устроился со своими книгами и тетрадями, там было почти не слышно ссор, которые все чаще вспыхивали между отцом и матерью. После скандальной истории на Трахенбергерплатц настроение у отца было хуже некуда, он все время ворчал и без конца вспоминал старое — Наперстка, Леню, войну, плен.
— Обман, сплошное обман,— жаловался он и поминутно придирался ко мне — я, мол, тоже против него.— Сидишь в своем углу и рожу от отца воротишь.
А я был занят совсем другим: приближались выпускные экзамены, массу хлопот доставляли русский, английский, химия и биология господина Гётце, а прежде всего арест Сэра и школьная газета, которую я, несмотря ни на что, бросать не хотел. Я сочинял стихи, рассказы, писал пьесу, по вечерам, как только засыпал брат, мои друзья влезали через балкон и садились за письменный стол. Среди них была и Урсула. Она оставалась и после того, как другие уходили, и читала все, что я написал.
— Вот здесь у тебя совсем неплохо,— сказала она, сунув несколько листков под красную блузку. Они весело шелестели, когда мы на прощание обнимались на балконе, а потом шелестели снова, когда она возвращалась с планами и идеями, всегда новыми планами и новыми идеями.
От брата я узнал, что отец часто не ночует дома. Сам отец не говорил, где бывает, а мать уже и не спрашивала, хотя и посылала Ахима к Трахенбергскому депо встречать отца после службы.
— Чего тебе? — спросил отец и дал ему десять пфеннигов на обратный путь.— И вообще, нечего за мной шпионить,— пригрозил он, сажая Ахима на следующий трамвай.
Но, когда отец скрылся из виду, брат соскочил с подножки, вернулся к депо и увидел, как отец под ручку с какой-то молодой особой направился в коммерческий магазин. По словам Ахима, отцовская дама походила на луковицу: желтые, цвета соломы, волосы уложены в высокую прическу, голова сверху круглая, а внизу острая и к тому же тонкие ноги, как корешки у лука.
— Эта Луковка денежки у него выманить хочет,— сказала мать, без особого, впрочем, возмущения.— Ну-ну, я за нее как-нибудь возьмусь...
Она тайком списала отцовское расписание и еще pas послала Ахима на разведку.
Тот незаметно проследил за отцом и его пассией, установил, что они вошли в дом возле кладбища св. Павла, и, вернувшись домой, гордо объявил:
— Я знаю, где живет Луковка и как ее зовут.
К счастью, мать была еще на работе; я опасался, как бы она чего-нибудь не натворила, застав отца у чужой женщины.
— Пока ты будешь держать язык за зубами,— приказал я брату.— Или тебе охота, чтобы они развелись?
Наутро я до занятий сам пошел к кладбищу и дождался там отца. Он, как всегда аккуратный, в отутюженной форме, вовремя отправился на работу.
— Значит, все-таки шпионите за мной,— сказал он, увидев меня.
Я немного проводил его, но так и не придумал, что сказать, только попросил:
— Останься с нами, вернись опять домой.
Да и что, собственно, мне было ему сказать? Отец торопился, утро как-никак, не до разговоров, и задолго до депо распрощался со мной, неприязненно бросив:
— Оставь меня в покое!
Вечером он подошел к моему письменному столу в спальне и сказал:
— Знаю, ты надо мной смеешься. Начитался книжек, умных мыслей набрался. Когда ты говоришь, я ничего толком не понимаю. Ты думаешь, глупый трамвайщик, даже вагоновожатым не стал. А тебе все легко дается, да и вашей матери тоже. И незачем меня обманывать, я вам просто в тягость.
Я прямо остолбенел, глядя, как он вытаскивает из шкафа свою перину, костюмы, пальто и рубашки.
— Папочка, не надо! — Я кинулся за ним и увидел, что перед домом стоит тележка, на которую он грузит свое имущество.
— Молчи!— прикрикнул он, отодвигая меня в сторону. Сложил в тележку белье, пуловеры и джемпера, а также кровать и комод.— Я взял только свое. И оставьте меня в покое, а я оставлю в покое вас и не буду вам больше докучать.
Не говоря ни слова, лишь закусив губы, мать сидела в комнате у стола, склонясь над своими счетами.
— Ступай, ступай к своей Луковице! — кричал брат.— Убирайся!
А я еще раз сказал отцу у двери:
— Пожалуйста, не уходи!
Но он пошел к тележке, постоял некоторое время, кивком подозвал меня, вытащил из кармана связку ключей и передал мне. Потом взялся за тележку и, опустив голову, потащил ее прочь.
Возможно, он пытался бежать от воспоминаний и хотел начать здесь новую жизнь, но большой город не принял его. Теперешнее существование казалось ему пустым, ничего не стоящим, лишь прошлое еще что-то значило, Шютценхофберг, новая скамейка под деревьями, поставленная его заботами. Несколько раз я заходил туда к нему, брат бывал чаще; позднее он сидел там в одиночестве, порой грыз яблоки, поджидая нас. Время от времени мы видели его под окном, в свете нашего уличного фонаря, но к двери он не подходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Ты же из рабочей семьи,— сказал полицейский, пожимая мне на прощание руку,— и должен знать, с кем ты, против кого и для чего!
Мы были возбуждены и растеряны. На школьном дворе Урсула раздала нам сигареты, и мы курили, спрятавшись за деревьями.
— Прямо реветь хочется,— сказала она.— Где у нас были глаза? Как мы все это прошляпили?
К театру она вдруг охладела, к Корди тоже, хотя уроки брать продолжала. Мысль о том, что она учила наизусть стихи и классические роли и целыми днями находилась вместе с людьми, которых теперь будут судить, приводила ее в полное замешательство.
— Что бы сказал по этому поводу Брехт? — Она хотела написать ему письмо, а лучше всего поехать к нему, ведь он уже год как жил в Берлине, и адрес был ей известен.-— Но мне стыдно, мы же ничего не разглядели и не поняли, до сегодняшнего дня.
Меня она упрекала в том, что политически я еще наивнее ее, невежествен и не разбираюсь в диалектике. Она употребляла слова, каких в нашей компании никто не знал, голос у нее был грубый и хриплый от непрерывного курения и речей, но, несмотря на это, она упорно взывала ко мне:
— Бросьте вы эту газетенку и ваш вечный нигилизм, организуйте агитбригаду, выступайте с маленькими сценками, песнями, зонгами. Пора нам покинуть башню из слоновой кости, идти на предприятия и в молодежные клубы, агитировать, спорить, учиться у рабочих, изменить свое сознание. Или так и будем терпеть нынешний позор?
После смерти дедушки из миктенской квартиры вытащили кое-какую приличную мебель, в том числе старый письменный стол, который стоял теперь у нас в спальне. В углу возле балконной двери, между шкафами и кроватями, я устроился со своими книгами и тетрадями, там было почти не слышно ссор, которые все чаще вспыхивали между отцом и матерью. После скандальной истории на Трахенбергерплатц настроение у отца было хуже некуда, он все время ворчал и без конца вспоминал старое — Наперстка, Леню, войну, плен.
— Обман, сплошное обман,— жаловался он и поминутно придирался ко мне — я, мол, тоже против него.— Сидишь в своем углу и рожу от отца воротишь.
А я был занят совсем другим: приближались выпускные экзамены, массу хлопот доставляли русский, английский, химия и биология господина Гётце, а прежде всего арест Сэра и школьная газета, которую я, несмотря ни на что, бросать не хотел. Я сочинял стихи, рассказы, писал пьесу, по вечерам, как только засыпал брат, мои друзья влезали через балкон и садились за письменный стол. Среди них была и Урсула. Она оставалась и после того, как другие уходили, и читала все, что я написал.
— Вот здесь у тебя совсем неплохо,— сказала она, сунув несколько листков под красную блузку. Они весело шелестели, когда мы на прощание обнимались на балконе, а потом шелестели снова, когда она возвращалась с планами и идеями, всегда новыми планами и новыми идеями.
От брата я узнал, что отец часто не ночует дома. Сам отец не говорил, где бывает, а мать уже и не спрашивала, хотя и посылала Ахима к Трахенбергскому депо встречать отца после службы.
— Чего тебе? — спросил отец и дал ему десять пфеннигов на обратный путь.— И вообще, нечего за мной шпионить,— пригрозил он, сажая Ахима на следующий трамвай.
Но, когда отец скрылся из виду, брат соскочил с подножки, вернулся к депо и увидел, как отец под ручку с какой-то молодой особой направился в коммерческий магазин. По словам Ахима, отцовская дама походила на луковицу: желтые, цвета соломы, волосы уложены в высокую прическу, голова сверху круглая, а внизу острая и к тому же тонкие ноги, как корешки у лука.
— Эта Луковка денежки у него выманить хочет,— сказала мать, без особого, впрочем, возмущения.— Ну-ну, я за нее как-нибудь возьмусь...
Она тайком списала отцовское расписание и еще pas послала Ахима на разведку.
Тот незаметно проследил за отцом и его пассией, установил, что они вошли в дом возле кладбища св. Павла, и, вернувшись домой, гордо объявил:
— Я знаю, где живет Луковка и как ее зовут.
К счастью, мать была еще на работе; я опасался, как бы она чего-нибудь не натворила, застав отца у чужой женщины.
— Пока ты будешь держать язык за зубами,— приказал я брату.— Или тебе охота, чтобы они развелись?
Наутро я до занятий сам пошел к кладбищу и дождался там отца. Он, как всегда аккуратный, в отутюженной форме, вовремя отправился на работу.
— Значит, все-таки шпионите за мной,— сказал он, увидев меня.
Я немного проводил его, но так и не придумал, что сказать, только попросил:
— Останься с нами, вернись опять домой.
Да и что, собственно, мне было ему сказать? Отец торопился, утро как-никак, не до разговоров, и задолго до депо распрощался со мной, неприязненно бросив:
— Оставь меня в покое!
Вечером он подошел к моему письменному столу в спальне и сказал:
— Знаю, ты надо мной смеешься. Начитался книжек, умных мыслей набрался. Когда ты говоришь, я ничего толком не понимаю. Ты думаешь, глупый трамвайщик, даже вагоновожатым не стал. А тебе все легко дается, да и вашей матери тоже. И незачем меня обманывать, я вам просто в тягость.
Я прямо остолбенел, глядя, как он вытаскивает из шкафа свою перину, костюмы, пальто и рубашки.
— Папочка, не надо! — Я кинулся за ним и увидел, что перед домом стоит тележка, на которую он грузит свое имущество.
— Молчи!— прикрикнул он, отодвигая меня в сторону. Сложил в тележку белье, пуловеры и джемпера, а также кровать и комод.— Я взял только свое. И оставьте меня в покое, а я оставлю в покое вас и не буду вам больше докучать.
Не говоря ни слова, лишь закусив губы, мать сидела в комнате у стола, склонясь над своими счетами.
— Ступай, ступай к своей Луковице! — кричал брат.— Убирайся!
А я еще раз сказал отцу у двери:
— Пожалуйста, не уходи!
Но он пошел к тележке, постоял некоторое время, кивком подозвал меня, вытащил из кармана связку ключей и передал мне. Потом взялся за тележку и, опустив голову, потащил ее прочь.
Возможно, он пытался бежать от воспоминаний и хотел начать здесь новую жизнь, но большой город не принял его. Теперешнее существование казалось ему пустым, ничего не стоящим, лишь прошлое еще что-то значило, Шютценхофберг, новая скамейка под деревьями, поставленная его заботами. Несколько раз я заходил туда к нему, брат бывал чаще; позднее он сидел там в одиночестве, порой грыз яблоки, поджидая нас. Время от времени мы видели его под окном, в свете нашего уличного фонаря, но к двери он не подходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39