Я ничего не понимал и только смотрел на полевые карты, развешанные по стенам, как на уроке географии. Один из офицеров взял бутылки и протянул мне: дескать, отпей,— но женщина забрала их у меня, попробовала сама и сказала:
— Порядок, полный порядок. Твое здоровье, малыш!
Другой офицер спросил меня:
— Где твой отец?
Он щелкнул пальцем по одной из больших карт, но я в ней запутался и смущенно брякнул:
— На войне.
Тут они все громко расхохотались и дали мне здоровенный ком масла, который еле уместился в сумке, а женщина — молодая, красивая — сказала:
— Война кончилась, скоро твой отец вернется домой. Она проводила меня до лестницы, держа в руках,
как волшебница, миску с земляникой, сказала «до свидания» и прижала меня к себе.
— У меня сынок в твоих же годах, и он тоже, как ты, целую вечность не видел земляники.
По своему обыкновению дядя Ханс исчез так же внезапно, как и появился. Ушел спозаранку достать сигарет, но не вернулся ни -в этот день, ни на следующий. И только почти через месяц пришло письмо, в котором он сообщал, что угодил на Нойштадтском вокзале в облаву на спекулянтов, но ему удалось выкрутиться. Ведь, на беду, у него только временное удостоверение антифашиста, да еще в кармане документы какого-то майора, а тот, чего доброго, был мерзавцем. «Теперь я в Лейпциге со своей семьей,— писал он дальше,— я тут все улажу в лучшем виде, вам действительно незачем беспокоиться обо мне. Ничего, опять стану на ноги, политика все равно не мое дело. Скорей всего, займусь торговлей, на нее в это тяжелое время спрос как никогда. Вот к такому я пришел выводу».
Бабушка готова была сию же минуту ехать в Лейпциг, чтобы удостовериться, вправду ли дядя Ханс старается заполучить «солидные документы» и «приличную работу».
— О какой солидности ты говоришь? И что нынче правильно и прилично? — вопрошала мать, отговаривая бабушку от изнурительной поездки.— Каждый пробивается как может. Не приди я сама к этому выводу, все мы тут давно бы подохли.
Наперсток по-прежнему жил у нас, добывал дрова, ездил в деревню, меняя с переменным успехом паши лучшие скатерти и постельное белье на продукты. Иногда я сопровождал Наперстка и видел его тщетные попытки наняться в работники к крестьянам. После короткого испытательного срока выяснялось, что он совершенно непригоден для такой работы. В конце концов его взял подручным в свою мастерскую какой-то слесарь с Вильдер-Манна.
— На большее я не гожусь,— удрученно говорил он и взял на работу отцовские кожаные перчатки, чтобы не слишком пачкать руки.— Я ведь на войне мечтал, что, как только наступит мир, займусь хорошей, чистой и сытной работой.
Теперь мне приходилось ежедневно носить ему еду, сидеть с ним во время перерыва в разбитой машине и играть в шахматы. Шахматы были его страстью, он и меня к ним приохотил, поначалу великодушно позволяя мне выигрывать. В эти обеденные часы он рассказывал кое-что о себе, о своих армейских приятелях и вообще о жизни, но за игрой следил как рысь и спуску мне уже не давал.
— Навык мастера ставит,— вещал он, а мне было обидно, что он сыплет отцовыми поговорками. И поесть он тоже любил, не спеша, с удовольствием. Я смотрел на него и завидовал — мать всегда посылала ему самый большой кусок мяса, колбасы или омлета.
— Мужчине нужно больше,— говорила она, добавляя еще две-три сигареты, которые доставала специально для Наперстка. Он пускал дым над шахматной доской и щелкал языком.
— Тебе еще учиться и учиться.— И он брал у меня какую-нибудь пешку, на которую я не обратил внимания.— Не презирай малых сих, у великих-то голова слишком высоко, вот они и спотыкаются.— Он показал на коричневые воинские машины, заполонившие почти весь двор мастерской.— Мелкая работенка для русских, но я ею не гнушаюсь, не как другие. Шах и мат!
С этими словами он опрокинул моего короля и надел отцовские перчатки, уже измазанные маслом и порванные по швам.
— Перчатки для такой работы слишком уж хороши!— с бешенством сказал я и опрокинул доску.
— Ты что, с ума сошел? — прикрикнул он, собирая фигуры на полу разбитой кабины. Потом выпрямился, снял перчатки и подал мне.— Прошу! — сказал он высокомерно.— И передай матери, что для нее я охотно запачкаю руки, но ни для кого больше! Плевать я хотел на все. Чтоб духу твоего здесь не было! Ступай ищи своего папашу, хоть на луне!
В середине лета в главном здании школы возобновились занятия.
— Каникулы отменили,— объявил какой-то всезнайка,— и учителей тоже!
Действительно, из прежних учителей никто больше не появлялся; только старый Кнёрншильд бродил неподалеку и торчал у ворот, пока дворник не прогнал его. Кнёрншильд отрастил длинные седые космы, перестал бриться и ходил, опираясь на палку с острым штырем на конце. Мы видели, как он на дороге подцепляет им окурки, быстро исчезавшие в его кармане. Встретив кого-нибудь из своих бывших учеников, он заговаривал с ним и просил собирать для него остатки табаку, обещая заплатить за это книгами.
— Его книги! Кому они теперь нужны? Бр-р! — содрогнулся мой приятель Вольфганг.— Отменили их!
Мы ходили в тот же класс, сидели рядом на одной скамейке и подружились с еще одним Вольфгангом, его прозвали Сэр, потому что он носил очки и хорошо успевал по английскому. Появились новые предметы, новые учебники, молодые новые учителя, многие всего лет на пять-шесть старше нас.
— Я сам еще учусь,— говорил господин Хауптфогель, наш классный руководитель.
Во время уроков он садился не за кафедру, а к кому-нибудь из нас за парту и рассказывал увлекательные
истории, случившиееяге нтаг самим или услы! других.
— Вот это было при нацистах запрещено,— сказал он однажды, показывая книгу, всю в угольной пыли, плесени и пятнах, долгие годы он прятал ее в подвале. Впервые мы услышали об английской и французской революции, об Октябрьской революции в России, о Розе Люксембург, Карле Либкнехте, Эрнсте Тельмане и немецких коммунистах, боровшихся против Гитлера и войны.
— А вы тоже коммунист? — спросил Сэр, хитро глядя на него.— Разве их не всех отравили газом в концлагерях?
Господин Хауптфогель подошел к нему. В первую минуту каждый из нас подумал, что вот сейчас он потеряет терпение и ударит, ведь раньше такое было в порядке вещей. А он только печально покачал головой, когда Сэр, сняв и спрятав очки, испуганно от него отшатнулся.
— Милый ты мой,— он усадил Сэра на место,— радоваться надо, что хоть кто-то остался в живых и теперь может рассказать правду. Иначе что бы вышло из тебя, изо всех нас?
Однажды вечером в окно постучали, раз, другой. Я своим глазам не поверил, увидев под фонарем Янде-ра в форме, в глубоко надвинутой на лоб шапке. Исчезли только значки и эмблемы, петлицы и шнур фен-ляйнфюрера, а пряжка на ремне замазана черной краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Порядок, полный порядок. Твое здоровье, малыш!
Другой офицер спросил меня:
— Где твой отец?
Он щелкнул пальцем по одной из больших карт, но я в ней запутался и смущенно брякнул:
— На войне.
Тут они все громко расхохотались и дали мне здоровенный ком масла, который еле уместился в сумке, а женщина — молодая, красивая — сказала:
— Война кончилась, скоро твой отец вернется домой. Она проводила меня до лестницы, держа в руках,
как волшебница, миску с земляникой, сказала «до свидания» и прижала меня к себе.
— У меня сынок в твоих же годах, и он тоже, как ты, целую вечность не видел земляники.
По своему обыкновению дядя Ханс исчез так же внезапно, как и появился. Ушел спозаранку достать сигарет, но не вернулся ни -в этот день, ни на следующий. И только почти через месяц пришло письмо, в котором он сообщал, что угодил на Нойштадтском вокзале в облаву на спекулянтов, но ему удалось выкрутиться. Ведь, на беду, у него только временное удостоверение антифашиста, да еще в кармане документы какого-то майора, а тот, чего доброго, был мерзавцем. «Теперь я в Лейпциге со своей семьей,— писал он дальше,— я тут все улажу в лучшем виде, вам действительно незачем беспокоиться обо мне. Ничего, опять стану на ноги, политика все равно не мое дело. Скорей всего, займусь торговлей, на нее в это тяжелое время спрос как никогда. Вот к такому я пришел выводу».
Бабушка готова была сию же минуту ехать в Лейпциг, чтобы удостовериться, вправду ли дядя Ханс старается заполучить «солидные документы» и «приличную работу».
— О какой солидности ты говоришь? И что нынче правильно и прилично? — вопрошала мать, отговаривая бабушку от изнурительной поездки.— Каждый пробивается как может. Не приди я сама к этому выводу, все мы тут давно бы подохли.
Наперсток по-прежнему жил у нас, добывал дрова, ездил в деревню, меняя с переменным успехом паши лучшие скатерти и постельное белье на продукты. Иногда я сопровождал Наперстка и видел его тщетные попытки наняться в работники к крестьянам. После короткого испытательного срока выяснялось, что он совершенно непригоден для такой работы. В конце концов его взял подручным в свою мастерскую какой-то слесарь с Вильдер-Манна.
— На большее я не гожусь,— удрученно говорил он и взял на работу отцовские кожаные перчатки, чтобы не слишком пачкать руки.— Я ведь на войне мечтал, что, как только наступит мир, займусь хорошей, чистой и сытной работой.
Теперь мне приходилось ежедневно носить ему еду, сидеть с ним во время перерыва в разбитой машине и играть в шахматы. Шахматы были его страстью, он и меня к ним приохотил, поначалу великодушно позволяя мне выигрывать. В эти обеденные часы он рассказывал кое-что о себе, о своих армейских приятелях и вообще о жизни, но за игрой следил как рысь и спуску мне уже не давал.
— Навык мастера ставит,— вещал он, а мне было обидно, что он сыплет отцовыми поговорками. И поесть он тоже любил, не спеша, с удовольствием. Я смотрел на него и завидовал — мать всегда посылала ему самый большой кусок мяса, колбасы или омлета.
— Мужчине нужно больше,— говорила она, добавляя еще две-три сигареты, которые доставала специально для Наперстка. Он пускал дым над шахматной доской и щелкал языком.
— Тебе еще учиться и учиться.— И он брал у меня какую-нибудь пешку, на которую я не обратил внимания.— Не презирай малых сих, у великих-то голова слишком высоко, вот они и спотыкаются.— Он показал на коричневые воинские машины, заполонившие почти весь двор мастерской.— Мелкая работенка для русских, но я ею не гнушаюсь, не как другие. Шах и мат!
С этими словами он опрокинул моего короля и надел отцовские перчатки, уже измазанные маслом и порванные по швам.
— Перчатки для такой работы слишком уж хороши!— с бешенством сказал я и опрокинул доску.
— Ты что, с ума сошел? — прикрикнул он, собирая фигуры на полу разбитой кабины. Потом выпрямился, снял перчатки и подал мне.— Прошу! — сказал он высокомерно.— И передай матери, что для нее я охотно запачкаю руки, но ни для кого больше! Плевать я хотел на все. Чтоб духу твоего здесь не было! Ступай ищи своего папашу, хоть на луне!
В середине лета в главном здании школы возобновились занятия.
— Каникулы отменили,— объявил какой-то всезнайка,— и учителей тоже!
Действительно, из прежних учителей никто больше не появлялся; только старый Кнёрншильд бродил неподалеку и торчал у ворот, пока дворник не прогнал его. Кнёрншильд отрастил длинные седые космы, перестал бриться и ходил, опираясь на палку с острым штырем на конце. Мы видели, как он на дороге подцепляет им окурки, быстро исчезавшие в его кармане. Встретив кого-нибудь из своих бывших учеников, он заговаривал с ним и просил собирать для него остатки табаку, обещая заплатить за это книгами.
— Его книги! Кому они теперь нужны? Бр-р! — содрогнулся мой приятель Вольфганг.— Отменили их!
Мы ходили в тот же класс, сидели рядом на одной скамейке и подружились с еще одним Вольфгангом, его прозвали Сэр, потому что он носил очки и хорошо успевал по английскому. Появились новые предметы, новые учебники, молодые новые учителя, многие всего лет на пять-шесть старше нас.
— Я сам еще учусь,— говорил господин Хауптфогель, наш классный руководитель.
Во время уроков он садился не за кафедру, а к кому-нибудь из нас за парту и рассказывал увлекательные
истории, случившиееяге нтаг самим или услы! других.
— Вот это было при нацистах запрещено,— сказал он однажды, показывая книгу, всю в угольной пыли, плесени и пятнах, долгие годы он прятал ее в подвале. Впервые мы услышали об английской и французской революции, об Октябрьской революции в России, о Розе Люксембург, Карле Либкнехте, Эрнсте Тельмане и немецких коммунистах, боровшихся против Гитлера и войны.
— А вы тоже коммунист? — спросил Сэр, хитро глядя на него.— Разве их не всех отравили газом в концлагерях?
Господин Хауптфогель подошел к нему. В первую минуту каждый из нас подумал, что вот сейчас он потеряет терпение и ударит, ведь раньше такое было в порядке вещей. А он только печально покачал головой, когда Сэр, сняв и спрятав очки, испуганно от него отшатнулся.
— Милый ты мой,— он усадил Сэра на место,— радоваться надо, что хоть кто-то остался в живых и теперь может рассказать правду. Иначе что бы вышло из тебя, изо всех нас?
Однажды вечером в окно постучали, раз, другой. Я своим глазам не поверил, увидев под фонарем Янде-ра в форме, в глубоко надвинутой на лоб шапке. Исчезли только значки и эмблемы, петлицы и шнур фен-ляйнфюрера, а пряжка на ремне замазана черной краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39