Никто уже не мог представить себе, что когда-нибудь люди будут беззаботно сидеть на скамейках и любоваться цветущими деревьями. Мы вскопали священный кусок газона под нашим балконом, посеяли морковь и редиску, посадили цветную капусту, кольраби, помидоры, даже табак, потому что мать надеялась выгодно обменять его. Жильцы спорили до хрипоты, каждому хотелось иметь грядку побольше, старый господин Пич выступал третейским судьей; вооружившись дюймовой линейкой, он с точностью до сантиметра восстанавливал справедливость. Когда мы с Вольфгангом играли на балконе в кукольный театр, он теперь внимательно следил, чтобы наши зрители ненароком не потоптали морковь и свеклу.
— И с этой кражей дров тоже надо кончать! — кричал он из окна, когда в темноте снова разгружали тележку.— Скоро введут продуктовые карточки и талоны на уголь, и тогда внавь наступит порядок.
Несколько недель дядя Ханс прожил у нас, гордо расхаживая с красной повязкой на рукаве, то и дело наведывался в новые учреждения и в комендатуру, где иногда участвовал в застольях и возвращался домой сильно под хмельком.
— Я о вас забочусь, теперь на очереди мы, маленькие люди,— до слез растроганный, самонадеянно заявлял он.— Большая ломка идет, в мире должна наконец-то воцариться справедливость.
Он достал многое из того, в чем мы особенно нуждались, в конце концов даже квартиру для стариков, которые до сих пор таскали вещи из миктенских развалин, так что наша комната мало-помалу стала смахивать на лавку старьевщика. С группой антифашистов дядя Ханс ходил по соседним домам, без долгих церемоний выселяя нацистов: членов НСДАП, штурмовиков, эсэсовцев, офицеров и коммерсантов, разбогатевших на войне. Большей частью он сталкивался лишь с женщинами и детьми, иногда слезы и жалобы смягчали его, и он реквизировал только одну комнату, правда вместе с мебелью, ведь у сотен тысяч беженцев и разбомбленных не было никакого имущества и ютились они в школьных зданиях на соломе.
— Так уж теперь выходит: что даешь одному, отбираешь у другого,— меланхолически говорил дядя.— Сам иной раз думаю, что я в аккурат как бог, только вот чудес творить не умею.
О своей прежней жизни он будто и не вспоминал, а когда бабушка отваживалась намекать на прошлое, сокрушенно качал головой и перебивал ее:
— Мамаша, я черт знает сколько лет ждал, когда смогу сделать для тебя что-нибудь хорошее. Теперь это в моих силах. Пожалуйста, не отравляй мне радость.
Позвякивая связкой ключей, он повел бабушку, деда, мать и меня в самый красивый дом на всю округу — виллу на Шютценхофберге, где раньше жил нацистский судья.
— У него столько людей на совести, он никогда не вернется,— сказал дядя и отпер квартиру в бельэтаже.
И в прихожей, и во всех комнатах паркетный пол был устлан толстыми коврами, на стенах висели картины, кругом дорогие шкафы, книжные полки, горки, полные фарфора, все за пыльными стеклами, на которых были выгравированы цветочные гирлянды, в основном лилии.
— Боже милостивый,— сказала бабушка, протирая очки,— куда мне на старости лет такие хоромы.
Дедушка, неделями лазивший с могильной командой по развалинам, огляделся по сторонам, точно удивляясь, как это он сюда попал, и резко бросил:
— Нет уж, увольте, я по горло сыт дерьмом и трупной вонью.
Три дня спустя они с бабушкой переехали в плохонький доходный дом, неподалеку от нас. Первый этаж, две комнаты, уборная во дворе.
— Да сюда ведь беженцы и те не пошли! — удрученно вздохнул дядя Ханс.
С тех пор он гораздо меньше козырял своей красной повязкой, антифашистами, русскими и куда реже превозносил справедливость нового прекрасного времени.
— Эх, мамаша, мамаша! Зачем же я тогда переворачиваю мир вверх дном?!
Но однажды дядя Ханс пошел еще раз к казачьему генералу и попросил освободить Наперстка. Он больше не в силах был смотреть, как мучается мать, ничего толком не ест и казнит себя за то, что тогда потеряла голову и бросилась с простреленными ведрами наутек.
— Ладно, сестренка, ради тебя я рискну. Этот тип, должно быть, служил где-нибудь в особых полицейских частях, а то и в СС,— сказал дядя.— Не исключено, что и меня в два счета загребут.
Он отсутствовал не один час, а затем вернулся вместе с Наперстком, у обоих под мышкой по нескольку бутылок шнапса, чтобы как следует отпраздновать встречу. Мне тоже налили ради такого случая. Наперсток прямо удержу не знал, поминутно тискал мать, дядю Ханса, меня и брата и все повторял:
Русские оставили, ему отцов костюм, только подтяжки отобрали, обшарили карманы в поисках оружия и документов да остригли волосы.
— Я так боялся, что они увидят метку под мышкой, будь моя воля, я бы вырезал ее к чертовой матери, только вот ножа не было,— рассказывал он.— Столько недель в подвале, и вечно — в супе ложка, в рисе ложка, в гуляше ложка. Я до того дошел, что карябал себя ложкой, как ненормальный, обмирал от каждого шага за дверью. Спятил, в общем.
В конце концов, он, совершенно опьянев, свалился под стол и судорожно цеплялся за мать, когда они с дядей Хансом тащили его на отцовскую постель.
— Господи, сколько он пережил,— сказала мать, целуя его остриженную голову, хотя мы с братом стояли рядом и Ахим возбужденно тыкал пальцем в ботинки Наперстка.
— Пускай хоть ботинки снимет! — горячился брат.— Раз уж в отцовскую постель ложится!
С оставшимся шнапсом мать послала меня к русским, их расквартировали во флигеле нашей школы, после того как беженцы и разбомбленные нашли себе другие пристанища.
— Может, дадут за это продуктов. Попробуй.— сказала она.— Бери, что дадут, все равно — хлеб ли, сахар, а картошки у них у самих, поди, нету.
Она запихнула бутылки в свою хозяйственную сумку, посоветовав мне обратиться к офицерам или к женщинам, она, дескать, видела там много молодых русских женщин, и в форме, и в гражданском платье.
— Ладно,— ответил я и, не раздумывая, двинулся в путь, ведь я уже помогал русским выгружать койки, посуду, белье и пачки книг, за что получил полбуханки хлеба. Часовые, когда я показал им бутылки, пропустили меня на первый этаж. В коридоре я столкнулся с женщиной в офицерской форме, у которой были длинные черные косы и почти такие же темные глаза, как у моей кузины Инги.
— Здравствуйте. Я хочу меняться,— сказал я, показывая ей хозяйственную сумку.
Она кивнула и, обняв меня за плечи, приветливо спросила:
— Как тебя зовут, мальчик? Мне недавно исполнилось тринадцать, я был всего
на полголовы ниже этой женщины, улыбавшейся мне прямо как Инга и смотревшей на меня так, будто ей хотелось пойти со мной на Эльбу или в Брабшюц, где, наверно, уже поспела земляника. Вдобавок она спросила:
— Может, возьмешь за это земляники?
Она провела меня в какой-то класс, поговорила там с несколькими офицерами, сидевшими за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— И с этой кражей дров тоже надо кончать! — кричал он из окна, когда в темноте снова разгружали тележку.— Скоро введут продуктовые карточки и талоны на уголь, и тогда внавь наступит порядок.
Несколько недель дядя Ханс прожил у нас, гордо расхаживая с красной повязкой на рукаве, то и дело наведывался в новые учреждения и в комендатуру, где иногда участвовал в застольях и возвращался домой сильно под хмельком.
— Я о вас забочусь, теперь на очереди мы, маленькие люди,— до слез растроганный, самонадеянно заявлял он.— Большая ломка идет, в мире должна наконец-то воцариться справедливость.
Он достал многое из того, в чем мы особенно нуждались, в конце концов даже квартиру для стариков, которые до сих пор таскали вещи из миктенских развалин, так что наша комната мало-помалу стала смахивать на лавку старьевщика. С группой антифашистов дядя Ханс ходил по соседним домам, без долгих церемоний выселяя нацистов: членов НСДАП, штурмовиков, эсэсовцев, офицеров и коммерсантов, разбогатевших на войне. Большей частью он сталкивался лишь с женщинами и детьми, иногда слезы и жалобы смягчали его, и он реквизировал только одну комнату, правда вместе с мебелью, ведь у сотен тысяч беженцев и разбомбленных не было никакого имущества и ютились они в школьных зданиях на соломе.
— Так уж теперь выходит: что даешь одному, отбираешь у другого,— меланхолически говорил дядя.— Сам иной раз думаю, что я в аккурат как бог, только вот чудес творить не умею.
О своей прежней жизни он будто и не вспоминал, а когда бабушка отваживалась намекать на прошлое, сокрушенно качал головой и перебивал ее:
— Мамаша, я черт знает сколько лет ждал, когда смогу сделать для тебя что-нибудь хорошее. Теперь это в моих силах. Пожалуйста, не отравляй мне радость.
Позвякивая связкой ключей, он повел бабушку, деда, мать и меня в самый красивый дом на всю округу — виллу на Шютценхофберге, где раньше жил нацистский судья.
— У него столько людей на совести, он никогда не вернется,— сказал дядя и отпер квартиру в бельэтаже.
И в прихожей, и во всех комнатах паркетный пол был устлан толстыми коврами, на стенах висели картины, кругом дорогие шкафы, книжные полки, горки, полные фарфора, все за пыльными стеклами, на которых были выгравированы цветочные гирлянды, в основном лилии.
— Боже милостивый,— сказала бабушка, протирая очки,— куда мне на старости лет такие хоромы.
Дедушка, неделями лазивший с могильной командой по развалинам, огляделся по сторонам, точно удивляясь, как это он сюда попал, и резко бросил:
— Нет уж, увольте, я по горло сыт дерьмом и трупной вонью.
Три дня спустя они с бабушкой переехали в плохонький доходный дом, неподалеку от нас. Первый этаж, две комнаты, уборная во дворе.
— Да сюда ведь беженцы и те не пошли! — удрученно вздохнул дядя Ханс.
С тех пор он гораздо меньше козырял своей красной повязкой, антифашистами, русскими и куда реже превозносил справедливость нового прекрасного времени.
— Эх, мамаша, мамаша! Зачем же я тогда переворачиваю мир вверх дном?!
Но однажды дядя Ханс пошел еще раз к казачьему генералу и попросил освободить Наперстка. Он больше не в силах был смотреть, как мучается мать, ничего толком не ест и казнит себя за то, что тогда потеряла голову и бросилась с простреленными ведрами наутек.
— Ладно, сестренка, ради тебя я рискну. Этот тип, должно быть, служил где-нибудь в особых полицейских частях, а то и в СС,— сказал дядя.— Не исключено, что и меня в два счета загребут.
Он отсутствовал не один час, а затем вернулся вместе с Наперстком, у обоих под мышкой по нескольку бутылок шнапса, чтобы как следует отпраздновать встречу. Мне тоже налили ради такого случая. Наперсток прямо удержу не знал, поминутно тискал мать, дядю Ханса, меня и брата и все повторял:
Русские оставили, ему отцов костюм, только подтяжки отобрали, обшарили карманы в поисках оружия и документов да остригли волосы.
— Я так боялся, что они увидят метку под мышкой, будь моя воля, я бы вырезал ее к чертовой матери, только вот ножа не было,— рассказывал он.— Столько недель в подвале, и вечно — в супе ложка, в рисе ложка, в гуляше ложка. Я до того дошел, что карябал себя ложкой, как ненормальный, обмирал от каждого шага за дверью. Спятил, в общем.
В конце концов, он, совершенно опьянев, свалился под стол и судорожно цеплялся за мать, когда они с дядей Хансом тащили его на отцовскую постель.
— Господи, сколько он пережил,— сказала мать, целуя его остриженную голову, хотя мы с братом стояли рядом и Ахим возбужденно тыкал пальцем в ботинки Наперстка.
— Пускай хоть ботинки снимет! — горячился брат.— Раз уж в отцовскую постель ложится!
С оставшимся шнапсом мать послала меня к русским, их расквартировали во флигеле нашей школы, после того как беженцы и разбомбленные нашли себе другие пристанища.
— Может, дадут за это продуктов. Попробуй.— сказала она.— Бери, что дадут, все равно — хлеб ли, сахар, а картошки у них у самих, поди, нету.
Она запихнула бутылки в свою хозяйственную сумку, посоветовав мне обратиться к офицерам или к женщинам, она, дескать, видела там много молодых русских женщин, и в форме, и в гражданском платье.
— Ладно,— ответил я и, не раздумывая, двинулся в путь, ведь я уже помогал русским выгружать койки, посуду, белье и пачки книг, за что получил полбуханки хлеба. Часовые, когда я показал им бутылки, пропустили меня на первый этаж. В коридоре я столкнулся с женщиной в офицерской форме, у которой были длинные черные косы и почти такие же темные глаза, как у моей кузины Инги.
— Здравствуйте. Я хочу меняться,— сказал я, показывая ей хозяйственную сумку.
Она кивнула и, обняв меня за плечи, приветливо спросила:
— Как тебя зовут, мальчик? Мне недавно исполнилось тринадцать, я был всего
на полголовы ниже этой женщины, улыбавшейся мне прямо как Инга и смотревшей на меня так, будто ей хотелось пойти со мной на Эльбу или в Брабшюц, где, наверно, уже поспела земляника. Вдобавок она спросила:
— Может, возьмешь за это земляники?
Она провела меня в какой-то класс, поговорила там с несколькими офицерами, сидевшими за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39