И еще: когда почтенный Чэнь, о котором я упомянул, еще при Гуансюе служил в Пекине, кто-то привез ему из-за границы банку кофе. Он решил, что это нюхательный табак, и долго потом не мог прочистить нос. У него написано об этом в стихах.
— Вот что значит быть потомком старинного рода! Сколько интересного услышали мы о давних временах! — воскликнул Фан.
Тут философ кашлянул и поправил пенсне:
— Вы меня о чем-то спросили, господин Фан?
— Когда? — удивился тот.
— До того, как пришла мисс Су. Кажется, о философских проблемах, которыми я занимаюсь? — На этот стандартный вопрос у Чу был давно заготовлен ответ, но появление Су помешало его обнародовать.— Строго говоря, такая форма выражения не совсем верна. Сталкиваясь с проблемой, философ прежде всего выясняет, действительная ли проблема перед ним или псевдопроблема, которую не нужно и невозможно решить. Если это действительно проблема, то он изучает способы ее решения — годится ли традиционный метод, или он нуждается в исправлении. Вы, очевидно, хотели узнать, решением каких проблем я занимаюсь?
Фан удивился, Дун заскучал, Су ничего не поняла, а Чжао воскликнул:
— Прекрасно! Какой тонкий анализ! Просто великолепно! Хунцзянь, хоть вы и занимались философией, но сегодня его взяла. После такого блестящего рассуждения нельзя не выпить!
Уступая настояниям хозяина, Фан через силу сделал пару глотков.
— Синьмэй, я ведь проболтался на философском факультете всего год, успел прочесть разве что какие-то справочные пособия. Я могу быть лишь скромным учеником господина Чу.
— Ну, что вы! Правда, судя по вашим высказываниям, вы отдавали предпочтение отдельным авторам. Но так можно изучать историю философии, но не собственно философию, стать в лучшем случае профессором философии, но не мыслителем. Я люблю думать своей головой, а не чужой. Я читаю художественную и естественно-научную литературу, а к философским сочинениям обращаюсь лишь в крайних случаях. Большинство из тех, кто ныне именует себя философами, на деле таковыми не являются, потому что изучают лишь чужие труды. Строго говоря, их следует называть не философами, а философами.
— Прелестно! Этот термин вы сами придумали?
— Не помню, кто наткнулся на него в какой-то книге и сообщил Берти, а Берти передал мне.
— Кто это — Берти?
— Бертран Рассел.
Такое панибратское упоминание всемирно прославленного лорда произвело впечатление даже на Дуна.
— Вы близко знакомы с Расселом?
— Мы, можно сказать, друзья. Он не раз просил меня разъяснить ему кое-какие вопросы. (Небо свидетель, Чу не хвастал: Рассел действительно задавал ему вопросы, на которые не мог ответить никто, кроме самого Чу,— когда он прибыл в Англию, каковы его намерения, сколько кусков сахара положить в чай.) А вы, господин Фан, занимались математической логикой?
— Нет, я знаю, эта штука слишком сложна.
— Опять неверное суждение. Как вы можете «знать», если сами не занимались? Следовало сказать: «я слышал».
Чжао Синьмэй хотел было объявить Фана побежденным и заставить его выпить штрафной, но Су вновь заступилась за него:
— Господин Чу до того запугал нас своими тонкими суждениями, что все боятся раскрыть рот.
— Раскрывай рот или нет, но алогичности и путаности мышления не скроешь.
— Это уже слишком! Вы хотите контролировать даже наши мысли! Как можете вы читать в чужих умах и сердцах?
Впервые в жизни красивая женщина заговорила при Чу Шэньмине о сердце. Он до того разволновался, что уронил в бокал пенсне, забрызгал молоком одежду и скатерть. На руку Су тоже попали брызги. Под общий хохот Чжао вызвал звонком официанта и велел прибрать на столе. Су вытерла платком руку, стараясь не выказывать своего неудовольствия. Чу, весь пунцовый, убедился в целости пенсне, но сразу надевать не стал, чтобы не видеть улыбок на лицах окружающих.
— Все хорошо,— сказал Дун.— Пословица верно говорит, что «брызгать водой перед лошадью» опасно, но ведь «зеркало вновь стало целым» значит, в предстоящей супружеской жизни у господина Чу будет все — разлука и встречи, горе и радости.
— Все пьют за будущую хорошую подругу нашего великого философа! — Чжао не знал, что у великих философов никогда не было хороших подруг: сварливая жена Сократа лила грязную воду ему на голову, любовница Аристотеля заставляла его голым становиться на четвереньки, садилась верхом и подстегивала его плеткой, жена Марка Аврелия изменяла ему, а близкому другу Чу Шэньмина Расселу не раз приходилось разводиться. Но Фан об этом знал, а потому продолжил тост:
— Пожелаем господину Чу, чтобы ему не нужно было, как Расселу, трижды менять жен!
— Так вот каким аспектом философии вы занимались! — проворчал Чу, нахмурившись.
— Ты пьянеешь, Хунцзянь, глаза у тебя красные! — сказала Су. Дун хохотал, покачиваясь, а Чжао кричал:
— За такие слова штрафной полагается.
Сознавая свою оплошность, Фан выпил целый
бокал; мало-помалу ему стало казаться, что разговаривает не он сам, а его двойник.
— Я беседовал с Берти относительно его брачных дел,— сказал Чу.— Он напомнил мне старинное английское изречение о том, что супружество похоже на позолоченную клетку — птицы сначала влетают в нее, а потом бьются, просятся на волю.
— Похожее изречение есть и у французов,— добавила Су,— только в нем говорится об окруженной врагом крепости: осаждающие стремятся внутрь, а осажденные — наружу. Верно, Хунцзянь?
Фан развел руками, но Чжао тут же заявил:
— Конечно, разве ты можешь ошибиться?
— Что клетка, что крепость? — сказал Чу.— Для тех, кто, подобно мне, отрешился от всего, никакие путы не страшны.
Вино лишило Фана самоконтроля: он стал уверять кого-то, что Чу сам сможет любому подстроить западню, за что был вновь принужден выпить полбокала, и Су пришлось уговаривать его рассуждать поменьше. Дун, сидевший с задумчивым видом, вдруг подал голос:
— Верно, верно. Из китайских философов жены боялся Ван Янмнн(слава богу, он не причислил Ван Янмина к числу «старинных друзей дома»).
— Кто следующий? — спросил Чжао.— Господин Фан, ваша очередь, вы же занимались историей китайской литературы!
— Это было давно, в голове ничего не осталось.— Услышав такое признание, Чжао заговорщически подмигнул Су, но та прикинулась непонимающей.
— Кто преподавал вам родную литературу в университете? — без особого интереса спросил Дун.
Среди учителей Фана не было обладателей звучных имен, таких, как Бертран Рассел или Чэнь Саньюань, которыми можно было бы щеголять весь вечер, как гаванской сигарой. Поэтому он ответил:
— Сплошь люди малоизвестные, но для таких студентов, как мы, и они были слишком хороши. Господин Дун, я действительно не разбираюсь в поэзии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— Вот что значит быть потомком старинного рода! Сколько интересного услышали мы о давних временах! — воскликнул Фан.
Тут философ кашлянул и поправил пенсне:
— Вы меня о чем-то спросили, господин Фан?
— Когда? — удивился тот.
— До того, как пришла мисс Су. Кажется, о философских проблемах, которыми я занимаюсь? — На этот стандартный вопрос у Чу был давно заготовлен ответ, но появление Су помешало его обнародовать.— Строго говоря, такая форма выражения не совсем верна. Сталкиваясь с проблемой, философ прежде всего выясняет, действительная ли проблема перед ним или псевдопроблема, которую не нужно и невозможно решить. Если это действительно проблема, то он изучает способы ее решения — годится ли традиционный метод, или он нуждается в исправлении. Вы, очевидно, хотели узнать, решением каких проблем я занимаюсь?
Фан удивился, Дун заскучал, Су ничего не поняла, а Чжао воскликнул:
— Прекрасно! Какой тонкий анализ! Просто великолепно! Хунцзянь, хоть вы и занимались философией, но сегодня его взяла. После такого блестящего рассуждения нельзя не выпить!
Уступая настояниям хозяина, Фан через силу сделал пару глотков.
— Синьмэй, я ведь проболтался на философском факультете всего год, успел прочесть разве что какие-то справочные пособия. Я могу быть лишь скромным учеником господина Чу.
— Ну, что вы! Правда, судя по вашим высказываниям, вы отдавали предпочтение отдельным авторам. Но так можно изучать историю философии, но не собственно философию, стать в лучшем случае профессором философии, но не мыслителем. Я люблю думать своей головой, а не чужой. Я читаю художественную и естественно-научную литературу, а к философским сочинениям обращаюсь лишь в крайних случаях. Большинство из тех, кто ныне именует себя философами, на деле таковыми не являются, потому что изучают лишь чужие труды. Строго говоря, их следует называть не философами, а философами.
— Прелестно! Этот термин вы сами придумали?
— Не помню, кто наткнулся на него в какой-то книге и сообщил Берти, а Берти передал мне.
— Кто это — Берти?
— Бертран Рассел.
Такое панибратское упоминание всемирно прославленного лорда произвело впечатление даже на Дуна.
— Вы близко знакомы с Расселом?
— Мы, можно сказать, друзья. Он не раз просил меня разъяснить ему кое-какие вопросы. (Небо свидетель, Чу не хвастал: Рассел действительно задавал ему вопросы, на которые не мог ответить никто, кроме самого Чу,— когда он прибыл в Англию, каковы его намерения, сколько кусков сахара положить в чай.) А вы, господин Фан, занимались математической логикой?
— Нет, я знаю, эта штука слишком сложна.
— Опять неверное суждение. Как вы можете «знать», если сами не занимались? Следовало сказать: «я слышал».
Чжао Синьмэй хотел было объявить Фана побежденным и заставить его выпить штрафной, но Су вновь заступилась за него:
— Господин Чу до того запугал нас своими тонкими суждениями, что все боятся раскрыть рот.
— Раскрывай рот или нет, но алогичности и путаности мышления не скроешь.
— Это уже слишком! Вы хотите контролировать даже наши мысли! Как можете вы читать в чужих умах и сердцах?
Впервые в жизни красивая женщина заговорила при Чу Шэньмине о сердце. Он до того разволновался, что уронил в бокал пенсне, забрызгал молоком одежду и скатерть. На руку Су тоже попали брызги. Под общий хохот Чжао вызвал звонком официанта и велел прибрать на столе. Су вытерла платком руку, стараясь не выказывать своего неудовольствия. Чу, весь пунцовый, убедился в целости пенсне, но сразу надевать не стал, чтобы не видеть улыбок на лицах окружающих.
— Все хорошо,— сказал Дун.— Пословица верно говорит, что «брызгать водой перед лошадью» опасно, но ведь «зеркало вновь стало целым» значит, в предстоящей супружеской жизни у господина Чу будет все — разлука и встречи, горе и радости.
— Все пьют за будущую хорошую подругу нашего великого философа! — Чжао не знал, что у великих философов никогда не было хороших подруг: сварливая жена Сократа лила грязную воду ему на голову, любовница Аристотеля заставляла его голым становиться на четвереньки, садилась верхом и подстегивала его плеткой, жена Марка Аврелия изменяла ему, а близкому другу Чу Шэньмина Расселу не раз приходилось разводиться. Но Фан об этом знал, а потому продолжил тост:
— Пожелаем господину Чу, чтобы ему не нужно было, как Расселу, трижды менять жен!
— Так вот каким аспектом философии вы занимались! — проворчал Чу, нахмурившись.
— Ты пьянеешь, Хунцзянь, глаза у тебя красные! — сказала Су. Дун хохотал, покачиваясь, а Чжао кричал:
— За такие слова штрафной полагается.
Сознавая свою оплошность, Фан выпил целый
бокал; мало-помалу ему стало казаться, что разговаривает не он сам, а его двойник.
— Я беседовал с Берти относительно его брачных дел,— сказал Чу.— Он напомнил мне старинное английское изречение о том, что супружество похоже на позолоченную клетку — птицы сначала влетают в нее, а потом бьются, просятся на волю.
— Похожее изречение есть и у французов,— добавила Су,— только в нем говорится об окруженной врагом крепости: осаждающие стремятся внутрь, а осажденные — наружу. Верно, Хунцзянь?
Фан развел руками, но Чжао тут же заявил:
— Конечно, разве ты можешь ошибиться?
— Что клетка, что крепость? — сказал Чу.— Для тех, кто, подобно мне, отрешился от всего, никакие путы не страшны.
Вино лишило Фана самоконтроля: он стал уверять кого-то, что Чу сам сможет любому подстроить западню, за что был вновь принужден выпить полбокала, и Су пришлось уговаривать его рассуждать поменьше. Дун, сидевший с задумчивым видом, вдруг подал голос:
— Верно, верно. Из китайских философов жены боялся Ван Янмнн(слава богу, он не причислил Ван Янмина к числу «старинных друзей дома»).
— Кто следующий? — спросил Чжао.— Господин Фан, ваша очередь, вы же занимались историей китайской литературы!
— Это было давно, в голове ничего не осталось.— Услышав такое признание, Чжао заговорщически подмигнул Су, но та прикинулась непонимающей.
— Кто преподавал вам родную литературу в университете? — без особого интереса спросил Дун.
Среди учителей Фана не было обладателей звучных имен, таких, как Бертран Рассел или Чэнь Саньюань, которыми можно было бы щеголять весь вечер, как гаванской сигарой. Поэтому он ответил:
— Сплошь люди малоизвестные, но для таких студентов, как мы, и они были слишком хороши. Господин Дун, я действительно не разбираюсь в поэзии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112