В нем говорилось, что, внимательно ознакомившись со стихами, запечатленными на веере, он-де не смог удержаться от насмешки над мужланом, приписавшим себе столь изящные строки, и что он просит не очень сердиться за эту вольность. Стихи же своей простотой и искренностью напомнили ему древнюю поэзию.
Он пометил письмо вчерашним днем и сделал приписку: мол, он целые сутки не решался отправить письмо, стыдясь своего заносчивого поведения в тот вечер, особенно по отношению к поэту Цао.
Фан дважды перечел письмо и остался доволен, предвкушая, как его будет читать Тан. Наутро он попросил экспедицию банка отправить письмо с нарочным. Вечером, едва он вошел к себе в спальню, раз
дался телефонный звонок. «Слушаю, кто говорит?» «Угадай, кто!» — послышался кокетливый женский голос.
— А, это ты, Су! Уже получила мое письмо?
— Получила. С чего ты взял, что я сержусь? Я же знаю, какой ты, з сущности, ребенок.
— Ты вольна быть снисходительной, но я не могу простить себе.
— Полно, стоит ли серьезно относиться к такой мелочи. Скажи лучше, тебе действительно понравилось то стихотворение?
Фан сделал все, чтобы в его голосе не прозвучала насмешка:
— Могу сказать одно: завидую таланту Ван Эркая!
— Тогда признаюсь тебе: эти стихи — не Ван Эркая.
— Чьи же?
— Это я сочинила забавы ради...
— Ты?! Проклятье на мою голову! — изобразил растерянность Фан, благо Су не могла видеть лукавого выражения его лица.
— И ты был прав, говоря, что это стихотворение не вполне оригинально. Мне показалась очень выразительной одна старинная французская песенка в собрании Тирсо, вот я и написала нечто подражательное. Если ты говоришь, что видел подобное же по-немецки, значит, мои стихи банальны.
— Но у тебя гораздо живее, чем по-немецки.
— Перестань льстить, я все равно не верю. Скажи лучше, ты придешь завтра?
Фан поспешил ответить утвердительно, но Су еще не вешала трубку. После паузы она сказала:
— Помнится, позавчера ты говорил о том, что у мужчин не принято дарить дамам свои произведения...
— Приходится дарить чужие, когда свои недостаточно хороши. Зовут же гостей в ресторан, если дома тесно или кухарка неумелая.
— Наверное, ты прав. Ну, до завтра!
Фан почувствовал, что у него потный лоб — то ли от быстрой ходьбы по улице, то ли от напряженного разговора.
В тот же вечер он послал Тан копию своего письма. При этом он пожалел, что худо пишет по-английски. Письмо на старо китайском получается напыщенным, на современном разговорном — слишком обыденным. Только на западных языках кажутся нормальными
такое обращение, как «Дорогая мисс Тан!», или подпись: «Искренне ваш Фан Хунцзянь». Однако он сознавал, что его английская грамматика подчиняется законам и правилам не больше, чем ораторы в Гайд-парке или, скажем, американцы в период их борьбы за независимость. Иначе он прибег бы к помощи чужого языка — подобно политическому преступнику, укрывающемуся на территории иностранной концессии.
В течение последующего месяца он раз семь виделся с Тан, отправил ей десяток писем и получил в ответ пять или шесть. Первое полученное от девушки письмо он положил перед сном возле подушки. Ночью он дважды зажигал свет и перечитывал его. Постепенно эта переписка стала для него насущной потребностью. Стоило ему дома или на работе увидеть что-то любопытное или о чем-то подумать, как он тут же садился за очередное письмо. Когда писать было не о чем, послания его выглядели приблизительно так: «Сегодня все утро занимался деловой корреспонденцией, только сейчас разогнул спину. А-а-а-а! Слышите? Это я зеваю. Вот пришел половой из чайной, пора обедать. Продолжу после. Вы ведь тоже сейчас обедаете? «Если в полдень лишний кусок проглотить, можно до тысячи лет дожить...» Хотелось рассказать вам еще о многом, но видите — бумага кончается. Осталось место лишь для нескольких слов, что таятся в моей душе. Но у них, увы, еще нет решимости предстать перед вами...»
Письма, конечно, не могли заменить встреч. Первое время, предвкушая свидание, он несколько дней ходил в радужном настроении. Потом ему захотелось видеть Тан каждый день, каждый час. Но многого он не решался сказать вслух, и его снова тянуло к перу. Он боялся только, что его письмо, как сигнальная ракета, растратит в полете весь свой жар и до адресата дойдет лишь горсть золы.
Всеми правдами и неправдами Су вынуждала Фана часто бывать у нее, и все реже заставал он в ее доме Тан. Су ждала от него признания в любви по всем правилам и досадовала на его медлительность. Он же искал удобного случая сказать, что вовсе не любит ее, и ругал себя за недостаток решимости. Вскоре он уже признавался себе, что является, как говорят на Западе, воплощением «аморального малодушия», и опасался, как бы Тан не узнала об этой черте его характера.
Однажды в субботу, вернувшись после встречи с
Тан, он увидел на столе приглашение на ужин, подписанное Чжао Синьмэем. «Уж не устраивает ли он помолвку с кем-нибудь?» Фан вздрогнул при мысли о том, что теперь Су удвоит свои старания. Действительно, Су вскоре позвонила, осведомилась, получил ли он приглашение, и попросила зайти к ней на следующее утро.
Не успел он войти, как Су принялась от имени Чжао уговаривать его прийти на ужин, сказав, что никакого особенного повода нет. Фан хотел было спросить — чего это ради Чжао, не выказывавший ему прежде дружелюбия, так вдруг переменился, но побоялся быть неправильно понятым и осведомился лишь, будут ли другие гости. Су ответила, что, насколько она знает, приглашены еще два приятеля Чжао.
— Не входит ли в их число толстячок Цао Юань- лан, великий поэт? У него физиономия похожа на пампушку — поглядишь и сыт.
— Нет, они не знакомы друг с другом. Я знаю, Чжао Синьмэй такой же невыдержанный, как ты, поэтому стараюсь, чтобы ни он, ни ты не встречались у меня с Цао, а то еще передеретесь. А ведь Цао очень интересный человек.
Фан готов был заявить, что все это его мало интересует, но нежный взор Су заставил его промолчать. К тому же его успокоило сообщение о том, что поэт тоже захаживает в этот дом.
И тут Су неожиданно спросила:
— Как тебе нравится Чжао Синьмэй?
— Во всяком случае, он способнее меня и вид у него представительнее. Наверное, далеко пойдет. По-моему, это идеальный... гм... человек.
Узнай Су, что господь бог стал славить дьявола, а социалист — мелкую буржуазию, она не была бы так поражена. Она ожидала, что Фан будет высмеивать Чжао, и ей придется во имя справедливости встать на его защиту, вызывая тем самым ревность Фана.
— Еще за ужин не сел, а уже расхваливаешь хозяина,— съязвила она.— Он мне через два дня на третий письма пишет, о чем — говорить не буду. И каждый раз жалуется на бессонницу, надоело до смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Он пометил письмо вчерашним днем и сделал приписку: мол, он целые сутки не решался отправить письмо, стыдясь своего заносчивого поведения в тот вечер, особенно по отношению к поэту Цао.
Фан дважды перечел письмо и остался доволен, предвкушая, как его будет читать Тан. Наутро он попросил экспедицию банка отправить письмо с нарочным. Вечером, едва он вошел к себе в спальню, раз
дался телефонный звонок. «Слушаю, кто говорит?» «Угадай, кто!» — послышался кокетливый женский голос.
— А, это ты, Су! Уже получила мое письмо?
— Получила. С чего ты взял, что я сержусь? Я же знаю, какой ты, з сущности, ребенок.
— Ты вольна быть снисходительной, но я не могу простить себе.
— Полно, стоит ли серьезно относиться к такой мелочи. Скажи лучше, тебе действительно понравилось то стихотворение?
Фан сделал все, чтобы в его голосе не прозвучала насмешка:
— Могу сказать одно: завидую таланту Ван Эркая!
— Тогда признаюсь тебе: эти стихи — не Ван Эркая.
— Чьи же?
— Это я сочинила забавы ради...
— Ты?! Проклятье на мою голову! — изобразил растерянность Фан, благо Су не могла видеть лукавого выражения его лица.
— И ты был прав, говоря, что это стихотворение не вполне оригинально. Мне показалась очень выразительной одна старинная французская песенка в собрании Тирсо, вот я и написала нечто подражательное. Если ты говоришь, что видел подобное же по-немецки, значит, мои стихи банальны.
— Но у тебя гораздо живее, чем по-немецки.
— Перестань льстить, я все равно не верю. Скажи лучше, ты придешь завтра?
Фан поспешил ответить утвердительно, но Су еще не вешала трубку. После паузы она сказала:
— Помнится, позавчера ты говорил о том, что у мужчин не принято дарить дамам свои произведения...
— Приходится дарить чужие, когда свои недостаточно хороши. Зовут же гостей в ресторан, если дома тесно или кухарка неумелая.
— Наверное, ты прав. Ну, до завтра!
Фан почувствовал, что у него потный лоб — то ли от быстрой ходьбы по улице, то ли от напряженного разговора.
В тот же вечер он послал Тан копию своего письма. При этом он пожалел, что худо пишет по-английски. Письмо на старо китайском получается напыщенным, на современном разговорном — слишком обыденным. Только на западных языках кажутся нормальными
такое обращение, как «Дорогая мисс Тан!», или подпись: «Искренне ваш Фан Хунцзянь». Однако он сознавал, что его английская грамматика подчиняется законам и правилам не больше, чем ораторы в Гайд-парке или, скажем, американцы в период их борьбы за независимость. Иначе он прибег бы к помощи чужого языка — подобно политическому преступнику, укрывающемуся на территории иностранной концессии.
В течение последующего месяца он раз семь виделся с Тан, отправил ей десяток писем и получил в ответ пять или шесть. Первое полученное от девушки письмо он положил перед сном возле подушки. Ночью он дважды зажигал свет и перечитывал его. Постепенно эта переписка стала для него насущной потребностью. Стоило ему дома или на работе увидеть что-то любопытное или о чем-то подумать, как он тут же садился за очередное письмо. Когда писать было не о чем, послания его выглядели приблизительно так: «Сегодня все утро занимался деловой корреспонденцией, только сейчас разогнул спину. А-а-а-а! Слышите? Это я зеваю. Вот пришел половой из чайной, пора обедать. Продолжу после. Вы ведь тоже сейчас обедаете? «Если в полдень лишний кусок проглотить, можно до тысячи лет дожить...» Хотелось рассказать вам еще о многом, но видите — бумага кончается. Осталось место лишь для нескольких слов, что таятся в моей душе. Но у них, увы, еще нет решимости предстать перед вами...»
Письма, конечно, не могли заменить встреч. Первое время, предвкушая свидание, он несколько дней ходил в радужном настроении. Потом ему захотелось видеть Тан каждый день, каждый час. Но многого он не решался сказать вслух, и его снова тянуло к перу. Он боялся только, что его письмо, как сигнальная ракета, растратит в полете весь свой жар и до адресата дойдет лишь горсть золы.
Всеми правдами и неправдами Су вынуждала Фана часто бывать у нее, и все реже заставал он в ее доме Тан. Су ждала от него признания в любви по всем правилам и досадовала на его медлительность. Он же искал удобного случая сказать, что вовсе не любит ее, и ругал себя за недостаток решимости. Вскоре он уже признавался себе, что является, как говорят на Западе, воплощением «аморального малодушия», и опасался, как бы Тан не узнала об этой черте его характера.
Однажды в субботу, вернувшись после встречи с
Тан, он увидел на столе приглашение на ужин, подписанное Чжао Синьмэем. «Уж не устраивает ли он помолвку с кем-нибудь?» Фан вздрогнул при мысли о том, что теперь Су удвоит свои старания. Действительно, Су вскоре позвонила, осведомилась, получил ли он приглашение, и попросила зайти к ней на следующее утро.
Не успел он войти, как Су принялась от имени Чжао уговаривать его прийти на ужин, сказав, что никакого особенного повода нет. Фан хотел было спросить — чего это ради Чжао, не выказывавший ему прежде дружелюбия, так вдруг переменился, но побоялся быть неправильно понятым и осведомился лишь, будут ли другие гости. Су ответила, что, насколько она знает, приглашены еще два приятеля Чжао.
— Не входит ли в их число толстячок Цао Юань- лан, великий поэт? У него физиономия похожа на пампушку — поглядишь и сыт.
— Нет, они не знакомы друг с другом. Я знаю, Чжао Синьмэй такой же невыдержанный, как ты, поэтому стараюсь, чтобы ни он, ни ты не встречались у меня с Цао, а то еще передеретесь. А ведь Цао очень интересный человек.
Фан готов был заявить, что все это его мало интересует, но нежный взор Су заставил его промолчать. К тому же его успокоило сообщение о том, что поэт тоже захаживает в этот дом.
И тут Су неожиданно спросила:
— Как тебе нравится Чжао Синьмэй?
— Во всяком случае, он способнее меня и вид у него представительнее. Наверное, далеко пойдет. По-моему, это идеальный... гм... человек.
Узнай Су, что господь бог стал славить дьявола, а социалист — мелкую буржуазию, она не была бы так поражена. Она ожидала, что Фан будет высмеивать Чжао, и ей придется во имя справедливости встать на его защиту, вызывая тем самым ревность Фана.
— Еще за ужин не сел, а уже расхваливаешь хозяина,— съязвила она.— Он мне через два дня на третий письма пишет, о чем — говорить не буду. И каждый раз жалуется на бессонницу, надоело до смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112