Он и выпустил вас в дверь, проводил до лестницы.
— Одного никак не пойму... не попросил, даже не обмолвился... Вы уж меня простите... но он, ваш брат...— бормотал старик, жутковато лязгая зубными
протезами.— Если б вы могли... я бы попросил санитарок, они приносят. Он ведь такой, не попросит, а я могу... Хоть несколько рублей... оставьте...
— На лекарства?
— Да, на лекарства... То есть... скажу правду... на бутылку вина. Он не может без этого, мучается...
Ты едва сдержался, едва не отшвырнул старика.
— Как вы смеете?.. Больному?! Или для себя?
Старик испугался твоего голоса, прогремевшего на
весь коридор, трусливо огляделся и бочком-бочком удалился. Как смели положить Людвикаса с каким-то алкоголиком? Надо найти врача и поговорить, но ты отложил это. «Приеду на той неделе»,— сказал ты Дагне, но прошел месяц, другой подходил к концу, и в начале мая ранним утром принесли телеграмму: УМЕР ТВОЙ БРАТ ЛЮДВИКАС. МАТЬ.
Лежал Людвикас в горнице, на том же месте, между двумя торцевыми окнами, где когда-то покоился на доске отец.
Распускались яблони, белым цветом заливались сливы.
Во дворе, под кленом, сверкала твоя «Волга», и ка- кой-то житель Лепалотаса, фамилии которого ты уже не мог вспомнить, ходил вокруг нее и, нагибаясь, а временами даже приседая, разглядывал эту «добротную вещь».
Вот и все, Саулюс, подумал ты страдальчески, не стало Людвикаса.
«Не стало, не стало...— сейчас стискиваешь зубы до боли, встряхиваешь одуревшей головой. Не стало Людвикаса— есть дочка Людвикаса...»
Кричи теперь безмолвной ночи: «Дагна — дочка Людвикаса!»
Кричи дремлющим соснам: «Людвикас — отец Дагцы!»
Открой окровавленные, искусанные губы...
Но кто тебя выслушает, кто ответит?
Молчит сосновый бор. И ты молчишь.
С ревом проносится по шоссе машина. За стволами сосен вспыхивают фары, гаснут.
Ты запрокидываешь голову, словно прикладываясь к кувшину с водой, и видишь, как над молодыми сосенками занимается заря. «В Вильнюсе, наверно, уже рассвело»,— думаешь ты и поднимаешься с теплого мха.
...Саулюс осторожно поворачивает ключ в замке, толкает дверь. Она открывается тихо, без скрипа. Он медлит, не смея переступить порог. Даже бросает взгляд на металлическую цифру на двери, словно усомнившись, свою ли квартиру отпер. Долго вытирает ноги о квадратный коврик, потом вступает в полумрак передней. Пусто, пусто, пусто,— отдается во всем теле. Всем ли так трудно вернуться в пустую квартиру?
Повесив плащ и не снимая башмаков (Дагна всегда сердилась, если он не надевал шлепанцы), Саулюс входит в кухню, берет из шкафчика картонную коробку с лекарствами, находит две белые таблетки, бросает в рот. Набирает из крана воды, запивает, прислоняется к стене и стоит с зажмуренными глазами. Молоточки в висках все еще стучат. Надо бы поспать. Правда, в автобусе вздремнул полчасика. Нет, нет, обязательно надо лечь, ведь еще раннее утро. А что потом? Куда потом?
Шатаясь, добирается до спальни, валится на кровать и начинает погружаться в бездну. Лежит пластом без тени мыслей, а в голове и груди какая-то пустота. Пустота... Всюду пустота...
Садится и не может сообразить: заснул или нет. Кажется, все время видел летящую под потолком люстру, слышал утренний гомон на дворе. Смотрит на часы на руке. Шесть. Может ли это быть? Прикладывает к уху. Стоят. Да, да, сам уже не помнит, когда заводил. Бросает взгляд на будильник на подзеркальнике. Половина третьего. И будильник стоит. Остановились часы, остановилось время... Мелькнула мысль: поднять трубку и послушать голос автомата, но он не может вспомнить номер, а искать в книге просто нет сил. Оглядывается. И только теперь замечает, что сидит на Дагниной кровати. А его кровать... Неужели Саулюс застелил ее в то утро, когда уезжал? Точно нет. Оставил смятую постель, помнит как сейчас. Но кровать застелена, на ней — взбитая плюшевая думка.
Саулюс вскакивает, обходит комнаты и всюду замечает следы женской руки. Даже цветы в вазе свежие.
«Дагна!»—пронзает его мысль, от затылка до подошв пробегает дрожь; колышется пол, и Саулюс хватается за подлокотник кресла.
Где Дагна?
Комплект мебели для гостиной, который она выбирала, ковер, который она выбирала, ниспадающие тяжелыми складками шторы, которые она повесила. Она, она... Когда он получил эту квартиру — три комнаты в торце железобетонной коробки,— все говорили: ему повезло. Так думали и Саулюс с Дагной, перебираясь из вонючей дыры в Старом городе. Наглис был совсем крошка, месяца не было ему, и они были наверху блаженства. «Вот твоя комната, здесь будет гостиная, конечно лучше бы не проходная, а тут спальня»,— окинув все взглядом, решила Дагна, и Саулюс не стал возражать. Он гнушался быта, устраивать который нужны не только способности, но даже, как ему казалось, своеобразный талант. Вскоре он убедился, что у Дагны этот талант или хотя бы упрямство есть в избытке. Для начала она подыскала приходящую няню и исчезала на целых полдня, а вечером говорила: «Узнала, завтра в магазин привезут... Как ты думаешь, берем? Правда, я уже почти все истратила...» Скромные сбережения Саулюса мгновенно растаяли, но в квартире можно было чувствовать себя удобно, не стыдно и гостей позвать.
— Только не жалей денег своей женушке, она все тебе из-под земли достанет,— весело говорила Дагна за обедом.
— Из тебя бы вышла неплохая бизнесменка,— рассмеялся Саулюс.
— О, конечно! Я кое-чему научилась.
— Почему ты вернулась в Литву?
— Знала, что здесь тебя встречу. Ты недоволен?
— Дай-ка нос.
Саулюс через стол поцеловал Дагну, и они продолжали нести всякий веселый вздор. Редко бывало такое хорошее настроение, не испорченное мутью повседневных трудов да редакционных интрижек. Вдобавок он готовился ко второй своей .выставке, правда небольшой, в фойе кинотеатра «Пяргале», но он-то ведь и не рвался в просторные гулкие залы. «Искусство не любит толпы!» — это был один из неписаных девизов, которыми руководствовались они, молодые. Конечно, злились на «стариков», которые свысока обзывали их начинающими. В искусстве не может быть ни начинающих, ни кончающих. Есть только две категории художников: консерваторы и новаторы, они, молодое поколение, решившее вернуть из небытия славу литовского искусства. Иногда Саулюс делился этими мыслями и с Дагной, но она ко всему этому относилась скептически. «Я столько наслушалась всяких манифестов молодежи т а м»,— говорила она. «Тогда ты была еще ребенком и ничего не понимала. Ничего ты не можешь и утверждать с уверенностью, потому что и у них и у нас все еще впереди».— «Ну да, разумеется...» Саулюс уловил в словах жены иронию. «Ты не веришь в меня!»—сердито крикнул он. «В тебя я верю, Саулюс. Но не в болтовню».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Одного никак не пойму... не попросил, даже не обмолвился... Вы уж меня простите... но он, ваш брат...— бормотал старик, жутковато лязгая зубными
протезами.— Если б вы могли... я бы попросил санитарок, они приносят. Он ведь такой, не попросит, а я могу... Хоть несколько рублей... оставьте...
— На лекарства?
— Да, на лекарства... То есть... скажу правду... на бутылку вина. Он не может без этого, мучается...
Ты едва сдержался, едва не отшвырнул старика.
— Как вы смеете?.. Больному?! Или для себя?
Старик испугался твоего голоса, прогремевшего на
весь коридор, трусливо огляделся и бочком-бочком удалился. Как смели положить Людвикаса с каким-то алкоголиком? Надо найти врача и поговорить, но ты отложил это. «Приеду на той неделе»,— сказал ты Дагне, но прошел месяц, другой подходил к концу, и в начале мая ранним утром принесли телеграмму: УМЕР ТВОЙ БРАТ ЛЮДВИКАС. МАТЬ.
Лежал Людвикас в горнице, на том же месте, между двумя торцевыми окнами, где когда-то покоился на доске отец.
Распускались яблони, белым цветом заливались сливы.
Во дворе, под кленом, сверкала твоя «Волга», и ка- кой-то житель Лепалотаса, фамилии которого ты уже не мог вспомнить, ходил вокруг нее и, нагибаясь, а временами даже приседая, разглядывал эту «добротную вещь».
Вот и все, Саулюс, подумал ты страдальчески, не стало Людвикаса.
«Не стало, не стало...— сейчас стискиваешь зубы до боли, встряхиваешь одуревшей головой. Не стало Людвикаса— есть дочка Людвикаса...»
Кричи теперь безмолвной ночи: «Дагна — дочка Людвикаса!»
Кричи дремлющим соснам: «Людвикас — отец Дагцы!»
Открой окровавленные, искусанные губы...
Но кто тебя выслушает, кто ответит?
Молчит сосновый бор. И ты молчишь.
С ревом проносится по шоссе машина. За стволами сосен вспыхивают фары, гаснут.
Ты запрокидываешь голову, словно прикладываясь к кувшину с водой, и видишь, как над молодыми сосенками занимается заря. «В Вильнюсе, наверно, уже рассвело»,— думаешь ты и поднимаешься с теплого мха.
...Саулюс осторожно поворачивает ключ в замке, толкает дверь. Она открывается тихо, без скрипа. Он медлит, не смея переступить порог. Даже бросает взгляд на металлическую цифру на двери, словно усомнившись, свою ли квартиру отпер. Долго вытирает ноги о квадратный коврик, потом вступает в полумрак передней. Пусто, пусто, пусто,— отдается во всем теле. Всем ли так трудно вернуться в пустую квартиру?
Повесив плащ и не снимая башмаков (Дагна всегда сердилась, если он не надевал шлепанцы), Саулюс входит в кухню, берет из шкафчика картонную коробку с лекарствами, находит две белые таблетки, бросает в рот. Набирает из крана воды, запивает, прислоняется к стене и стоит с зажмуренными глазами. Молоточки в висках все еще стучат. Надо бы поспать. Правда, в автобусе вздремнул полчасика. Нет, нет, обязательно надо лечь, ведь еще раннее утро. А что потом? Куда потом?
Шатаясь, добирается до спальни, валится на кровать и начинает погружаться в бездну. Лежит пластом без тени мыслей, а в голове и груди какая-то пустота. Пустота... Всюду пустота...
Садится и не может сообразить: заснул или нет. Кажется, все время видел летящую под потолком люстру, слышал утренний гомон на дворе. Смотрит на часы на руке. Шесть. Может ли это быть? Прикладывает к уху. Стоят. Да, да, сам уже не помнит, когда заводил. Бросает взгляд на будильник на подзеркальнике. Половина третьего. И будильник стоит. Остановились часы, остановилось время... Мелькнула мысль: поднять трубку и послушать голос автомата, но он не может вспомнить номер, а искать в книге просто нет сил. Оглядывается. И только теперь замечает, что сидит на Дагниной кровати. А его кровать... Неужели Саулюс застелил ее в то утро, когда уезжал? Точно нет. Оставил смятую постель, помнит как сейчас. Но кровать застелена, на ней — взбитая плюшевая думка.
Саулюс вскакивает, обходит комнаты и всюду замечает следы женской руки. Даже цветы в вазе свежие.
«Дагна!»—пронзает его мысль, от затылка до подошв пробегает дрожь; колышется пол, и Саулюс хватается за подлокотник кресла.
Где Дагна?
Комплект мебели для гостиной, который она выбирала, ковер, который она выбирала, ниспадающие тяжелыми складками шторы, которые она повесила. Она, она... Когда он получил эту квартиру — три комнаты в торце железобетонной коробки,— все говорили: ему повезло. Так думали и Саулюс с Дагной, перебираясь из вонючей дыры в Старом городе. Наглис был совсем крошка, месяца не было ему, и они были наверху блаженства. «Вот твоя комната, здесь будет гостиная, конечно лучше бы не проходная, а тут спальня»,— окинув все взглядом, решила Дагна, и Саулюс не стал возражать. Он гнушался быта, устраивать который нужны не только способности, но даже, как ему казалось, своеобразный талант. Вскоре он убедился, что у Дагны этот талант или хотя бы упрямство есть в избытке. Для начала она подыскала приходящую няню и исчезала на целых полдня, а вечером говорила: «Узнала, завтра в магазин привезут... Как ты думаешь, берем? Правда, я уже почти все истратила...» Скромные сбережения Саулюса мгновенно растаяли, но в квартире можно было чувствовать себя удобно, не стыдно и гостей позвать.
— Только не жалей денег своей женушке, она все тебе из-под земли достанет,— весело говорила Дагна за обедом.
— Из тебя бы вышла неплохая бизнесменка,— рассмеялся Саулюс.
— О, конечно! Я кое-чему научилась.
— Почему ты вернулась в Литву?
— Знала, что здесь тебя встречу. Ты недоволен?
— Дай-ка нос.
Саулюс через стол поцеловал Дагну, и они продолжали нести всякий веселый вздор. Редко бывало такое хорошее настроение, не испорченное мутью повседневных трудов да редакционных интрижек. Вдобавок он готовился ко второй своей .выставке, правда небольшой, в фойе кинотеатра «Пяргале», но он-то ведь и не рвался в просторные гулкие залы. «Искусство не любит толпы!» — это был один из неписаных девизов, которыми руководствовались они, молодые. Конечно, злились на «стариков», которые свысока обзывали их начинающими. В искусстве не может быть ни начинающих, ни кончающих. Есть только две категории художников: консерваторы и новаторы, они, молодое поколение, решившее вернуть из небытия славу литовского искусства. Иногда Саулюс делился этими мыслями и с Дагной, но она ко всему этому относилась скептически. «Я столько наслушалась всяких манифестов молодежи т а м»,— говорила она. «Тогда ты была еще ребенком и ничего не понимала. Ничего ты не можешь и утверждать с уверенностью, потому что и у них и у нас все еще впереди».— «Ну да, разумеется...» Саулюс уловил в словах жены иронию. «Ты не веришь в меня!»—сердито крикнул он. «В тебя я верю, Саулюс. Но не в болтовню».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123