Дождавшись воскресенья, застелил облучок возка новой попоной, посадил рядом с собой Миколаса и поехал. Хотел и мать с собой взять, но, как на грех, корова стала пухнуть, нельзя было оставлять ее без присмотра. Уж который день сердце Аделе таяло от слов сына: «Твое полотенце, мама, я на стену повесил. Кто ни придет, наглядеться не может. Чем оно так вкусно пахнет, спрашивают. Это запах Литвы, говорю...и Аделе провожала взглядом мужчин, сама, казалось, летела за ними, обратившись серой вороной. Возок весело громыхал, Габрелюс поглядывал по сторонам, не жалея хлестал лошадей кнутом, обгонял всех, степенно улыбаясь в усы, будто вез самого епископа. Лишь в городке эта улыбка исчезла. Сын сказал, что в костел не пойдет. «Ты иди, папенька,— сказал,— а я подожду». Тогда и отец остался. Что ж, можно и перед костелом молиться, дверь-то нараспашку, голос ксендза и звон колокольчиков слышны. Йотаута перекрестился, сотворил молитву, опустившись на колени на траву. А сын стоял... Даже при вознесении даров стоял будто вкопанный, печально глядя в землю. «Хоть бы знакомые не увидели»,— думал отец, путая слова молитвы. После обедни процедил сквозь зубы:
— Верно говорил когда-то Крувялис: сына сделаешь.
— Нет, папенька, не забыл я ваших слов. Я был и остался Миколасом Йотаутой.
— Какой ты веры, хочу спросить?
— Никакой. Ни в бога, ни в царя не верую.
Йотаута оперся на грядку возка, сплел пальцы как
для молитвы и уставился на свои натруженные руки. На улице галдел народ, у соседних телег о чем-то толковали, только он был слеп и глух ко всему — опять, как много лет назад, плыл через Неман, подгоняемый выстрелами казаков, опять бежал по берегу, клича пропавшего где-то Йокубаса Либанскиса, который не раз твердил ему: «Мы вызволим человека из-под власти царя, а из-под власти бога он уж сам себя вызволит...» УЖс1С как похоже говорит сейчас Миколас.
Домой он ехал молча, съежившись на облучке. На полпути спросил:
— Там много таких... которые ни в бога, ни в царя?..
Миколас сухо кашлянул, поглядел запавшими глазами на отца:
— Много, папенька. Поверьте мне, много!
— От них и беда...
— Не от них... Не тех, папенька, надо лихом поминать. Не путайте их с другими... Вся империя стонет под царем. У всех кулаки сжимаются. Могу ли я иначе? Стану доктором, а в Литве мне работать не позволят. Вы слышите, папенька: литовцам нельзя работать в Литве, служить родному краю! Только ксендзы могут вернуться. Конечно, они здесь нужны. Как и жандармы.
Эти страшные слова опять напомнили былые годы и полузабытые речи, они страшили, холодили тело и душу. Но как возразить, как не согласиться? И все-таки, как отец, он должен был сказать сыну:
— Не богохульствуй, чтобы мать не услышала. И брата на дурное не толкай.
Миколас приехал ненадолго, но и дома почти не сидел. Говорил, что у него много приятелей, и пропадал иногда по нескольку дней. Принес отцу засаленную книжонку о Парижской коммуне, велел прочитать тайком и передать только верному человеку, а еще лучше — подбросить так, чтобы тот сам нашел.
...Прошло еще десять лет.
Габрелюс Йотаута снял шапку положил ее на колени, почесал затылок, пригладил ладонью венчик волос.
— Давно от него ничего не получали. Что же он пишет-то?
— Может, домой едет?— гадал староста, принесший письмо.— Слышал, теперь литовская грамота дозволена. И в школе, мол, по-литовски говорить начинают.
— Мать, позови Казимераса и сядь,— приказал жене.
Та выбежала во двор, вернувшись, вытерла руки о передник и уселась на край лавки, как всегда молчаливая, смахнула слезу.
— Так вот,— вздохнул Габрелюс, как перед тяжелой работой, поглубже втянул воздух и, дрожащими пальцами надорвав конверт, выудил из него маленький желтый листок.
— Ну, ну...— напомнил наконец староста.
Габрелюс Йотаута глядел на листок с очень четко
написанными словами. Их было так немного, этих слов, и каждое ударом колокола отдавалось в ушах.
— «Его кровь обагрила камни мостовой»,— не видя ни слов, ни букв, прочитал Йотаута, и помертвевшие руки с желтым листочком со стуком упали на стол, будто комья земли на крышку гроба.
По Миколасу отслужили молебен, а в Лепалотасе заговорили: сына Йотауты, целителя, жандармы убили... Отец слушал эти речи, поначалу они казались оскорбительными, но потом он стал объяснять: «За волю сын шел, против тиранов... — И, подумав, гордо добавлял:— Как во французской коммунизм!» Может, потому и самого Габрелюса в деревне стали величать целителем. А уж навсегда приклеилась к нему эта кличка осенью. Перед престольным праздником святого Мартина базарный день выдался погожий, с солнышком. По всем дорогам громыхали тяжелые телеги, жалобно блеяли связанные овцы, мычали откормленные за лето телята, визжали поросята, трепыхались куры. Осенью каждый богат да сыт, но близился час, когда придется развязать кошельки: выложить властям налоги, выплатить жалованье батракам да девкам; нужны керосин, соль да мыло, подметки для сапог и катушки проволоки для деревянных башмаков... Все нужно, ей-богу. Отец и сын Йотауты тоже собирались, продав барана и трех уток, кое-что прикупить: отец хотел заглянуть в скобяную лавку, а сын — подыскать для себя фуражку покрасивее. Почему ему вдруг понадобилась фуражка, не говорил. Ладно, раз хочет, пускай; ведь работает парень, все хозяйство на нем держится.
— Зайдем к Мойшке,— вспомнил Габрелюс Йотаута и причмокнул.— Страсть как селедочки хочется.
— Нам сегодня и кружку пива пропустить не грех,— подхватил Казимерас.
— Дело говоришь. Только бы продать.
Покупатели помнут бока барану, пощупают уток и
двигаются дальше, даже не спросив о цене. Всего навезли на базар, целые горы высятся, а в кармане у покупателей, видать, копейки десять раз считаны да пересчитаны. Конечно, были и такие, что расхаживали среди телег важно задрав нос и на любую животину глядели как на падаль, боясь пальчиком притронуться. По базару бродили и два чванливых жандарма, но те глядели не на телеги — ястребиным взглядом сверлили людей.
— Тьфу! — сплюнул Габрелюс Йотаута, когда мимо него прошел жандарм, и в это время услышал голос, перекрывавший гомон базара:
-— Мужики! Хочу спросить вас...
Габрелюс повернулся и увидел неподалеку вставшего на телегу человека, с кепкой в кулаке.
— Долго ли будем влачить кровавое ярмо царя? Долго ли будем позволять, чтоб нас топтали жандармы? Мужики, волнуется вся Россия и окраины ее империи. Почему мы молчим? Чего ждем?
Люди сразу загомонили, закричали. Жандарм не понял сказанных слов, но одно ему было ясно: они против царя! Он побагровел, засвистел, даже чуть присел при этом и бросился в ту сторону, где говорил человек — одетый не в сермягу, а в городское пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Верно говорил когда-то Крувялис: сына сделаешь.
— Нет, папенька, не забыл я ваших слов. Я был и остался Миколасом Йотаутой.
— Какой ты веры, хочу спросить?
— Никакой. Ни в бога, ни в царя не верую.
Йотаута оперся на грядку возка, сплел пальцы как
для молитвы и уставился на свои натруженные руки. На улице галдел народ, у соседних телег о чем-то толковали, только он был слеп и глух ко всему — опять, как много лет назад, плыл через Неман, подгоняемый выстрелами казаков, опять бежал по берегу, клича пропавшего где-то Йокубаса Либанскиса, который не раз твердил ему: «Мы вызволим человека из-под власти царя, а из-под власти бога он уж сам себя вызволит...» УЖс1С как похоже говорит сейчас Миколас.
Домой он ехал молча, съежившись на облучке. На полпути спросил:
— Там много таких... которые ни в бога, ни в царя?..
Миколас сухо кашлянул, поглядел запавшими глазами на отца:
— Много, папенька. Поверьте мне, много!
— От них и беда...
— Не от них... Не тех, папенька, надо лихом поминать. Не путайте их с другими... Вся империя стонет под царем. У всех кулаки сжимаются. Могу ли я иначе? Стану доктором, а в Литве мне работать не позволят. Вы слышите, папенька: литовцам нельзя работать в Литве, служить родному краю! Только ксендзы могут вернуться. Конечно, они здесь нужны. Как и жандармы.
Эти страшные слова опять напомнили былые годы и полузабытые речи, они страшили, холодили тело и душу. Но как возразить, как не согласиться? И все-таки, как отец, он должен был сказать сыну:
— Не богохульствуй, чтобы мать не услышала. И брата на дурное не толкай.
Миколас приехал ненадолго, но и дома почти не сидел. Говорил, что у него много приятелей, и пропадал иногда по нескольку дней. Принес отцу засаленную книжонку о Парижской коммуне, велел прочитать тайком и передать только верному человеку, а еще лучше — подбросить так, чтобы тот сам нашел.
...Прошло еще десять лет.
Габрелюс Йотаута снял шапку положил ее на колени, почесал затылок, пригладил ладонью венчик волос.
— Давно от него ничего не получали. Что же он пишет-то?
— Может, домой едет?— гадал староста, принесший письмо.— Слышал, теперь литовская грамота дозволена. И в школе, мол, по-литовски говорить начинают.
— Мать, позови Казимераса и сядь,— приказал жене.
Та выбежала во двор, вернувшись, вытерла руки о передник и уселась на край лавки, как всегда молчаливая, смахнула слезу.
— Так вот,— вздохнул Габрелюс, как перед тяжелой работой, поглубже втянул воздух и, дрожащими пальцами надорвав конверт, выудил из него маленький желтый листок.
— Ну, ну...— напомнил наконец староста.
Габрелюс Йотаута глядел на листок с очень четко
написанными словами. Их было так немного, этих слов, и каждое ударом колокола отдавалось в ушах.
— «Его кровь обагрила камни мостовой»,— не видя ни слов, ни букв, прочитал Йотаута, и помертвевшие руки с желтым листочком со стуком упали на стол, будто комья земли на крышку гроба.
По Миколасу отслужили молебен, а в Лепалотасе заговорили: сына Йотауты, целителя, жандармы убили... Отец слушал эти речи, поначалу они казались оскорбительными, но потом он стал объяснять: «За волю сын шел, против тиранов... — И, подумав, гордо добавлял:— Как во французской коммунизм!» Может, потому и самого Габрелюса в деревне стали величать целителем. А уж навсегда приклеилась к нему эта кличка осенью. Перед престольным праздником святого Мартина базарный день выдался погожий, с солнышком. По всем дорогам громыхали тяжелые телеги, жалобно блеяли связанные овцы, мычали откормленные за лето телята, визжали поросята, трепыхались куры. Осенью каждый богат да сыт, но близился час, когда придется развязать кошельки: выложить властям налоги, выплатить жалованье батракам да девкам; нужны керосин, соль да мыло, подметки для сапог и катушки проволоки для деревянных башмаков... Все нужно, ей-богу. Отец и сын Йотауты тоже собирались, продав барана и трех уток, кое-что прикупить: отец хотел заглянуть в скобяную лавку, а сын — подыскать для себя фуражку покрасивее. Почему ему вдруг понадобилась фуражка, не говорил. Ладно, раз хочет, пускай; ведь работает парень, все хозяйство на нем держится.
— Зайдем к Мойшке,— вспомнил Габрелюс Йотаута и причмокнул.— Страсть как селедочки хочется.
— Нам сегодня и кружку пива пропустить не грех,— подхватил Казимерас.
— Дело говоришь. Только бы продать.
Покупатели помнут бока барану, пощупают уток и
двигаются дальше, даже не спросив о цене. Всего навезли на базар, целые горы высятся, а в кармане у покупателей, видать, копейки десять раз считаны да пересчитаны. Конечно, были и такие, что расхаживали среди телег важно задрав нос и на любую животину глядели как на падаль, боясь пальчиком притронуться. По базару бродили и два чванливых жандарма, но те глядели не на телеги — ястребиным взглядом сверлили людей.
— Тьфу! — сплюнул Габрелюс Йотаута, когда мимо него прошел жандарм, и в это время услышал голос, перекрывавший гомон базара:
-— Мужики! Хочу спросить вас...
Габрелюс повернулся и увидел неподалеку вставшего на телегу человека, с кепкой в кулаке.
— Долго ли будем влачить кровавое ярмо царя? Долго ли будем позволять, чтоб нас топтали жандармы? Мужики, волнуется вся Россия и окраины ее империи. Почему мы молчим? Чего ждем?
Люди сразу загомонили, закричали. Жандарм не понял сказанных слов, но одно ему было ясно: они против царя! Он побагровел, засвистел, даже чуть присел при этом и бросился в ту сторону, где говорил человек — одетый не в сермягу, а в городское пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123