Кто-то пустил камень, попал самому высокому из них в плечо.
— Дать сволочь! Чтоб копыта откинули!
— Бьют! Кровопийцы, пиявки, живоглоты!
Толпа рассеивалась, редела. Отступали и оба Йотауты, но отец тревожился за Людвикаса: только бы не угодил в лапы полицейских. Молодой, горячий, много ли надо? Вдруг он увидел человечка из Даржининкая, Гельтиса, которого привез сюда на телеге. Где он был до сих пор? Теперь он с камнем в руке метался то туда, то сюда, словно желая всех удержать.
— Кровопийцы! Пиявки!— все время выкрикивал Гельтис.— Вы, хозяева, убегаете, вам все равно... А я?.. Векселя у Густаса... Пустят все с молотка... Так и так погибать... Так что ж, удирать, мужики?! Неужто дадим им...
Гельтис вырвался вперед, где двое полицейских дубасили парня, прикрывшего руками голову.
— Кровопийцы!— Гельтис. замахнулся камнем, швырнул.
Грянул пистолетный выстрел. Гельтис зашатался, схватился руками за грудь.
— Стреляют! Насмерть застрелили, Иисусе!
Люди удирали по полю, схватив в руки деревянные
башмаки; приподняв подолы, уносились с визгом бабы.
Снова прогремел выстрел.
— Где Людвикас?— запыхавшись, с тревогой спросил Казимерас Йотаута, ковыляя по берегу речки.— Что теперь будет-то? Вот так, прямо в человека?
Каролис ничего не мог ему ответить, только поторапливал:
— Давай быстрее, отец.
— Только бы все обошлось. Этот Гельтис из Даржининкая... Может, помирает человек, а мы его бросили... Семеро ребят. И все погодки, слыхал я...
— Давай руку, отец. Побыстрее.
Среди желтеющих березок, напуганные выстрелами, стригли ушами лошади.
Холмик на могиле Гельтиса из Даржининкая осел и зарос травой.
Банислаускас из Лепалотаса, не пожалев своей горницы, открыл молочный пункт...
Во двор Людвикас вошел не один...
Мужчины, только что поднявшись из-за стола, в тени избы ковыряли в зубах, поглядывая в мрачнеющее небо. С пустым ведром в руках выбежала и мать.
— Моя Эгле, мама.
Ведро звякнуло о землю.
— Отец, это Эгле.
Жалобно скрипнула деревяшка.
— Каролис...
Каролис подошел к стройной, белокурой и растерянной девчонке, первый подал руку, улыбнулся.
— Ты писал, но чтоб была такая... не подумал.
Эгле еще гуще покраснела, затуманились ее голубые
глубокие глаза.
Мать нечаянно задела ногой ведро, и оно опять звякнуло.
— Уже поженились?— спросила властно, уставившись на девчонку, чтобы придраться к чему-то: ну и выбрал же! И невольно признала: будто кукла в окне ма
газина. Как глянет из-под длинных ресниц (таких длинных черных ресниц мать в жизни не видала) — ну точно святая дева Мария с алтаря Пренайского костела... Господи прости, вот сравнила-то...
Людвикас мягко улыбнулся:
— Нет, нет, мама. Я хотел только показать. Вдруг не понравится.
— А-а,— пропела мать, отошла немножко, вытерла руки о передник.— В дом пожалуйте.
— Заходите,— спохватился и отец.
В избе все уселись вокруг стола, но не успели словом- другим переброситься, как мать напомнила:
— Не воскресенье, мужчины. Гости не на один день приехали, успеете наговориться.
— Мы ненадолго, мама,— ответил Людвикас.— Очень ненадолго.
Мать посмотрела на сына, которого так давно не видела. «Куда это ты разбежался, ведь не горит»,— словно выговорила ему.
— Ничего,— сказала вслух и посмотрела на Казимераса и Каролиса.— Сколько там клевера-то, а если вдруг дождь...
— И мы с Эгле поможем.
— Сидите, сперва покушать надо.
Мать вроде бы малость оттаяла, но все равно в каждом ее слове и взгляде сквозило недоверие к Эгле, этой незваной гостье, какой-то городской девке, которая метила в снохи, вскружила Людвикасу голову и намерена (без сомнения!) разрушить его жизнь. Пока еще не поздно... да, пока не поздно, она потолкует с ними.
Отец с Каролисом ушли запрягать лошадей и не слышали, о чем разговаривали в избе. Только Саулюс, прибежав на клеверище, сказал:
— А тетя плачет.
— Какая тетя?— не понял Каролис.
— Людвикаса,— уточнил Саулюс и добавил: — Она некрасивая, когда плачет.
Но после полудня, когда мужчины вернулись с поля, Эгле казалась такой же, как утром,— хрупкой и веселой. Говорила мало, больше улыбалась, ловила каждое движение Людвикаса, каждое его слово.
Прошлое мужчины не трогали. У отца, конечно, по сей день ноет сердце, что так вышло в тот год — власти запретили Людвикасу учить детей. Потратился
ведь, пока сына в гимназию пускал, а теперь не может порадоваться и успокоиться. Он не осуждал Людвикаса, не сердился на него — не его вина, не из-за пьнства или разврата эта беда.
— Что в Каунасе слыхать?— наконец спросил отец, долго приглядывавшийся к жене, Эгле и Людвикасу и так и не понявший, из-за чего они поцапались.
— Да разное. И то и се,— туманно ответил Людвикас.
— А ты-то как?
— С грехом пополам. Работаю, перебиваюсь. Жить можно.
— Мог бы почаще приезжать, не на краю света живем.
— Было бы время...
— Мы тоже иногда на базар приезжаем, зашли бы, но куда — не знаем. Каунас не Лепалотас, не спросишь. Адрес бы оставил.
— Так уж получилось, что жил где придется. Я сообщу адрес, отец, теперь уж скоро.
Разговор не вязался. Словно чужие, впервые встретившись и усевшись на краю канавы, искали слова, поглядывали в стороны.
За окном шуршал дождь, послеобеденная дремота сгибала плечи, клонила головы.
Не молчи, Людвис, мысленно просил Каролис. Ведь не помолчать ты приехал, твоими рассказами всегда полнилась изба. Живи я в таком огромном городе, где ты живешь, о-го-го!— сколько историй бы порассказал. Но мне и не нужны шутки да прибаутки. Отец ждал тебя. Тебе-то что, а я каждый день вижу: ждет, поглядывает на дорогу, вечером пойдет закрывать ворота и долго стоит, облокотившись на забор. О тебе думает. И мать. Для кого она каждую субботу срывает в палисаднике пионы или резеду и ставит в кувшин в горнице? Тебя ждет, Людвикас. Ты же был в горнице и видел: стоят на столе цветы, для тебя они. А может, ты замолчал потому, что мать не то слово сказала? Тебе и девушке, что ты привел. Красивая она, тебе правда повезло, но для матери чужая. Достаточно было мне обмолвиться, что пора бы жениться — ты не думай, что у меня нет на примете, может, не хуже твоей Эгле,— что мать запела? Успеешь! Мол, твоему отцу тридцать три было, когда женился. У тебя, конечно, дело другое, Людвис. Эгле
у матери уполовник отбирать не станет. В городе все по-другому, и если что, Людвис... Мне страшно хотелось бы с тобой посоветоваться, только не знаю, осмелюсь ли сказать. Иногда мне так хочется бросить хозяйство и податься в город! И если мать не позволит жениться, правда, Людвис... Ведь примешь к себе пожить, подыщешь какую-нибудь работенку, ты там все знаешь, со всеми знаком.
— Людвис, простому рабочему, наверно, не сладко в городе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Дать сволочь! Чтоб копыта откинули!
— Бьют! Кровопийцы, пиявки, живоглоты!
Толпа рассеивалась, редела. Отступали и оба Йотауты, но отец тревожился за Людвикаса: только бы не угодил в лапы полицейских. Молодой, горячий, много ли надо? Вдруг он увидел человечка из Даржининкая, Гельтиса, которого привез сюда на телеге. Где он был до сих пор? Теперь он с камнем в руке метался то туда, то сюда, словно желая всех удержать.
— Кровопийцы! Пиявки!— все время выкрикивал Гельтис.— Вы, хозяева, убегаете, вам все равно... А я?.. Векселя у Густаса... Пустят все с молотка... Так и так погибать... Так что ж, удирать, мужики?! Неужто дадим им...
Гельтис вырвался вперед, где двое полицейских дубасили парня, прикрывшего руками голову.
— Кровопийцы!— Гельтис. замахнулся камнем, швырнул.
Грянул пистолетный выстрел. Гельтис зашатался, схватился руками за грудь.
— Стреляют! Насмерть застрелили, Иисусе!
Люди удирали по полю, схватив в руки деревянные
башмаки; приподняв подолы, уносились с визгом бабы.
Снова прогремел выстрел.
— Где Людвикас?— запыхавшись, с тревогой спросил Казимерас Йотаута, ковыляя по берегу речки.— Что теперь будет-то? Вот так, прямо в человека?
Каролис ничего не мог ему ответить, только поторапливал:
— Давай быстрее, отец.
— Только бы все обошлось. Этот Гельтис из Даржининкая... Может, помирает человек, а мы его бросили... Семеро ребят. И все погодки, слыхал я...
— Давай руку, отец. Побыстрее.
Среди желтеющих березок, напуганные выстрелами, стригли ушами лошади.
Холмик на могиле Гельтиса из Даржининкая осел и зарос травой.
Банислаускас из Лепалотаса, не пожалев своей горницы, открыл молочный пункт...
Во двор Людвикас вошел не один...
Мужчины, только что поднявшись из-за стола, в тени избы ковыряли в зубах, поглядывая в мрачнеющее небо. С пустым ведром в руках выбежала и мать.
— Моя Эгле, мама.
Ведро звякнуло о землю.
— Отец, это Эгле.
Жалобно скрипнула деревяшка.
— Каролис...
Каролис подошел к стройной, белокурой и растерянной девчонке, первый подал руку, улыбнулся.
— Ты писал, но чтоб была такая... не подумал.
Эгле еще гуще покраснела, затуманились ее голубые
глубокие глаза.
Мать нечаянно задела ногой ведро, и оно опять звякнуло.
— Уже поженились?— спросила властно, уставившись на девчонку, чтобы придраться к чему-то: ну и выбрал же! И невольно признала: будто кукла в окне ма
газина. Как глянет из-под длинных ресниц (таких длинных черных ресниц мать в жизни не видала) — ну точно святая дева Мария с алтаря Пренайского костела... Господи прости, вот сравнила-то...
Людвикас мягко улыбнулся:
— Нет, нет, мама. Я хотел только показать. Вдруг не понравится.
— А-а,— пропела мать, отошла немножко, вытерла руки о передник.— В дом пожалуйте.
— Заходите,— спохватился и отец.
В избе все уселись вокруг стола, но не успели словом- другим переброситься, как мать напомнила:
— Не воскресенье, мужчины. Гости не на один день приехали, успеете наговориться.
— Мы ненадолго, мама,— ответил Людвикас.— Очень ненадолго.
Мать посмотрела на сына, которого так давно не видела. «Куда это ты разбежался, ведь не горит»,— словно выговорила ему.
— Ничего,— сказала вслух и посмотрела на Казимераса и Каролиса.— Сколько там клевера-то, а если вдруг дождь...
— И мы с Эгле поможем.
— Сидите, сперва покушать надо.
Мать вроде бы малость оттаяла, но все равно в каждом ее слове и взгляде сквозило недоверие к Эгле, этой незваной гостье, какой-то городской девке, которая метила в снохи, вскружила Людвикасу голову и намерена (без сомнения!) разрушить его жизнь. Пока еще не поздно... да, пока не поздно, она потолкует с ними.
Отец с Каролисом ушли запрягать лошадей и не слышали, о чем разговаривали в избе. Только Саулюс, прибежав на клеверище, сказал:
— А тетя плачет.
— Какая тетя?— не понял Каролис.
— Людвикаса,— уточнил Саулюс и добавил: — Она некрасивая, когда плачет.
Но после полудня, когда мужчины вернулись с поля, Эгле казалась такой же, как утром,— хрупкой и веселой. Говорила мало, больше улыбалась, ловила каждое движение Людвикаса, каждое его слово.
Прошлое мужчины не трогали. У отца, конечно, по сей день ноет сердце, что так вышло в тот год — власти запретили Людвикасу учить детей. Потратился
ведь, пока сына в гимназию пускал, а теперь не может порадоваться и успокоиться. Он не осуждал Людвикаса, не сердился на него — не его вина, не из-за пьнства или разврата эта беда.
— Что в Каунасе слыхать?— наконец спросил отец, долго приглядывавшийся к жене, Эгле и Людвикасу и так и не понявший, из-за чего они поцапались.
— Да разное. И то и се,— туманно ответил Людвикас.
— А ты-то как?
— С грехом пополам. Работаю, перебиваюсь. Жить можно.
— Мог бы почаще приезжать, не на краю света живем.
— Было бы время...
— Мы тоже иногда на базар приезжаем, зашли бы, но куда — не знаем. Каунас не Лепалотас, не спросишь. Адрес бы оставил.
— Так уж получилось, что жил где придется. Я сообщу адрес, отец, теперь уж скоро.
Разговор не вязался. Словно чужие, впервые встретившись и усевшись на краю канавы, искали слова, поглядывали в стороны.
За окном шуршал дождь, послеобеденная дремота сгибала плечи, клонила головы.
Не молчи, Людвис, мысленно просил Каролис. Ведь не помолчать ты приехал, твоими рассказами всегда полнилась изба. Живи я в таком огромном городе, где ты живешь, о-го-го!— сколько историй бы порассказал. Но мне и не нужны шутки да прибаутки. Отец ждал тебя. Тебе-то что, а я каждый день вижу: ждет, поглядывает на дорогу, вечером пойдет закрывать ворота и долго стоит, облокотившись на забор. О тебе думает. И мать. Для кого она каждую субботу срывает в палисаднике пионы или резеду и ставит в кувшин в горнице? Тебя ждет, Людвикас. Ты же был в горнице и видел: стоят на столе цветы, для тебя они. А может, ты замолчал потому, что мать не то слово сказала? Тебе и девушке, что ты привел. Красивая она, тебе правда повезло, но для матери чужая. Достаточно было мне обмолвиться, что пора бы жениться — ты не думай, что у меня нет на примете, может, не хуже твоей Эгле,— что мать запела? Успеешь! Мол, твоему отцу тридцать три было, когда женился. У тебя, конечно, дело другое, Людвис. Эгле
у матери уполовник отбирать не станет. В городе все по-другому, и если что, Людвис... Мне страшно хотелось бы с тобой посоветоваться, только не знаю, осмелюсь ли сказать. Иногда мне так хочется бросить хозяйство и податься в город! И если мать не позволит жениться, правда, Людвис... Ведь примешь к себе пожить, подыщешь какую-нибудь работенку, ты там все знаешь, со всеми знаком.
— Людвис, простому рабочему, наверно, не сладко в городе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123