— Почему ты так ехидно, сын?..
— Ты ведь мечтала о сыне-знаменитости.
— Все вы мои дети. И я всем вам — мать.
Серое небо придавило верхушки лип у забора, и Саулюс волочит ноги по лужайке двора, хочет бежать, но ползет, как избитый пес, боясь споткнуться; раскачивается земля, колышется, будто узенькая кладка через реку. Тяжелы неторопливые слова матери, ее старческое спокойствие и мудрость, за которыми что-то скрывается.
«Хочу что-то вспомнить и никак не могу» — такими странными словами встретила его мать в тот день, когда он впервые привез Дагну на родной хутор. Приехал на какие-то полдня, и, хотя Дагна просила остаться — так ей все здесь понравилось, Саулюс был непреклонен. «Никак не вспомню»,— снова сказала мать, пристально вглядываясь в сноху, и эти слова прозвучали зловеще. Саулюс не был суеверен, материнские слова пропустил мимо ушей. Хотел только показать свою жену — через два года после свадьбы: вот она, полюбуйтесь, не думайте, что я такой неудачник, каким меня считали, когда вытурили из дому. Полюбуйтесь и оставайтесь в своей деревне...
Говорят, перебесившийся мужчина, даже самый отъявленный бабник, когда женится, с первого же дня меняет свой образ жизни. Саулюс не любил крайностей. Не собирал коллекции девиц, не кичился перед приятелями своими победами, не хвастал, что встречался с дочкой министра или восходящей кинозвездой. Не давал он себе обетов и женившись на Дагне, хотя и был счастлив, даже как бы опьянел от этого счастья и расхаживал задрав нос, носил свою удачливость как орден и всем демонстрировал. По-прежнему не чурался друзей, тем паче что и сама Дагна в компании чувствовала себя непринужденно, всем с ней было легко, с каждым она находила общий язык. Не один говорил со смехом: «Завидую тебе, Саулюс. Поберегись».
А Саулюс острил в ответ: «Кого бог талантом обидел, того красивой женщиной вознаградил». За бокалом вина трепотни хватает. Хватало и приглашений: в один субботний вечер у Вацловаса Йонелюнаса — по случаю открытия персональной выставки, в другой у Альбертаса Бакиса — за бочонком деревенского пива, в третий пригласил Аугустас Ругянис — не в квартиру, а в мастерскую, «обмывать» макет памятника Мартинасу Мажвидасу, только что принятый комиссией. Вот так шли годы. Работа в Художественном училище, где Саулюс преподавал, долгие часы в мастерской на укромной улочке Старого города, вечера с Дагной. Вроде праздничной карусели: мелькают летящие мимо красочные огни, радостно гомонит толпа, сладко кружится голова, ты крепко держишься за перила, и лишь изредка мелькает мысль: не слишком ли долго?.. Не пора ли остановиться и сойти? Но тебя несет, тебя мчит, и ты не в силах устоять перед этим удовольствием, хотя чувствуешь, что не все настоящее, что на лицах — карнавальные маски, гирлянды — бумажные, а улыбки — как на манекенах.
— С тобой что-то неладно, Саулюс,— заметила Дагна.
— В училище устаю. Точнее — от этой ежедневной пляски с завязанными глазами.
— Будь я твоей ученицей... Я ведь в Германии брала уроки живописи. Целый год.
— Вовремя догадалась бросить... Так мать хотела?..
— Я сама... Мама сердилась...
— Сейчас из каждого сопляка родители хотят сделать гения. И когда я предложил одной девчонке бросить живопись, на другой день меня вызвал директор и тихо спросил: «Вы знаете, чью дочку вы оскорбили?» Ставишь ученику плохую отметку или делаешь замечание — не забудь заглянуть в конец журнала, кто его родители. Наверное, потому там и перечислены место работы и должность каждого родителя.
Дагна мягкой душистой ладонью провела по шероховатой щеке Саулюса.
— Не лучше ли бросить это училище?
— А дальше что?
— Творчество.
— Ущипни себя за ногу и проснись.
— Я на полном серьезе.
Саулюс обнял жену за плечи, сквозь легкий цветастый халат дохнуло будоражащим теплом.
— Моя мечтательница.
— Я в институте неплохо зарабатываю.
— Хочешь меня содержать?
— Да нет. Устроишь выставку своей графики, выпустят альбом твоих работ...
— О, как чудесно! Как на этих твоих слащавых немецких открытках.
Как-то Дагна сказала, что он не до конца откровенен с нею.
Саулюса, казалось, пронзил электрический ток.
— Чего же ты хочешь? К чужим бабам не хожу, не пью... Чего тебе еще надо?
Грубоватые слова не обидели Дагну, или она сумела не показать этого.
— Искренность нужна.
— Если бы мог принести из магазина...
— Не паясничай, Саулюс. Я же вижу, что тебе тяжело.
— Думаешь, от болтовни полегчает?
Весь долгий вечер между ними лежала холодная тень. И лишь в постели, при свете ночника, Саулюс заговорил:
— Мелко и низко, подло...
Пальцы Дагны коснулись его плеча.
— Когда берусь за работу, заранее знаю: так надо, так должно быть. Этому понравится, этому — нет, а тот останется равнодушным. Мне тошно от этого знания.
Теплые пальцы ласково гладили плечо, скользили к локтю, опять взбирались вверх, и эти прикосновения возбуждали. Любовь и верность Дагны заставляли его говорить, выливая давно уже скопившуюся тревогу.
— Линия — это мое слово, которым я говорю со зрителем. Единственное мое средство общения. Только линией я могу выразить себя, свое видение и понимание. И 'все-таки мои офорты — жалкая окрошка мыслей. Что-то не так. Не так, Дагна.
Пальцы Дагны крепко сжали руку Саулюса и, словно испугавшись чего-то, отпрянули.
— Когда-то я радовался каждой своей вещичке, попавшей на выставку, каждой иллюстрации, напечатанной в журнале,— сердце таяло, как у школьника, увидевшего свою фамилию в рубрике «хотят переписы
ваться». Неужто настал час — и я к этому привык, меня это перестало волновать?.. По правде говоря, меня это и теперь волнует, но в другом смысле, раздражает, сердит до тошноты. Понимаешь, меня мутит от мысли, что ко мне снисходили, меня жалели. Сколько раз при отборе моих работ для выставок я слышал слова: «Ничего... Можно... Оставим... Художник молодой, чего от него требовать...» И т. д. и т. п.. Тогда меня это не унижало, а теперь я начинаю дрожать, когда близится новая выставка.
— Для каждого художника его творчество — открытая рана...
— Но почему каждый вправе лезть в эту рану грязными руками?
— Неужели ты хочешь, чтобы все думали одинаково и все встречали тебя с распростертыми объятиями?
— Ты не поняла меня, Дагна. Не сердись.
Саулюс сплел руки над головой, как бы отрешившись от Дагны. Он уже сожалел, что столько наговорил и разоткровенничался. Если послушать со стороны, и впрямь все может показаться глупым и банальным. А ведь это обыкновенная усталость, нервное истощение, ничего больше. И утешал себя: так было, так есть, так будет. Так и должно быть, ведь в противном случае — тихая заводь, вонючая лужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123