.. И маменьки нету, прошлой осенью...
— Дети, отец вернулся! — крикнула она возле избы.
Но дети убежали куда-то, и Матильда тут же забыла
о них, стала рассказывать папаше Габрелюсу, как увидела Казимераса, как не узнала сразу...
— Но ты же ни слова еще не сказал, Казимерас,— спохватилась Матильда, со страхом посмотрев на мужа.
— Война,— горько протянул Габрелюс, со слезами на глазах глядя на сына.— Война...
— Казимерас, скажи что-нибудь... Сними этот мешок-то.
Казимерас опустил наземь грязный, почти пустой мешок, бережно поставил рядом.
— Дай-ка мне, поставлю где-нибудь.
— Это моя... Я принес...— Голос жутковато сипел;
тот самый голос, которого она не слышала три с половиной года.
— Война,— повторял Габрелюс,— война...
Казимерас огляделся, уселся на камень и будто
омертвевшими пальцами пытался развязать мешок.
—- В избу пойдем,— позвала Матильда.— Папаша, зови Казимераса в избу.
— Я вот принес...— прохрипел Казимерас, наконец- то одолев тесемки и погрузив руку до плеча в мешок.— Вот.
Рядом с деревянной ногой он поставил солдатский башмак — старый, стоптанный, с драным верхом.
— Зачем он тебе, Казимерас? Такой только под забор кинуть,— пошутила было Матильда, но тут же замолкла, потому что Казимерас гневно покосился на нее.
— Это моя нога.
Ясно светило солнце, в ветках тополя насвистывали скворцы. Синяя муха села на башмак.
— Это башмак,— не согласилась Матильда.
— Это моя нога,— твердо сказал Казимерас и смахнул муху, но она оказалась настырной, опять уселась; прилетели еще две, стали ползать по башмаку.
— Война,— папаша Габрелюс знал только это слово.
Казимерас отяжелевшей рукой изредка отгонял мух,
чтобы те оставили в покое его ногу, уставшую от дороги через всю Европу.
— Хотели забрать ее, жулики. Думают, рядовой солдат, так дурак. Отдай, говорю, высокоблагородие, мою ногу. Отдал. Вот я и принес...
В воротах торчали откуда-то прибежавшие дети — замурзанные, босые. Маленький Людвикас, задрав подол рубашонки, что-то жевал недавно прорезавшимися зубками, а Каролис, ростом уже с плетень, прижимал к груди горсть камешков. Оба, выпучив глаза, смотрели на незнакомого дядю. Но ни мать, ни дед не замечали детей.
— Может, в избу зайдем,— опять напомнила Матильда, не в силах оторвать глаз от башмака, вокруг которого назойливо летали мухи, садясь на засохшие черные пятна.
Первым наконец пришел в себя папаша Габрелюс, подтянулся, поднял голову.
— Главное, что ты пришел, сын. Мы-то не знали, что и думать,— ни весточки. И вот ты дома, на своей земле.
— Не тот я...— пожаловался Казимерас.
— Сам знаешь, какая вода у нас в колодце и хлеб какой... Очухаешься, сын, будешь на земле работать. Время теперь другое, все переменилось... Опять Литва... Может, ты и не слышал? Я сегодня уже не боюсь сказать, что в молодости воевал за землю и волю, что рубился с царскими казаками. Сегодня все по-другому, сын, и твоим детям никто не запретит учить литовскую грамоту.
Говорил папаша Габрелюс не спеша, каждое слово произносил с достоинством, как бы приподнимал на ладони и пускал в полет. Верил в то, о чем говорил, потому что знал о том не понаслышке, а и сам все давно обмозговал.
Трудно было понять, слышит ли Казимерас его слова. За эти годы он отвык от покоя, ласки и негромкой речи. Тысячу раз уже похоронил надежду вернуться домой. Даже теперь, хотя родная деревня рядом, хотя он сидит на камне, который когда-то собственными руками прикатил с поля, он все еще в дороге, все идет, переступает усталыми ногами.
— Дети, отец вернулся! — удушливую тишину, полную гудения пчел и жужжания мух, разрезал голос Матильды.— Казимерас, вот твои дети!
Казимерас приподнял руку, словно желая смахнуть мух со своего башмака, но пошатнулся и во весь рост рухнул на землю, прямо на цветущие одуванчики.
— Иисусе... Мария...— у Матильды не было сил для крика.
Его разбудил и вывел из темного небытия запах. Казимерас не мог понять, чем пахло, но этим запахом полнилась изба. У него затрепетали ноздри, приоткрылись спекшиеся губы, и он пил этот густой воздух, втягивал всеми легкими, взахлеб. Пахло не почерневшим потолком и потрескавшимися балками, не стенами с осыпавшейся штукатуркой, не картошкой, ссыпанной под кровать, не подметенным полом возле очага — это жарко растопленная печь пахнет ольховыми дровами и глиной. Хотя вряд ли... Он боится открыть глаза, чтобы не пропал этот пронзивший его всего, вездесущий запах. Господи! Это же хлеб! В его избе пекут хлеб. Единственно из-за этого хлебного духа стоило вернуться, даже если бы ты застал дом пустым. Дом... пустым? Разве не руки
твоей жены пекут хлеб? Так вкусен может быть лишь запах хлеба, испеченного руками твоей жены.
— Матильда...
В открытую дверь, залитую весенним солнцем, она вошла со двора с полотенцем через плечо. Увидела живые глаза своего мужа, опустилась рядом на краешек кровати, прикрыла лицо концом полотенца и мелко задрожала. Казимерас не знал, почему она вдруг заплакала.
— Хлеб,— негромко сказал он.
— Ждала, припрятала горсточку ржи, все надеялась. Вчера смолола.— Замолчала, не добавила, что подмешала и корней пырея и лебеды.— Такой год, и если получится невкусный...
— Наш хлеб, Матильда.
Воскресным утром, ясным будто слеза, Казимерас сказал, что ему уже хорошо, при помощи Матильды умылся водой из кадки, надел чистую сорочку.
— Может, в костел поедем, Казимерас? — спросила Матильда.— Исповедуешься, с богом помиришься.
Казимерас проводил расческой по поредевшим волосам, проверяя, нет ли живности. Побритое лицо малость посвежело, появился даже румянец.
— Папаша телегу запряжет. И детей возьмем. Господи, как давно мы с тобой в костел не ездили.
Казимерас встал, оперся на палку и, стоя посреди избы, огляделся.
— Где моя нога?
Оторопь взяла Матильду, под ложечкой разверзлась пустота.
— Где моя нога, Матильда?
Она принесла мешок из сеней и с дрожью подала. Казимерас взвесил его в руке и вышел в дверь.
В ольшанике кукушка считала горести, на коньке гумна стучал клювом аист — было погожее утро конца мая, первое такое теплое и ясное в ту весну. Но Казимерас не остановился, не окинул взглядом зеленых полей. Поскрипывала деревяшка, привязанная ремешком к бедру, жутковато покачивалась культя голени. Мешок он не стал закидывать за спину, нес в руке. Но вдруг понял, что забыл что-то, вернулся во двор, взял из-под забора лопату и зашагал опять.
Матильда ни живая ни мертвая последовала за ним, хотела закричать, чтобы вернулся, но знала: этому не
бывать; поэтому лишь смотрела издалека, не спуская взгляда с освещенной солнцем спины мужа, с жалобно ковыляющего хозяина этих полей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Дети, отец вернулся! — крикнула она возле избы.
Но дети убежали куда-то, и Матильда тут же забыла
о них, стала рассказывать папаше Габрелюсу, как увидела Казимераса, как не узнала сразу...
— Но ты же ни слова еще не сказал, Казимерас,— спохватилась Матильда, со страхом посмотрев на мужа.
— Война,— горько протянул Габрелюс, со слезами на глазах глядя на сына.— Война...
— Казимерас, скажи что-нибудь... Сними этот мешок-то.
Казимерас опустил наземь грязный, почти пустой мешок, бережно поставил рядом.
— Дай-ка мне, поставлю где-нибудь.
— Это моя... Я принес...— Голос жутковато сипел;
тот самый голос, которого она не слышала три с половиной года.
— Война,— повторял Габрелюс,— война...
Казимерас огляделся, уселся на камень и будто
омертвевшими пальцами пытался развязать мешок.
—- В избу пойдем,— позвала Матильда.— Папаша, зови Казимераса в избу.
— Я вот принес...— прохрипел Казимерас, наконец- то одолев тесемки и погрузив руку до плеча в мешок.— Вот.
Рядом с деревянной ногой он поставил солдатский башмак — старый, стоптанный, с драным верхом.
— Зачем он тебе, Казимерас? Такой только под забор кинуть,— пошутила было Матильда, но тут же замолкла, потому что Казимерас гневно покосился на нее.
— Это моя нога.
Ясно светило солнце, в ветках тополя насвистывали скворцы. Синяя муха села на башмак.
— Это башмак,— не согласилась Матильда.
— Это моя нога,— твердо сказал Казимерас и смахнул муху, но она оказалась настырной, опять уселась; прилетели еще две, стали ползать по башмаку.
— Война,— папаша Габрелюс знал только это слово.
Казимерас отяжелевшей рукой изредка отгонял мух,
чтобы те оставили в покое его ногу, уставшую от дороги через всю Европу.
— Хотели забрать ее, жулики. Думают, рядовой солдат, так дурак. Отдай, говорю, высокоблагородие, мою ногу. Отдал. Вот я и принес...
В воротах торчали откуда-то прибежавшие дети — замурзанные, босые. Маленький Людвикас, задрав подол рубашонки, что-то жевал недавно прорезавшимися зубками, а Каролис, ростом уже с плетень, прижимал к груди горсть камешков. Оба, выпучив глаза, смотрели на незнакомого дядю. Но ни мать, ни дед не замечали детей.
— Может, в избу зайдем,— опять напомнила Матильда, не в силах оторвать глаз от башмака, вокруг которого назойливо летали мухи, садясь на засохшие черные пятна.
Первым наконец пришел в себя папаша Габрелюс, подтянулся, поднял голову.
— Главное, что ты пришел, сын. Мы-то не знали, что и думать,— ни весточки. И вот ты дома, на своей земле.
— Не тот я...— пожаловался Казимерас.
— Сам знаешь, какая вода у нас в колодце и хлеб какой... Очухаешься, сын, будешь на земле работать. Время теперь другое, все переменилось... Опять Литва... Может, ты и не слышал? Я сегодня уже не боюсь сказать, что в молодости воевал за землю и волю, что рубился с царскими казаками. Сегодня все по-другому, сын, и твоим детям никто не запретит учить литовскую грамоту.
Говорил папаша Габрелюс не спеша, каждое слово произносил с достоинством, как бы приподнимал на ладони и пускал в полет. Верил в то, о чем говорил, потому что знал о том не понаслышке, а и сам все давно обмозговал.
Трудно было понять, слышит ли Казимерас его слова. За эти годы он отвык от покоя, ласки и негромкой речи. Тысячу раз уже похоронил надежду вернуться домой. Даже теперь, хотя родная деревня рядом, хотя он сидит на камне, который когда-то собственными руками прикатил с поля, он все еще в дороге, все идет, переступает усталыми ногами.
— Дети, отец вернулся! — удушливую тишину, полную гудения пчел и жужжания мух, разрезал голос Матильды.— Казимерас, вот твои дети!
Казимерас приподнял руку, словно желая смахнуть мух со своего башмака, но пошатнулся и во весь рост рухнул на землю, прямо на цветущие одуванчики.
— Иисусе... Мария...— у Матильды не было сил для крика.
Его разбудил и вывел из темного небытия запах. Казимерас не мог понять, чем пахло, но этим запахом полнилась изба. У него затрепетали ноздри, приоткрылись спекшиеся губы, и он пил этот густой воздух, втягивал всеми легкими, взахлеб. Пахло не почерневшим потолком и потрескавшимися балками, не стенами с осыпавшейся штукатуркой, не картошкой, ссыпанной под кровать, не подметенным полом возле очага — это жарко растопленная печь пахнет ольховыми дровами и глиной. Хотя вряд ли... Он боится открыть глаза, чтобы не пропал этот пронзивший его всего, вездесущий запах. Господи! Это же хлеб! В его избе пекут хлеб. Единственно из-за этого хлебного духа стоило вернуться, даже если бы ты застал дом пустым. Дом... пустым? Разве не руки
твоей жены пекут хлеб? Так вкусен может быть лишь запах хлеба, испеченного руками твоей жены.
— Матильда...
В открытую дверь, залитую весенним солнцем, она вошла со двора с полотенцем через плечо. Увидела живые глаза своего мужа, опустилась рядом на краешек кровати, прикрыла лицо концом полотенца и мелко задрожала. Казимерас не знал, почему она вдруг заплакала.
— Хлеб,— негромко сказал он.
— Ждала, припрятала горсточку ржи, все надеялась. Вчера смолола.— Замолчала, не добавила, что подмешала и корней пырея и лебеды.— Такой год, и если получится невкусный...
— Наш хлеб, Матильда.
Воскресным утром, ясным будто слеза, Казимерас сказал, что ему уже хорошо, при помощи Матильды умылся водой из кадки, надел чистую сорочку.
— Может, в костел поедем, Казимерас? — спросила Матильда.— Исповедуешься, с богом помиришься.
Казимерас проводил расческой по поредевшим волосам, проверяя, нет ли живности. Побритое лицо малость посвежело, появился даже румянец.
— Папаша телегу запряжет. И детей возьмем. Господи, как давно мы с тобой в костел не ездили.
Казимерас встал, оперся на палку и, стоя посреди избы, огляделся.
— Где моя нога?
Оторопь взяла Матильду, под ложечкой разверзлась пустота.
— Где моя нога, Матильда?
Она принесла мешок из сеней и с дрожью подала. Казимерас взвесил его в руке и вышел в дверь.
В ольшанике кукушка считала горести, на коньке гумна стучал клювом аист — было погожее утро конца мая, первое такое теплое и ясное в ту весну. Но Казимерас не остановился, не окинул взглядом зеленых полей. Поскрипывала деревяшка, привязанная ремешком к бедру, жутковато покачивалась культя голени. Мешок он не стал закидывать за спину, нес в руке. Но вдруг понял, что забыл что-то, вернулся во двор, взял из-под забора лопату и зашагал опять.
Матильда ни живая ни мертвая последовала за ним, хотела закричать, чтобы вернулся, но знала: этому не
бывать; поэтому лишь смотрела издалека, не спуская взгляда с освещенной солнцем спины мужа, с жалобно ковыляющего хозяина этих полей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123