Сидя рядом с Аделе, под громыханье колес по булыжнику городка, думал: «Я ведь правда пальцем не тронул Балнаносене... вечный ей упокой... Нет, я же не... Так господь определил... Я и ксендзу на исповеди сказал. А он обругал еще: раз не ты, то зачем рассказываешь! И откуда это беспокойство берется, сам не знаю, но... пальцем ведь не тронул... и пускай Густас не думает...»
Улетела вдаль захолустная жемайтийская деревушка над речкой Вардува, все глубже погружались в небытие родители и братья, прекрасные мечты паутиной повисли на колючем жнивье осени. Он любил Аделе и сам был любим — разве этого мало?
Так пробежал год, другой, и прелат Швилпа в метрической книге костела вписал: «Йотаута Миколас, родившийся восемнадцатого июня тысяча восемьсот семьдесят первого года от Рождества Христова...» Это было
воскресенье, полдень, время обедни, и повивальная бабка, перекрестив младенца да перекрестившись сама, сказала:
— Ксендзом будет.
Габрелюс внес в избу тайком сделанную колыбель, повесил под балкой возле кровати роженицы.
— Сойдет? — лукаво улыбнулся.
Аккуратно сплетенная из лыка, разрисованная лесными птичками, с мельницей в одном конце и трещоткой в другом, колыбель казалась живой, поющей и летящей. Деревенские бабы приходили взглянуть не столько на младенца, сколько на дело рук Габрелюса, на чудо-колыбель.
Аделе была счастлива. А Габрелюс не забыл слов повитухи: ксендзом будет. Оглянуться не успел, как пробежали еще четыре года, и рука того же самого прелата вывела в церковных книгах новую запись: «Йотаута Казимерас...» Габрелюс решил по-хозяйски: этому землю пахать, а тому науки постигать; из меня ничего не вышло, то хоть старшего сына в люди пущу.
Габрелюс жил детьми. Едва старший подрос, осенью, еще до морозов, взял его от стада и увез в Пренай. «Учись, сынок, ксендзом будешь»,— сказала, провожая его, мать. Ребенок верил — будет ксендзом; он хотел быть ксендзом и разгуливать в длинной черной одежде, но заплакал, что приходится покидать дом. И совсем позорно заревел через год, пожаловался, что боится учителя, который сечет розгами, не дает слова сказать по-литовски. Лишь отцовский ремень заставил его тогда сесть на телегу. Но Габрелюс не только от сына слышал эту жалобу. Знал решение людей: не пускать детей в «школу»; пускай лучше сидят дома да учатся грамоте по молитвеннику, мать сама буквы покажет. Сосед Крувялис, с которым они сошлись поближе, однажды не вытерпел и посмеялся: «Никак хочешь из ребенка сделать?» — «Думаешь, не понимаю? — горько, ничуть не обидевшись, покачал головой Габрелюс.— А куда его еще пустишь? Кто учить-то будет?» Крувялис огляделся и прошептал: «К Бальчюна- сам учитель приблудился. Детей собирает, по-литовски их учить будет...» Габрелюс покачал головой: «Не то, сосед...» —• «Как знаешь. Я сказал, ты не слышал, Габрис...»
Субботним вечером пришел этот учитель. Он оказался человеком пожилым, осунувшимся; ноги до самых колен обмотаны белыми холщовыми онучами, кожаные, рваная сермяга с обвисшим капюшоном мешком топорщилась на спине. Потоптался у двери, смахнул с буйной бороды тающие снежинки. Заговорил о зиме, о заметенных сугробами дорогах, о волчьих следах возле хлевов и отелившейся прошлой ночью корове Бальчюнаса.
Габрелюс сидел у окна, слушал рассказы гостя, вставлял слово-другое, потом подумал, что пора кормить скотину, уже смеркается. Когда Аделе с ребенком вышла в дверь, гость придвинул я к нему поближе. Габрелюс поймал его внимательный взгляд, и руки сразу же повисли, будто подрубленные.
— Йотаута? Габрелюс? — тихонько спросил человек.
— Он самый...
— Не узнаешь? — Человек еще ближе придвинулся к свету, глаза живо блеснули, заросшее бородой лицо помолодело — двух десятилетий как не бывало.
— Йокубас? Йокубас Либанскис?!
Йотаута огляделся; эта фамилия вызвала страх, неуверенность: не ошибся ли он, может ли быть такое? Но и впрямь... Прохладные пальцы Йокубаса Либанскиса сжали руку Габрелюса.
— Две недели назад слышу — рядом сосед Йотаута. На другой день опять слышу — Габрелюс. В окно увидел... Он самый. Точно.
— Почему же ты медлил, Йокубас?
— Ах, Габрелюс. Я уж хотел бросить Лепалотас и податься в другие края. Но потом думаю: от человека убегать? Ведь мы одних корней.
— Не верится, что ты жив, Йокубас.
Либанскис покачал головой:
— Собаке и то не пожелал бы такой доли. Меня поймали, сунули в кутузку, а потом по этапу в Сибирь. Не спрашивай, Габрелюс, ох не спрашивай, сколько горя я там хлебнул. Слава богу, что через десять лет вырвался. Не мог без родного края. В Вильнюсе не застал родителей в живых и подался в люди. Я им нужен, знаю. У тебя иначе все сложилось, Габрелюс.
Йотаута не понял, искренне ли сказал так Йокубас или со скрытым укором.
— Не говори, и я всего хлебнул,— торопливо ответил он.
Оба замолчали, словно вдруг не хватило слов.
— Надеюсь, ты хоть не забыл, за что мы тогда боролись? — снова уставились на него глаза Йокубаса.— Люди землю получили, но всю ли? Поместья как были, так и остались. А люди разве свободны? Еще тяжелее цепи теперь на них. Задыхаемся мы, Габрелюс, задыхаемся.
— Раздразнили мы зверя, вот он и еще больше зубы оскалил, кусается.
— Со страху это. И не так страшен этот зверь. Помянешь мое слово — теперешний порядок сам себе могилу роет.
За дверью громыхнула чем-то Аделе, Йокубас шепнул:
— Останемся незнакомыми, Габрелюс. Так лучше для нас обоих. Еще сболтнет кто.
Снова отодвинувшись на конец лавки, Йокубас Ли- банскис рассказывал, что ни жены, ни детей у него нету, вот и бродит он так из деревни в деревню. А людям он нужен, нужен их детям. Показать литовскую букву, научить слово сложить да прочитать его, поводить руку с грифелем — разве это не нужно? Нужно, признал Габрелюс, очень даже нужно. Так вот, если маленькому человеку не скажешь, что здесь литовская земля и на ней исстари жили отцы и деды, от чужаков защищали эту землю своей кровью, откуда он все это узнает? И каким вырастет, не зная об этом? Куда повернет? С кем пойдет и куда дойдет? Чьи песни будет петь, какой край своей родиной назовет? Великий поэт хорошо сказал:
...Леса шумели, и песни пели Литовцы, не тужили. Деревья в бурю от ветра гнулись Там, где праотцы жили1.
Габрелюс соглашался с этими речами, плывущими спокойно, подобно далекому журчанию ручья; даже умилился, вспомнив свое детство, мечты юных дней, которым не суждено было сбыться. Потом Йокубас подозвал Казюкаса, погладил головенку — мал еще для науки, но пускай придет и послушает, авось букву-другую запомнит. Габрелюс сказал Аделе: набери-ка яиц. Человек посидел еще, поговорил о тяжелой жизни да всяких смутах и встал — вечер уже; может, книжонку когда-нибудь принесет, спасибо за тепло и за яйца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123