У меня будет о чем тебе рассказать.
— Сейчас скажи...
— Сейчас не могу.
— Сейчас...
— Когда вернешься, только тогда, Людвис.
Я чувствовал, тебе ужасно хочется о чем-то мне сказать, но ты сдерживаешься. Так и не сказала. Так надо, говорила ты и с печальной улыбкой повторила мои слова:
— Все будет хорошо.
Мы удалялись друг от друга медленно, все оборачиваясь, застывая на минуту и снова пятясь на шажок. Ты протянула ко мне руки (может, хотела поделиться этой
своей тайной, как знать), но я не выдержал боли расставания и побежал.
В конце года до меня дошло долго блуждавшее твое письмо, полное тоски и любви. Я обнял камень Арагонских гор и поцеловал».
Рассказ Людвикаса обрывается неожиданно, вместе с последней строчкой внизу тетрадного листка. Были ли еще странички, заполненные его рукой, о 1937 годе? Большой конверт пуст. Нет, нет. В самом уголке фотография. Людвикас и Эгле... Саулюс всматривается в девушку, и его пронзает дрожь. Какое знакомое лицо! Как точно он представил себе Эгле по описаниям Людвикаса. Да и ребенком ее видел, помнит то далекое лето... Нежный овал лица, прямой и открытый взгляд больших глаз, правильный нос... Но ведь Людвикас писал, что у него нет фотографии Эгле. Откуда эта? Как она здесь очутилась? На обороте надпись: «Маме — Людвикас. Июль 1937 года».
Мать поднимает голову. Она словно ждала Саулюса.
— Откуда эта фотография, мама?
— Она тебе никого не напоминает?
— Как никого? Это же Эгле. И Людвикас.
Взгляд матери скользит по лицу Саулюса, вздрагивают пальцы на подоле, правая рука поднимается и снова опускается на колени.
— Нашла я ее только после смерти Людвикаса. Думала, запропастилась куда-то. Ему так хотелось иметь карточку этой девушки. Завалилась за доску в сундуке. И если б не Каролис, может, по сей день я и не знала бы. Ты как следует ее рассмотрел?
Саулюс еще раз смотрит на фотографию и видит только Эгле — милое и родное лицо; пожимает плечами, возвращается в горницу, преследуемый мыслью: «Когда-то я уже рисовал это лицо... Рисовал? Но почему мне так показалось? А может, оно просто такое живое, что я непременно должен... Где же я оставил свою папку? На веранде... Пускай, потом...»
Берет голубой конверт. На дне картонной коробки листочек. Из которого конверта выпал? Небольшой листочек, вырванный из записной книжки. «19 апреля 1954 года. В Вильнюсе встретился с Саулюсом. Ах, брат
мой...» И все. «Ах, брат мой...» Выскользнувший из пальцев листок в клеточку летит на стол. Брат мой...
— Людвикас?! — Телефонная трубка едва не выскользнула из рук, закачался тесный, заставленный тремя письменными столами кабинет.
— Да, это я. Давно ты не слышал моего голоса.
Три года, а может, целых четыре? Несколько писем,
коротеньких, ничего не значащих. Лишь одна просьба: «Пиши мне, Саулюс...» Саулюс лишь под праздники посылал несколько обязательных фраз.
— Откуда звонишь, Людвикас?
— Приехал, хочу тебя видеть.
— Это хорошо, Людвикас.
Зажатая в руке телефонная трубка показалась тяжелой, словно каменная глыба.
— Или ты сейчас занят, Саулюс?
— Нет, нет... То есть немножко. Через полчаса...
— Буду ждать у Кафедрального собора.
Саулюс все еще держал в руке трубку, и в холодном редакционном кабинете громко гудели короткие сигналы. За соседним столом заерзал человечек, поплотнее закутался в пальто.
— Приятель? — спросил.
Саулюс положил трубку.
— Одноклассник.
— При деньгах? Может, проводить тебя? Погуляем!
— Не получается,— Саулюс сам не знал, как отвязаться от этого постоянного прицепа.— Если что, позвоню.
— Ты лучше мне это...— человечек потер кончики пальцев.
Саулюс нашарил мятый банкнот, швырнул на стол, но со стула встать не смог — сидел как привязанный, обеими руками сжимая столешницу.
Озябший Людвикас в сером дождевике стоял среди белых колонн портала Кафедрального собора. Саулюс заметил его издали — не узнал, просто решил, что это он,— хотел пройти мимо, хотел потянуть время, но Людвикас странно пожал плечами и зашагал навстречу. На улице наверняка бы не узнал, подумал Саулюс. Господи, какой он старик, дряхлый старикан... Почувствовал жалость, отвращение, даже полное равнодушие. Подал руку как чужому. Только бы не бросился обнимать! Но сантименты в их семье не были приняты, и Людвикас только чуть дольше подержал правую руку Саулюса, сжимая обеими озябшими ладонями, пристально глядя на него счастливыми глазами.
— Это хорошо, Саулюс,— пролепетали губы, щека судорожно дернулась.— Это хорошо, что мы встретились.
— Хорошо, Людвикас.
— Возмужал. Плечи какие. Спортом занимаешься?
— Когда есть время. Фехтовал, но бросил. Некогда.
— Конечно, всего не охватишь. А я вот...— развел руками, вздохнул.— Как видишь, вернулся.
Погода была осенняя, дул пронизывающий ветер, Людвикас ежился, ему и впрямь было холодно в тоненьком потертом плаще. В общежитии Саулюс пригласить его не мог — в комнате жили впятером, не только не поговоришь (он не представлял себе, о чем они будут говорить), но любопытные приятели пристанут с расспросами, пойдут кривотолки, опять начнут мутить воду. Хватит уже того, что было. Спасибо всем. И матери, и братьям, и сокурсникам...
Они вышли на проспект («Посидим где-нибудь»,— сказал Саулюс), шагали в спешащей толпе молча, не зная, где отыскать спокойное местечко. Но смогут ли они поговорить спокойно, даже если усядутся вдвоем в пустом зале ресторана? И впрямь — о чем им говорить? Неважно, что долгие годы не виделись. Их разделяют не только годы. Что же еще? Людвикас, наверно, даже не догадывается. Не надо. Конечно, не надо. Саулюс не станет ему рассказывать, даже не обмолвится... А может, выложить все? Замахнуться как топором и рубануть без жалости? Пусть рассыплется в прах родное гнездо, пусть рухнут подгнившие семейные подпорки. Замахнуться... Меня-то ведь никто не пожалел. Еще так недавно. Каждый день как на иголках... Бегу и не могу убежать от того дня, который послужил началом этого моего бега на месте. Если б не эта девчонка... Поначалу я так и подумал по простоте душевной.
Она пришла в среду после полудня. Девчонка из нашей деревни — Милда, Рукнисова Милда. Я учился с ней в одном классе, правда, потом она перестала ходить в школу, потому что отец-новосел уехал однажды в лес
за дровами и не вернулся, мать захворала, и Милде пришлось смотреть за двумя маленькими братиками. Во время каникул я как-то к ней зашел; зубастая ее мамаша поносила мировую сумятицу, в которой она не могла разобраться, а Милда стирала белье да готовила обед. Вроде так и должно быть — она не жаловалась, мне нравился ее веселый нрав, ее смех, такой редкий в те дни. «Дети подрастут, там видно будет,— сказала Милда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Сейчас скажи...
— Сейчас не могу.
— Сейчас...
— Когда вернешься, только тогда, Людвис.
Я чувствовал, тебе ужасно хочется о чем-то мне сказать, но ты сдерживаешься. Так и не сказала. Так надо, говорила ты и с печальной улыбкой повторила мои слова:
— Все будет хорошо.
Мы удалялись друг от друга медленно, все оборачиваясь, застывая на минуту и снова пятясь на шажок. Ты протянула ко мне руки (может, хотела поделиться этой
своей тайной, как знать), но я не выдержал боли расставания и побежал.
В конце года до меня дошло долго блуждавшее твое письмо, полное тоски и любви. Я обнял камень Арагонских гор и поцеловал».
Рассказ Людвикаса обрывается неожиданно, вместе с последней строчкой внизу тетрадного листка. Были ли еще странички, заполненные его рукой, о 1937 годе? Большой конверт пуст. Нет, нет. В самом уголке фотография. Людвикас и Эгле... Саулюс всматривается в девушку, и его пронзает дрожь. Какое знакомое лицо! Как точно он представил себе Эгле по описаниям Людвикаса. Да и ребенком ее видел, помнит то далекое лето... Нежный овал лица, прямой и открытый взгляд больших глаз, правильный нос... Но ведь Людвикас писал, что у него нет фотографии Эгле. Откуда эта? Как она здесь очутилась? На обороте надпись: «Маме — Людвикас. Июль 1937 года».
Мать поднимает голову. Она словно ждала Саулюса.
— Откуда эта фотография, мама?
— Она тебе никого не напоминает?
— Как никого? Это же Эгле. И Людвикас.
Взгляд матери скользит по лицу Саулюса, вздрагивают пальцы на подоле, правая рука поднимается и снова опускается на колени.
— Нашла я ее только после смерти Людвикаса. Думала, запропастилась куда-то. Ему так хотелось иметь карточку этой девушки. Завалилась за доску в сундуке. И если б не Каролис, может, по сей день я и не знала бы. Ты как следует ее рассмотрел?
Саулюс еще раз смотрит на фотографию и видит только Эгле — милое и родное лицо; пожимает плечами, возвращается в горницу, преследуемый мыслью: «Когда-то я уже рисовал это лицо... Рисовал? Но почему мне так показалось? А может, оно просто такое живое, что я непременно должен... Где же я оставил свою папку? На веранде... Пускай, потом...»
Берет голубой конверт. На дне картонной коробки листочек. Из которого конверта выпал? Небольшой листочек, вырванный из записной книжки. «19 апреля 1954 года. В Вильнюсе встретился с Саулюсом. Ах, брат
мой...» И все. «Ах, брат мой...» Выскользнувший из пальцев листок в клеточку летит на стол. Брат мой...
— Людвикас?! — Телефонная трубка едва не выскользнула из рук, закачался тесный, заставленный тремя письменными столами кабинет.
— Да, это я. Давно ты не слышал моего голоса.
Три года, а может, целых четыре? Несколько писем,
коротеньких, ничего не значащих. Лишь одна просьба: «Пиши мне, Саулюс...» Саулюс лишь под праздники посылал несколько обязательных фраз.
— Откуда звонишь, Людвикас?
— Приехал, хочу тебя видеть.
— Это хорошо, Людвикас.
Зажатая в руке телефонная трубка показалась тяжелой, словно каменная глыба.
— Или ты сейчас занят, Саулюс?
— Нет, нет... То есть немножко. Через полчаса...
— Буду ждать у Кафедрального собора.
Саулюс все еще держал в руке трубку, и в холодном редакционном кабинете громко гудели короткие сигналы. За соседним столом заерзал человечек, поплотнее закутался в пальто.
— Приятель? — спросил.
Саулюс положил трубку.
— Одноклассник.
— При деньгах? Может, проводить тебя? Погуляем!
— Не получается,— Саулюс сам не знал, как отвязаться от этого постоянного прицепа.— Если что, позвоню.
— Ты лучше мне это...— человечек потер кончики пальцев.
Саулюс нашарил мятый банкнот, швырнул на стол, но со стула встать не смог — сидел как привязанный, обеими руками сжимая столешницу.
Озябший Людвикас в сером дождевике стоял среди белых колонн портала Кафедрального собора. Саулюс заметил его издали — не узнал, просто решил, что это он,— хотел пройти мимо, хотел потянуть время, но Людвикас странно пожал плечами и зашагал навстречу. На улице наверняка бы не узнал, подумал Саулюс. Господи, какой он старик, дряхлый старикан... Почувствовал жалость, отвращение, даже полное равнодушие. Подал руку как чужому. Только бы не бросился обнимать! Но сантименты в их семье не были приняты, и Людвикас только чуть дольше подержал правую руку Саулюса, сжимая обеими озябшими ладонями, пристально глядя на него счастливыми глазами.
— Это хорошо, Саулюс,— пролепетали губы, щека судорожно дернулась.— Это хорошо, что мы встретились.
— Хорошо, Людвикас.
— Возмужал. Плечи какие. Спортом занимаешься?
— Когда есть время. Фехтовал, но бросил. Некогда.
— Конечно, всего не охватишь. А я вот...— развел руками, вздохнул.— Как видишь, вернулся.
Погода была осенняя, дул пронизывающий ветер, Людвикас ежился, ему и впрямь было холодно в тоненьком потертом плаще. В общежитии Саулюс пригласить его не мог — в комнате жили впятером, не только не поговоришь (он не представлял себе, о чем они будут говорить), но любопытные приятели пристанут с расспросами, пойдут кривотолки, опять начнут мутить воду. Хватит уже того, что было. Спасибо всем. И матери, и братьям, и сокурсникам...
Они вышли на проспект («Посидим где-нибудь»,— сказал Саулюс), шагали в спешащей толпе молча, не зная, где отыскать спокойное местечко. Но смогут ли они поговорить спокойно, даже если усядутся вдвоем в пустом зале ресторана? И впрямь — о чем им говорить? Неважно, что долгие годы не виделись. Их разделяют не только годы. Что же еще? Людвикас, наверно, даже не догадывается. Не надо. Конечно, не надо. Саулюс не станет ему рассказывать, даже не обмолвится... А может, выложить все? Замахнуться как топором и рубануть без жалости? Пусть рассыплется в прах родное гнездо, пусть рухнут подгнившие семейные подпорки. Замахнуться... Меня-то ведь никто не пожалел. Еще так недавно. Каждый день как на иголках... Бегу и не могу убежать от того дня, который послужил началом этого моего бега на месте. Если б не эта девчонка... Поначалу я так и подумал по простоте душевной.
Она пришла в среду после полудня. Девчонка из нашей деревни — Милда, Рукнисова Милда. Я учился с ней в одном классе, правда, потом она перестала ходить в школу, потому что отец-новосел уехал однажды в лес
за дровами и не вернулся, мать захворала, и Милде пришлось смотреть за двумя маленькими братиками. Во время каникул я как-то к ней зашел; зубастая ее мамаша поносила мировую сумятицу, в которой она не могла разобраться, а Милда стирала белье да готовила обед. Вроде так и должно быть — она не жаловалась, мне нравился ее веселый нрав, ее смех, такой редкий в те дни. «Дети подрастут, там видно будет,— сказала Милда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123