Она машет рукой — прочь, убегайте прочь, как знать, какая беда...
Девочки трут ладошками запотевшее стекло.
— Отойдите, лягушата несчастные! — Она кричит на внучек, грозит пальцем, и эта злость приводит Матильду в себя, она ступает к избе — надо поскорее навести порядок. Вот безголовая сноха, неужто не видит, все одной приходится...
Опять хлопает выстрел. На сей раз уже с другой стороны, звук докатывается из-за избы.
У ступенек веранды останавливается, оглядывается, словно ее кто-то окликнул, и сама не знает, кого ищет взглядом.
Злобно лает пес, гремит цепью и, забравшись в конуру, рычит, скулит.
В воздухе парят красные кленовые листья.
Она уже входила в дверь, когда из-за угла амбара выбежал человек с автоматом, бросился на покосившийся забор. Треснула подгнившая перекладина, человек споткнулся, рухнул вместе с забором, но тут же вскочил, огляделся.
Их разделяло каких-нибудь семь шагов. Глаза встретились, взгляды скрестились, на минуту ничего не видя вокруг. «Густас?!» — едва не закричала удивленная Матильда. «Помоги»,— умоляли обезумевшие глаза Густаса; вдруг их затянула мутная пелена, из груди вырвалось сипенье и хрип, как у загнанной лошади.
— У... укрой...— пролепетал он, едва дыша, сутулясь, сделал несколько шажков, огляделся.— Спрячь, Матильда.
В жизни не обращался он к ней по имени. Как и язык повернулся? Куда девался прежний Густас? Грязный, мокрый, дрожмя дрожит, будто выбрался из трясины. Левая рука повисла, из вспоротого пулями рукава сочится кровь. Кажется, капает с кончиков бессильных пальцев.
— Окружили, Матильда. Спрячь...
Густас подбежал поближе; запахло илом и потом.
— На чердак, Матильда! Живее...
Она стояла на ступеньках, заслоняя проход, даже ухватившись руками за столбики веранды, подняла голову и, прищурив глаза, словно говорила: ни за что не пройдешь...
— Забудь все, Матйльда... Куда мне деться-то? Ты никого не видела...— заскулил Густас и побежал к дровяному сараю, распахнул дверь, закрыл за собой.
Матильда, словно в столбняке, не двинулась с места. Она снова вспомнила внучек, сноху, подумала, что надо идти в дом. «Через мой труп бы сперва перешагнул, только потом в избу...» Ее бросило в озноб и лишь теперь охватил страх.
9 сарае громыхнуло полено, скрипнула доска, скрежет гвоздь.
Только бы они пробежали мимо, мелькнула мысль, но Матильда испугалась ее. Она боялась еще раз встретиться лицом к лицу с Густасом, боялась и тех, которые за ним гнались.
«А если они пробегут мимо, что тогда?..»
Из-за гумна и из-за амбара во двор вбежали двое солдат. Выставив винтовки, огляделись, увидели Матильду
— Где бандит? — подскочил мужчина со скуластым румяным лицом и раскосыми глазами.— Бандит! Спрятала?
Мимо избы торопливо прогремели шаги. За гумном тоже бежали солдаты.
— Ты видела, хозяйка. Где бандит?
Матильда даже рукой не махнула в ту сторону, лишь краем глаза покосилась на сарай. «Я иначе не могу» — вроде и оправдалась перед собой.
Скуластый солдат дал знак товарищам, и втроем они протопали сапожищами к хлеву; один прильнул к углу, другой опустился на колено у кучи хвороста, а третий подбежал прямо к сараю и дернул дверь. Но дверь была закрыта на крючок изнутри. Они кричали Густасу: выходи и сдавайся, останешься жив! Густас не выходил. Матильда оторопело ждала, когда же в сарае застрекочет автомат. Надо идти в избу, подумала уже который раз, но не сдвинулась с места. Неужто ее удерживало бабье любопытство? Солдаты снова приказали бандиту выходить, и тогда от дощатой стены сарая отделился Густас и, пригнувшись, бросился в поле. Скуластый, ждавший у кучи хвороста, вскочил.
— Стой!
Подбежал к забору, положил винтовку на перекладину.
Матильда знала: лучше ей отвернуться или хотя бы прикрыть глаза, но не могла. Она смотрела на бегущего человека и удивлялась: откуда и силы у него берутся так быстро бежать?
Вдруг Густас споткнулся, вскочил, сделал несколько шагов в сторону, откинулся назад и упал, протянув правую руку вперед, словно желая схватить что-то.
Со всех сторон к нему бежали солдаты.
На подмокшей пашне лежал Густас, еще так недавно кричавший: «Это моя земля!»
Может, теперь она уже и правда твоя, Густас?
Швырнут где-нибудь в яму. Даже для могилы земли у тебя не осталось.
Матильда уселась на ступеньках веранды, жесткими ладонями сжала лицо.
Только бусинки четок легко перебирать задубелыми пальцами, а дни и годы бьют все по сердцу да по сердцу. И сердце не дубеет, не коснеет — живо оно и трепещет, обливается кровью, сжимается, будто детский кулачок, и опять затихает, оживает после боли, радуется теплому дуновению весны, первому крику чибиса над затопленными лугами поймы; радуется, что еще может радоваться и жить надеждой. Страшно даже, как подумаешь, сколько людей в их деревне не выдержали этих тяжких лет! Дом Крувялиса пустует, ветер свистит в разбитые окна, из загаженных комнат доносится зловоние. Все бросил, сложил пожитки и уехал, повесив в оставленной избе собаку под балкой. Катил через деревню, охаживая кнутом лошадей, а жена с двумя ребятишками топала пешком, не видя за слезами дороги. Так и гнездо, которое веками свивали Мелдажисы, опустело, остыло. В один прекрасный день к двери избы приколотили кусок жести с надписью: «МОЛОЧНЫЙ ПУНКТ».
«Нету жизни у деревенских,— говорили жители Лепалотаса, поглядывая, что бы умыкнуть с колхозных полей или склада.— Так и так осенью ни шиша не дадут, лучше уж самому взять. Грех? Свое беру. Все отдал, работаю — разве все тут не мое? Даже ксендз на исповеди не ругает и епитимью не накладывает. Так что хватай все, что под руку подвернется. Что в дом да на стол, а что в кусты да в котел. Вот вкусно пахнет брага, вот забористы прозрачные первые капельки, будто обухом по голове шибает! Споемте-ка, мужики:
Ах, Литва, дорогая отчизна, Ах, Литва ты моя...
Пускай все катится к черту, еще по капельке, и прощай, головушка...»
— Швебелдокас, ах, Швебелдокас, кого ты из своих детей делаешь? — нечаянно наткнувшись в ольшанике на спиртозаводик Швебелдокаса, решила пристыдить его Матильда.
— Йотаутене! Матильда! В-вот круж-жка, отведай, Йотаутене.
— Отстань. Скажи, чему своих детей учишь?
— Не я, Йотаутене, ж-жизнь учит. Нас всех она нас- силует, будто парень девку.
— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.
Швебелдокас попятился, пнул носком сапога горящую головешку под котел, покосился на своих вытянувшихся парнишек, уже поднабравшихся бражки и хихикающих теперь у костра.
— Мои дети тебя з-заботят, Йотаутене? Мои дети... А ты мне скаж-жи, где твои дети? Бродишь одна, как п-привидение, а дети-то где? Что наж-жила, что имеешь на старости лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Девочки трут ладошками запотевшее стекло.
— Отойдите, лягушата несчастные! — Она кричит на внучек, грозит пальцем, и эта злость приводит Матильду в себя, она ступает к избе — надо поскорее навести порядок. Вот безголовая сноха, неужто не видит, все одной приходится...
Опять хлопает выстрел. На сей раз уже с другой стороны, звук докатывается из-за избы.
У ступенек веранды останавливается, оглядывается, словно ее кто-то окликнул, и сама не знает, кого ищет взглядом.
Злобно лает пес, гремит цепью и, забравшись в конуру, рычит, скулит.
В воздухе парят красные кленовые листья.
Она уже входила в дверь, когда из-за угла амбара выбежал человек с автоматом, бросился на покосившийся забор. Треснула подгнившая перекладина, человек споткнулся, рухнул вместе с забором, но тут же вскочил, огляделся.
Их разделяло каких-нибудь семь шагов. Глаза встретились, взгляды скрестились, на минуту ничего не видя вокруг. «Густас?!» — едва не закричала удивленная Матильда. «Помоги»,— умоляли обезумевшие глаза Густаса; вдруг их затянула мутная пелена, из груди вырвалось сипенье и хрип, как у загнанной лошади.
— У... укрой...— пролепетал он, едва дыша, сутулясь, сделал несколько шажков, огляделся.— Спрячь, Матильда.
В жизни не обращался он к ней по имени. Как и язык повернулся? Куда девался прежний Густас? Грязный, мокрый, дрожмя дрожит, будто выбрался из трясины. Левая рука повисла, из вспоротого пулями рукава сочится кровь. Кажется, капает с кончиков бессильных пальцев.
— Окружили, Матильда. Спрячь...
Густас подбежал поближе; запахло илом и потом.
— На чердак, Матильда! Живее...
Она стояла на ступеньках, заслоняя проход, даже ухватившись руками за столбики веранды, подняла голову и, прищурив глаза, словно говорила: ни за что не пройдешь...
— Забудь все, Матйльда... Куда мне деться-то? Ты никого не видела...— заскулил Густас и побежал к дровяному сараю, распахнул дверь, закрыл за собой.
Матильда, словно в столбняке, не двинулась с места. Она снова вспомнила внучек, сноху, подумала, что надо идти в дом. «Через мой труп бы сперва перешагнул, только потом в избу...» Ее бросило в озноб и лишь теперь охватил страх.
9 сарае громыхнуло полено, скрипнула доска, скрежет гвоздь.
Только бы они пробежали мимо, мелькнула мысль, но Матильда испугалась ее. Она боялась еще раз встретиться лицом к лицу с Густасом, боялась и тех, которые за ним гнались.
«А если они пробегут мимо, что тогда?..»
Из-за гумна и из-за амбара во двор вбежали двое солдат. Выставив винтовки, огляделись, увидели Матильду
— Где бандит? — подскочил мужчина со скуластым румяным лицом и раскосыми глазами.— Бандит! Спрятала?
Мимо избы торопливо прогремели шаги. За гумном тоже бежали солдаты.
— Ты видела, хозяйка. Где бандит?
Матильда даже рукой не махнула в ту сторону, лишь краем глаза покосилась на сарай. «Я иначе не могу» — вроде и оправдалась перед собой.
Скуластый солдат дал знак товарищам, и втроем они протопали сапожищами к хлеву; один прильнул к углу, другой опустился на колено у кучи хвороста, а третий подбежал прямо к сараю и дернул дверь. Но дверь была закрыта на крючок изнутри. Они кричали Густасу: выходи и сдавайся, останешься жив! Густас не выходил. Матильда оторопело ждала, когда же в сарае застрекочет автомат. Надо идти в избу, подумала уже который раз, но не сдвинулась с места. Неужто ее удерживало бабье любопытство? Солдаты снова приказали бандиту выходить, и тогда от дощатой стены сарая отделился Густас и, пригнувшись, бросился в поле. Скуластый, ждавший у кучи хвороста, вскочил.
— Стой!
Подбежал к забору, положил винтовку на перекладину.
Матильда знала: лучше ей отвернуться или хотя бы прикрыть глаза, но не могла. Она смотрела на бегущего человека и удивлялась: откуда и силы у него берутся так быстро бежать?
Вдруг Густас споткнулся, вскочил, сделал несколько шагов в сторону, откинулся назад и упал, протянув правую руку вперед, словно желая схватить что-то.
Со всех сторон к нему бежали солдаты.
На подмокшей пашне лежал Густас, еще так недавно кричавший: «Это моя земля!»
Может, теперь она уже и правда твоя, Густас?
Швырнут где-нибудь в яму. Даже для могилы земли у тебя не осталось.
Матильда уселась на ступеньках веранды, жесткими ладонями сжала лицо.
Только бусинки четок легко перебирать задубелыми пальцами, а дни и годы бьют все по сердцу да по сердцу. И сердце не дубеет, не коснеет — живо оно и трепещет, обливается кровью, сжимается, будто детский кулачок, и опять затихает, оживает после боли, радуется теплому дуновению весны, первому крику чибиса над затопленными лугами поймы; радуется, что еще может радоваться и жить надеждой. Страшно даже, как подумаешь, сколько людей в их деревне не выдержали этих тяжких лет! Дом Крувялиса пустует, ветер свистит в разбитые окна, из загаженных комнат доносится зловоние. Все бросил, сложил пожитки и уехал, повесив в оставленной избе собаку под балкой. Катил через деревню, охаживая кнутом лошадей, а жена с двумя ребятишками топала пешком, не видя за слезами дороги. Так и гнездо, которое веками свивали Мелдажисы, опустело, остыло. В один прекрасный день к двери избы приколотили кусок жести с надписью: «МОЛОЧНЫЙ ПУНКТ».
«Нету жизни у деревенских,— говорили жители Лепалотаса, поглядывая, что бы умыкнуть с колхозных полей или склада.— Так и так осенью ни шиша не дадут, лучше уж самому взять. Грех? Свое беру. Все отдал, работаю — разве все тут не мое? Даже ксендз на исповеди не ругает и епитимью не накладывает. Так что хватай все, что под руку подвернется. Что в дом да на стол, а что в кусты да в котел. Вот вкусно пахнет брага, вот забористы прозрачные первые капельки, будто обухом по голове шибает! Споемте-ка, мужики:
Ах, Литва, дорогая отчизна, Ах, Литва ты моя...
Пускай все катится к черту, еще по капельке, и прощай, головушка...»
— Швебелдокас, ах, Швебелдокас, кого ты из своих детей делаешь? — нечаянно наткнувшись в ольшанике на спиртозаводик Швебелдокаса, решила пристыдить его Матильда.
— Йотаутене! Матильда! В-вот круж-жка, отведай, Йотаутене.
— Отстань. Скажи, чему своих детей учишь?
— Не я, Йотаутене, ж-жизнь учит. Нас всех она нас- силует, будто парень девку.
— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.
Швебелдокас попятился, пнул носком сапога горящую головешку под котел, покосился на своих вытянувшихся парнишек, уже поднабравшихся бражки и хихикающих теперь у костра.
— Мои дети тебя з-заботят, Йотаутене? Мои дети... А ты мне скаж-жи, где твои дети? Бродишь одна, как п-привидение, а дети-то где? Что наж-жила, что имеешь на старости лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123