— Не веришь в меня, вижу. Живопись останется для меня лично. А тут — источник дополнительных доходов. Он обещал и с другими председателями познакомить. Понимаешь, они теперь с жиру бесятся, культура им понадобилась. Когда расскажу Ядвиге, обрадуется. Давно уже меня попрекает: живем хуже рядового рабочего. И это чистая правда, к сожалению.
Саулюс не хочет напоминать ему о том, как в этой самой комнате они когда-то с пылом осуждали конформизм, работу ради денег, пристрастие к вещам. Писали в газетах на темы искусства, разбирали творчество товарищей, выступали с пламенными речами на собраниях — повсюду поднимали флаг новаторства. Заговорить по-новому, сказать свежее слово, дерзко ломать старые формы, искать себя... себя... себя... И это ведь были не пустые выдумки — прокатилась мощная волна, расшевелив таланты. Саулюсу чудилось иногда, что настало наконец время, когда он если и не потрясет весь мир, то скажет что-то не так, как говорили до него. Повседневность — материя скучная, думать про нее тошно, прошлое — кого оно может интересовать? Пейзаж оставим фотографам. Мир твоего воображения, видения, сны, крик раненой души — вот за что хватайся. Долой незаконченный цикл из семи гравюр по дереву «Песня Немана», пусть пылятся за шкафом эстампы «Когда я шел на войну...». Да здравствует то, что должно явиться! Да здравствуют новые боги! Поклонись им, вглядись в них и иди... За ними? Нет, ты должен проторить собственную дорогу. Только замахнись пошире, иди туда, куда не ступала нога художника. Да. «Импровизация, I», «Импровизация, II»... Приятели не жалеют добрых слов, в печати тоже пишут, «Импровизация, III», «Импровизация, IV»... Приятели морщатся, вежливо советуют: ищи... ты что-то ухватил было, не выпускай из рук... Гудит голова деревенского парня, перед глазами всплывают излучины Швянтупе, люди Лепалотаса, мать, застывшая в воротах словно придорожный крест, но ты избегаешь даже думать о родном доме, словно он зачумлен, бежишь от него, ищешь собственный мир, не связанный ни с временем, ни с местом; ищешь себя по ту сторону повседневности, ищешь себя в себе. Ты же сам помнишь об этом, Альбертас, и не хуже меня. Так было. Такими были наши первые шаги. Я не хочу перечеркнуть их, осудить. Мы шли с верой. Разве этого мало — во что-то верить? Что же погасило эту веру сейчас? Разочарование, что не взобрались на вершину? Неудовлетворение тем, что до сих пор делали? Претензии к жизни за то, что скупо отмеряла нам блага? А может, просто годы? Все-таки пятый десяток на носу.
Ах, Альбертас, кому из нас неведомы мучительные мысли, угрызения совести. Но ведь не будешь об этом рассказывать. От твоей рубашки. пропитанной потом, отвернется каждый. Да и нам самим неприятен пот. Но только из потной ладони падает зерно в пашню, всходит и потом уже пахнет свежим хлебом...
— Будем же верны себе, Альбертас,— негромко говорит Саулюс и вслушивается в звучание этих слов.
— Кому нужна эта наша верность,— горький вздох Альбертаса.
— Когда Чюрлёнис после учебы в Варшаве и Лейпциге стал изучать литовский, многие удивились: зачем это? Чюрлёнис знал, для кого живет и создает,— для Литвы! И только творя во имя Литвы,мы можем выйти в широкий свет.
— Чюрлёнис — один под нашим небом.
— Я говорю о понимании. Нужна опора. Давай обопремся на Чюрлёниса, Кандинского, Сарьяна, Мазере- ля, Сикейроса. Обопремся на их верность Идее! Я так думаю. И очень бы хотел, Альбертас, чтобы ты стену колхозной конторы не просто так «разрисовал», как выражается твой однокашник.
Альбертас Бакис уставился в пустой бокал, как в разверзшуюся перед ним бездну, пальцы левой руки
щиплют выцветшую бровь. Не сразу замечает, что приятель встает, надевает пиджак.
— Поздно уже,— Саулюс привычным движением поднимает руку, чтобы посмотреть на часы, но часов-то нет, только теперь замечает. Видит глаза Альбертаса, смотрящие как-то странно, и объясняет:—Видно, дома забыл.— Застеснявшись этой наивной лжи, чуть краснеет, сам это чувствует, но продолжает:—Правда, и деньги забыл. Не найдется на такси?
Альбертас, что с ним бывает редко, не произносит ни слова, встает с кресла, из заднего кармана вельветовых штанов достает кошелек, долго ковыряется, словно он битком набит; наконец двумя пальцами выуживает сложенный вчетверо рубль.
— Хватит?
— Хватит,— торопливо отвечает Саулюс.
— Правда, я хотел еще сказать...— Альбертас вращает в руке кошелек, заглядывает в него.— Хорошо, что ты зашел, Саулюс. Мне было нелегко. Да и теперь нелегко, но хоть посидели вместе, отвели душу...— Вдруг поднимает глаза на Саулюса:— Дагна звонила. Позавчера. Тебя искала.
Саулюс хватается за вешалку и держится, словно в летящем и раскачивающемся троллейбусе.
— Что ты ей сказал?
— А что я мог... Я же не знал, куда ты запропастился.
— В деревне... Я все эти дни в деревне был... В своей деревне, в Лепалотасе. Что она еще тебе сказала?
— Ничего, только про тебя спрашивала. Если б ты мне тогда сказал...
— Я ничего тогда не знал. Ничего, Альбертас.
— Понимаю. Но ты слишком... Не надо, Саулюс. Я по голосу Дагны понял, что она о тебе думает. Дагна вернется.
Саулюс открывает дверь, выходит на темную лестничную площадку.
—- Она не вернется, Альбертас. Не вернется.
Спотыкаясь, сбегает по лестнице, на улице останавливается, пережидая, пока пройдет слабость, и медленно удаляется по затихшему городу.
Через каких-нибудь полчаса, захлопнув дверь своей квартиры, он останавливается в гостиной. Не знает, почему останавливается, что ищет взглядом, словно с утра
до ночи прошла целая вечность, изменив все до мельчайших подробностей. На глаза попадается белеющий на столе конверт. Может, он давно там лежит, только Саулюс не заметил? А может, сегодня?.. Разрывает конверт, безжалостно раздирает непослушными пальцами, достает листок: «Товарищ С. Йотаута. В ближайшее время вы обязаны непременно зайти к директору училища для важного разговора. Напоминаем, что вы отозваны из отпуска и назначены руководителем производственной группы...» И так далее... И так далее... Он не дочитывает. Аккуратно складывает листок, сует в карман пиджака, почувствовав страшную усталость. Упасть бы на ковер во весь рост и лежать так с опустошенной головой, опустошен дотла, кажется, и сердце выдрано...
...И так далее... И так далее...
Утром Саулюс долго валяется в постели. Что принесет этот день, что завтрашний? Разве он мог подумать какой-нибудь месяц назад, что его ждет такой тяжелый июнь? Собирался тогда во Францию, был полон энергии и радости, приятели завидовали ему («Повезло тебе... Ей-богу, тебе везет, Саулюс...»), а Дагна бегала по магазинам, собирая мужа в дорогу, жаловалась, что не может достать того да сего, и составляла список, что привезти из Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Саулюс не хочет напоминать ему о том, как в этой самой комнате они когда-то с пылом осуждали конформизм, работу ради денег, пристрастие к вещам. Писали в газетах на темы искусства, разбирали творчество товарищей, выступали с пламенными речами на собраниях — повсюду поднимали флаг новаторства. Заговорить по-новому, сказать свежее слово, дерзко ломать старые формы, искать себя... себя... себя... И это ведь были не пустые выдумки — прокатилась мощная волна, расшевелив таланты. Саулюсу чудилось иногда, что настало наконец время, когда он если и не потрясет весь мир, то скажет что-то не так, как говорили до него. Повседневность — материя скучная, думать про нее тошно, прошлое — кого оно может интересовать? Пейзаж оставим фотографам. Мир твоего воображения, видения, сны, крик раненой души — вот за что хватайся. Долой незаконченный цикл из семи гравюр по дереву «Песня Немана», пусть пылятся за шкафом эстампы «Когда я шел на войну...». Да здравствует то, что должно явиться! Да здравствуют новые боги! Поклонись им, вглядись в них и иди... За ними? Нет, ты должен проторить собственную дорогу. Только замахнись пошире, иди туда, куда не ступала нога художника. Да. «Импровизация, I», «Импровизация, II»... Приятели не жалеют добрых слов, в печати тоже пишут, «Импровизация, III», «Импровизация, IV»... Приятели морщатся, вежливо советуют: ищи... ты что-то ухватил было, не выпускай из рук... Гудит голова деревенского парня, перед глазами всплывают излучины Швянтупе, люди Лепалотаса, мать, застывшая в воротах словно придорожный крест, но ты избегаешь даже думать о родном доме, словно он зачумлен, бежишь от него, ищешь собственный мир, не связанный ни с временем, ни с местом; ищешь себя по ту сторону повседневности, ищешь себя в себе. Ты же сам помнишь об этом, Альбертас, и не хуже меня. Так было. Такими были наши первые шаги. Я не хочу перечеркнуть их, осудить. Мы шли с верой. Разве этого мало — во что-то верить? Что же погасило эту веру сейчас? Разочарование, что не взобрались на вершину? Неудовлетворение тем, что до сих пор делали? Претензии к жизни за то, что скупо отмеряла нам блага? А может, просто годы? Все-таки пятый десяток на носу.
Ах, Альбертас, кому из нас неведомы мучительные мысли, угрызения совести. Но ведь не будешь об этом рассказывать. От твоей рубашки. пропитанной потом, отвернется каждый. Да и нам самим неприятен пот. Но только из потной ладони падает зерно в пашню, всходит и потом уже пахнет свежим хлебом...
— Будем же верны себе, Альбертас,— негромко говорит Саулюс и вслушивается в звучание этих слов.
— Кому нужна эта наша верность,— горький вздох Альбертаса.
— Когда Чюрлёнис после учебы в Варшаве и Лейпциге стал изучать литовский, многие удивились: зачем это? Чюрлёнис знал, для кого живет и создает,— для Литвы! И только творя во имя Литвы,мы можем выйти в широкий свет.
— Чюрлёнис — один под нашим небом.
— Я говорю о понимании. Нужна опора. Давай обопремся на Чюрлёниса, Кандинского, Сарьяна, Мазере- ля, Сикейроса. Обопремся на их верность Идее! Я так думаю. И очень бы хотел, Альбертас, чтобы ты стену колхозной конторы не просто так «разрисовал», как выражается твой однокашник.
Альбертас Бакис уставился в пустой бокал, как в разверзшуюся перед ним бездну, пальцы левой руки
щиплют выцветшую бровь. Не сразу замечает, что приятель встает, надевает пиджак.
— Поздно уже,— Саулюс привычным движением поднимает руку, чтобы посмотреть на часы, но часов-то нет, только теперь замечает. Видит глаза Альбертаса, смотрящие как-то странно, и объясняет:—Видно, дома забыл.— Застеснявшись этой наивной лжи, чуть краснеет, сам это чувствует, но продолжает:—Правда, и деньги забыл. Не найдется на такси?
Альбертас, что с ним бывает редко, не произносит ни слова, встает с кресла, из заднего кармана вельветовых штанов достает кошелек, долго ковыряется, словно он битком набит; наконец двумя пальцами выуживает сложенный вчетверо рубль.
— Хватит?
— Хватит,— торопливо отвечает Саулюс.
— Правда, я хотел еще сказать...— Альбертас вращает в руке кошелек, заглядывает в него.— Хорошо, что ты зашел, Саулюс. Мне было нелегко. Да и теперь нелегко, но хоть посидели вместе, отвели душу...— Вдруг поднимает глаза на Саулюса:— Дагна звонила. Позавчера. Тебя искала.
Саулюс хватается за вешалку и держится, словно в летящем и раскачивающемся троллейбусе.
— Что ты ей сказал?
— А что я мог... Я же не знал, куда ты запропастился.
— В деревне... Я все эти дни в деревне был... В своей деревне, в Лепалотасе. Что она еще тебе сказала?
— Ничего, только про тебя спрашивала. Если б ты мне тогда сказал...
— Я ничего тогда не знал. Ничего, Альбертас.
— Понимаю. Но ты слишком... Не надо, Саулюс. Я по голосу Дагны понял, что она о тебе думает. Дагна вернется.
Саулюс открывает дверь, выходит на темную лестничную площадку.
—- Она не вернется, Альбертас. Не вернется.
Спотыкаясь, сбегает по лестнице, на улице останавливается, пережидая, пока пройдет слабость, и медленно удаляется по затихшему городу.
Через каких-нибудь полчаса, захлопнув дверь своей квартиры, он останавливается в гостиной. Не знает, почему останавливается, что ищет взглядом, словно с утра
до ночи прошла целая вечность, изменив все до мельчайших подробностей. На глаза попадается белеющий на столе конверт. Может, он давно там лежит, только Саулюс не заметил? А может, сегодня?.. Разрывает конверт, безжалостно раздирает непослушными пальцами, достает листок: «Товарищ С. Йотаута. В ближайшее время вы обязаны непременно зайти к директору училища для важного разговора. Напоминаем, что вы отозваны из отпуска и назначены руководителем производственной группы...» И так далее... И так далее... Он не дочитывает. Аккуратно складывает листок, сует в карман пиджака, почувствовав страшную усталость. Упасть бы на ковер во весь рост и лежать так с опустошенной головой, опустошен дотла, кажется, и сердце выдрано...
...И так далее... И так далее...
Утром Саулюс долго валяется в постели. Что принесет этот день, что завтрашний? Разве он мог подумать какой-нибудь месяц назад, что его ждет такой тяжелый июнь? Собирался тогда во Францию, был полон энергии и радости, приятели завидовали ему («Повезло тебе... Ей-богу, тебе везет, Саулюс...»), а Дагна бегала по магазинам, собирая мужа в дорогу, жаловалась, что не может достать того да сего, и составляла список, что привезти из Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123